Примерно год назад я и ещё несколько человек занимались радиопередачами литературных программ в Индию. В числе прочего мы передавали в эфир немало стихов современных и почти современных английских поэтов — таких как Элиот, Герберт Рид, Оден, Спендер, Дилан Томас, Генри Трис, Алекс Комфорт, Роберт Бриджес, Эдмунд Бланден, Д. Г. Лоуренс. Когда удавалось, стихи звучали в исполнении самих авторов. Почему вообще были задуманы эти передачи — отдельная тема, но важно понимать: тот факт, что вещание шло на Индию, в значительной мере определил нашу манеру подачи. Основной задачей было достучаться до индийских студентов — аудитории узкой, недоверчивой и абсолютно недосягаемой для чего-либо, хоть отдалённо напоминающего британскую пропаганду. Известно было заранее, что нас услышит лишь несколько тысяч человек, и это позволяло нам быть более «высокопарными», чем обычно возможно в эфире.
Когда читаешь стихи для аудитории, которая хоть и знает язык, но не культурный контекст, без комментариев не обойтись. Мы выбрали формат, имитирующий литературный ежемесячник: редакция в воображаемом офисе обсуждает, что включить в следующий выпуск. Один предлагает одно стихотворение, другой — другое, затем следует короткое обсуждение, и, наконец, звучит сам текст — желательно в исполнении автора. Одно стихотворение порождает следующее, и так продолжается программа, с полуминутными репликами между фрагментами. Лучше всего подходило шесть голосов на полчаса эфира. Несмотря на некоторую расплывчатость, передаче можно было придать цельность, объединив её общей темой. Например, один выпуск был посвящён войне. Там были два стихотворения Бландена, «Сентябрь 1941» Одена, отрывок из длинной поэмы Дж. С. Фрейзера («Письмо к Анне Ридл), «Острова Греции» Байрона и фрагмент из книги Т. Э. Лоуренса Восстание в пустыне. Эти шесть произведений и обсуждения между ними довольно полно охватывали разные взгляды на войну. Сами тексты занимали двадцать минут, разговоры — восемь.
Может показаться, что всё это слегка нелепо и даже покровительственно, но у такого подхода есть одно преимущество: неизбежный элемент наставничества — «учебниковость» — воспринимается не как занудство, а как живая беседа. Спикеры как бы говорят друг другу то, что на самом деле адресовано слушателю. Такой формат даёт стихам контекст — а именно его, как правило, и не хватает обывателю. Иногда мы использовали и другой способ: сопровождали чтение стихов музыкой. Объявляли, что через пару минут прозвучит то или иное стихотворение, включали музыку на минуту, затем она незаметно переходила в текст, и после — снова музыка. Всё это длилось около пяти минут. Музыку, конечно, нужно было подбирать, но её главная задача — изолировать стих от остального эфира. С помощью этой техники можно без резкого контраста поставить, скажем, сонет Шекспира сразу после новостей.
Эти программы не представляли большой ценности сами по себе, но я упоминаю их потому, что они натолкнули меня и моих коллег на размышления о том, какие возможности даёт радио для популяризации поэзии. Меня поразило, что чтение стихов автором воздействует не только на слушателя (если он вообще есть), но и на самого поэта. Ведь в Англии практически нет традиции чтения поэзии вслух, и многие поэты никогда не задумывались о том, как звучат их строки. Но когда тебя усаживают к микрофону — особенно если это происходит регулярно — между тобой и твоим творением возникает новая связь, недоступная иным способом в нашей стране и эпохе. Известно, что за последние двести лет поэзия всё больше отрывалась от музыки и устной речи. Ей необходима печать, чтобы существовать. Никто не ожидает, что поэт должен уметь петь или хотя бы декламировать, так же как никто не ждёт от архитектора, что он самолично штукатурит потолок. Лирика и риторика практически исчезли, и считается само собой разумеющимся, что обыватель поэзию не переносит. А там, где возникает такой разрыв, он имеет тенденцию только расширяться. Поэзия, превращённая в нечто печатное, для избранных, поощряет туманность и вычурность. Многие почти инстинктивно чувствуют, что в стихах, смысл которых ясен с первого взгляда, что-то не так. Противостоять этим тенденциям можно лишь одним способом — если чтение стихов вслух снова станет нормой. А добиться этого, похоже, возможно только через радио. Уникальное преимущество радио — это возможность выбрать нужную аудиторию, устранить страх сцены и смущение.
Вещание предполагает, что ты говоришь с одним человеком. Пусть слушателей миллионы — каждый слышит тебя один или в узком кругу. У каждого есть ощущение, что ты обращаешься именно к нему. Более того, можно считать, что слушатель настроен благожелательно — ведь он в любой момент может просто выключить тебя. И хотя он, возможно, сочувствует тебе, он не имеет над тобой власти. Это и отличает радио от живой лекции. Любой оратор знает, что он невольно подстраивается под зал: вынужден ориентироваться на самого недалёкого слушателя и развлекать публику личным обаянием. Иначе — гнетущая неловкость. Отсюда и ужас, называемый «поэтическим вечером» — всегда найдутся скучающие или враждебные зрители, которых нельзя выключить простым поворотом ручки. По сути, та же проблема мешает поставить хорошего Шекспира на английской сцене: публика — не избранная. А вот в эфире всего этого нет. Поэт чувствует, что говорит тем, кому поэзия небезразлична, и с микрофоном он часто чувствует себя увереннее, чем перед живыми людьми. Иллюзия — но это неважно. Важно, что он воспринимает чтение стихов как нечто естественное, человеческое, и начинает думать о своих текстах не как о графике на бумаге, а как о звуке. Это сближает поэта и народ. Со стороны поэта — контакт уже есть, а что по ту сторону эфира — другой вопрос.
И этот вопрос нельзя игнорировать. Получается, что сама тема поэзии — почти табу, а её популяризация — сродни трюку: как скормить лекарство ребёнку или добиться терпимости к секте. Увы, это недалеко от истины. В нашей цивилизации поэзия — самое дискредитированное из искусств, единственное, в котором обыватель отказывается видеть хоть какую-то ценность. Арнольд Беннетт почти не преувеличивал, когда говорил, что в англоязычных странах слово «поэзия» может разогнать толпу быстрее, чем пожарный шланг. И, как я уже отмечал, такая трещина склонна только расти: народ всё менее терпим к поэтам, поэты — всё более высокомерны и непонятны. Разрыв между поэзией и массовой культурой воспринимается как закон природы, хотя на деле это явление нашего времени и ограниченной географии. Мы живём в эпоху, когда эстетический уровень среднестатистического человека — ниже, чем у самого примитивного дикаря. Считается, что изменить это невозможно сознательным усилием и что всё само наладится, когда общество станет лучше. Этого мнения придерживаются марксисты, анархисты и верующие. И в общем они правы. Духовные и экономические причины уродства, среди которого мы живём, глубже, чем просто потеря традиции. Но это не значит, что нельзя сделать шаги к улучшению в существующих условиях. Эстетическое обновление — неотъемлемая часть общего выздоровления общества.
Так стоит ли попытаться уже сейчас вытащить поэзию из её презренного положения и хотя бы уравнять её в правах с музыкой? Для начала надо понять, в чём конкретно заключается её непопулярность.
На первый взгляд, поэзия максимально непопулярна. Но если вдуматься — есть нюансы. Стихи для детей, народные баллады, патриотические или сентиментальные вирши — всё это ещё живо. Причём именно такая «плохая, но хорошая» поэзия несёт все черты, за которые якобы не любят настоящую: рифмы, пафос, высокопаный язык. И всё же её терпят. Только что я слышал, как комик на B.B.C. перед девятичасовыми новостями вдруг сказал: «А теперь я хочу немного серьёзности» — и продекламировал патриотическую чепуху «Достойный старый джентльмен», восхваляя Его Величество Короля. И какова была реакция на этот внезапный спад в худший вид поэзии? Вряд ли негативная, иначе B.B.C. были бы завалены гневными письмами. Значит, к стихосложению как форме у публики претензий нет. Ненавидят не рифму, а ощущение заумности, искусственности, «воскресенья среди недели». Название жанра работает против него — как слово «Бог» или белый воротничок священника. Популяризировать поэзию — это в первую очередь снять заученный рефлекс. Заставить слушать, а не фыркать автоматически. Если удастся подать настоящие стихи так, чтобы они казались столь же нормальными, как эта вот патриотическая рифмоплётка, — часть предубеждения можно преодолеть.
Сложно поверить, что поэзия вновь станет популярной без целенаправленных усилий, без стратегии, а то и хитрости. Т. С. Элиот как-то предложил вернуть драматическую поэзию в народное сознание через эстраду или пантомиму. Его «Агонисты Суини» в каком-то смысле можно представить в ревю. Я же предлагаю радио — более перспективное средство, особенно с точки зрения самого поэта. Людям просто сложно представить радио, кроме как источник пошлятины. Люди слушают, что сейчас действительно транслируется через мировые громкоговорители, и предполагают, что для этого они и созданы. И действительно, само слово «беспроводной» заставляет вспомнить либо о кричащих диктаторах, либо о приятном гортанном голосе, объявляющем, что три из наших самолётов не вернулись. Поэзия в эфире звучит как Муза в полосатых брюках. Но не стоит путать возможности инструмента с тем, как он используется. То, что сейчас представляет собою вещание — не вина того, что, якобы, в самом факте записи и трансляции есть что-то вульгарное, глупое и лживое. Это, по сути, вина того, что радиовещание под контролем государств или монополий, которым вовсе не нужно, чтобы народ поумнел. То же случилось с кино. Всё дороже, всё централизованнее. Всё больше каналов искусства — под контролем чиновников, задача которых — если уничтожить, то хотя бы «обрезать» его.
Но, ирония судьбы: гигантские бюрократические машины начинают барахлить из-за собственной громоздкости. Государство всё более нуждается в интеллигенции — для пропаганды. Писатели, артисты, композиторы, социологи, художники — всё это теперь необходимо, и им приходится оставлять хоть какую-то свободу. Британское правительство начинало войну, намереваясь не подпускать литераторов, но к концу третьего года почти всех — даже сомнительных с политической точки зрения — втянули в министерства и B.B.C. Хотели «надёжных» вроде А. П. Герберта — но тех не хватило, и пришлось взять настоящих. И их присутствие изменило тон официальной пропаганды. В огромной машине всегда остаются незаполненные углы — и это, хоть и слабое, но утешение. В странах с либеральными традициями чиновничья тирания, возможно, никогда не станет полной. Пока правительству нужны режиссёры и поэты, оно будет вынуждено терпеть немного свободы. Так появляются фильмы, передачи и плакаты, в которых слышен настоящий голос художника — несмотря на систему. Это была бы мрачная перспектива, если бы распространению тоталитаризма, которое продолжается и будет продолжаться повсеместно, не было смягчено другим процессом, который было нелегко предвидеть даже пять лет назад.
Дело в том, что огромные бюрократические машины, частью которых мы все являемся, начинают скрипеть просто от собственного размера и неуклонного роста. Современное государство стремится подавить интеллектуальную свободу, и в то же время — особенно в условиях войны — оно всё больше нуждается в интеллигенции, чтобы та занималась его пропагандой. Современному государству требуются, к примеру, авторы брошюр, художники плакатов, иллюстраторы, дикторы, лекторы, кинопродюсеры, актёры, композиторы песен — даже живописцы и скульпторы, не говоря уже о психологах, социологах, биохимиках, математиках и прочих.
Британское правительство вступило в эту войну с более или менее открытым намерением держать литературную интеллигенцию подальше. Однако спустя три года почти каждый писатель — пусть даже с сомнительной политической биографией — так или иначе оказался втянут в работу министерств или Би-Би-Си. Даже те, кто ушёл в армию, со временем оказывались в отделах по связям с общественностью или в иных, по сути, литературных должностях. Правительство втянуло этих людей, хоть и неохотно, просто потому, что без них не справлялось.
В идеале — с точки зрения власти — всё дело следовало бы поручить «благонадёжным» вроде А. П. Герберта или Йена Хэя. Но таковых оказалось недостаточно, и пришлось использовать тех, кто был. В результате изменился не только тон, но отчасти и содержание официальной пропаганды. Никто, знакомый с государственными брошюрами, лекциями Армейского бюро текущих событий, документальными фильмами и трансляциями в оккупированные страны, выпущенными за последние два года, не поверит, что власти делали бы всё это по доброй воле, если бы у них был выбор.
Но чем больше становится правительственная машина, тем больше в ней торчат недоделанные и пущенные на самотёк дела. Утешение слабое — но не пустяковое. Это значит, что в странах с сильной либеральным мировоззрением народа бюрократическая тирания, возможно, никогда не сможет быть полной. Бюрократы будут править, но раз уж им приходится сохранять интеллигенцию, та будет обладать хоть какой-то автономией.
Если, например, правительству нужны документальные фильмы, оно должно нанять людей, интересующихся именно кинотехникой, и предоставить им хотя бы минимальную свободу. А значит, фильмы, которые с бюрократической точки зрения совершенно неподходящие, будут продолжать появляться. То же самое касается живописи, фотографии, написания сценариев, репортажей, чтения лекций и всех прочих искусств и полуудел, в которых нуждается сложное современное государство.
Применительно к радио всё это очевидно. Сейчас громкоговоритель — враг творческого писателя, но так будет не всегда, особенно если объёмы и возможности радиовещания продолжат расти. Пока что, несмотря на вялую попытку Би-би-си проявить интерес к современной литературе, выпросить в эфире пять минут на чтение стихотворения труднее, чем получить двенадцать часов на трансляцию лживой пропаганды, консервированной музыки, устаревших шуток, фальшивых «дискуссий» и прочей шелухи.
Но, как я уже сказал, это положение вещей может измениться. И когда это произойдёт, появится возможность для серьёзных экспериментов с поэтическим вещанием — без оглядки на все те враждебные факторы, которые сегодня делают такое почти невозможным.
Я не утверждаю, что подобный эксперимент непременно приведёт к чему-то великому. Радио оказалось под властью бюрократии столь рано, что никто и не попытался как следует осмыслить его связь с литературой. Не факт, что микрофон — это тот самый инструмент, который вернёт поэзию народу. И даже не факт, что сама поэзия выиграет от того, что станет более устной, менее книжной.
Но я настаиваю: такие возможности существуют. И, возможно, тем, кому небезразлична литература, стоило бы почаще обращать внимание на этот столь презираемый медиум — чьи реальные достоинства, возможно, были заглушены голосами профессора Джоада и доктора Геббельса.
About a year ago I and a number of others were engaged in broadcasting literary programmes to India, and among other things we broadcast a good deal of verse by contemporary and near-contemporary English writers—for example, Eliot, Herbert Read, Auden, Spender, Dylan Thomas, Henry Treece, Alex Comfort, Robert Bridges, Edmund Blunden, D.H. Lawrence. Whenever it was possible we had poems broadcast by the people who wrote them. Just why these particular programmes (a small and remote out-flanking movement in the radio war) were instituted there is no need to explain here, but I should add that the fact that we were broadcasting to an Indian audience dictated our technique to some extent. The essential point was that our literary broadcasts were aimed at the Indian university students, a small and hostile audience, unapproachable by anything that could be described as British propaganda. It was known in advance that we could not hope for more than a few thousand listeners at the most, and this gave us an excuse to be more “highbrow” than is generally possible on the air.
If you are broadcasting poetry to people who know your language but don’t share your cultural background, a certain amount of comment and explanation is unavoidable, and the formula we usually followed was to broadcast what purported to be a monthly literary magazine. The editorial staff were supposedly sitting in their office, discussing what to put into the next number. Somebody suggested one poem, someone else suggested another, there was a short discussion and then came the poem itself, read in a different voice, preferably the author’s own. This poem naturally called up another, and so the programme continued, usually with at least half a minute of discussion between any two items. For a half-hour programme, six voices seemed to be the best number. A programme of this sort was necessarily somewhat shapeless, but it could be given a certain appearance of unity by making it revolve round a single central theme. For example, one number of our imaginary magazine was devoted to the subject of war. It included two poems by Edmund Blunden, Auden’s “September, 1941”, extracts from a long poem by G.S. Fraser (“A Letter to Anne Ridler”), Byron’s “Isles of Greece” and an extract from T.E. Lawrence’s Revolt in the Desert. These half-dozen items, with the arguments that preceded and followed them, covered reasonably well the possible attitudes towards war. The poems and the prose extract took about twenty minutes to broadcast, the arguments about eight minutes.
This formula may seem slightly ridiculous and also rather patronising, but its advantage is that the element of mere instruction, the textbook motif, which is quite unavoidable if one is going to broadcast serious and sometimes “difficult” verse, becomes a lot less forbidding when it appears as an informal discussion. The various speakers can ostensibly say to one another what they are in reality saying to the audience. Also, by such an approach you at least give a poem a context, which is just what poetry lacks from the average man’s point of view. But of course there are other methods. One which we frequently used was to set a poem in music. It is announced that in a few minutes’ time such and such a poem will be broadcast; then the music plays for perhaps a minute, then fades out into the poem, which follows without any title or announcement, then the music is faded again and plays up for another minute or two—the whole thing taking perhaps five minutes. It is necessary to choose appropriate music, but needless to say, the real purpose of the music is to insulate the poem from the rest of the programme. By this method you can have, say, a Shakespeare sonnet within three minutes of a news bulletin without, at any rate to my ear, any gross incongruity.
These programmes that I have been speaking of were of no great value in themselves, but I have mentioned them because of the ideas they aroused in myself and some others about the possibilities of the radio as a means of popularising poetry. I was early struck by the fact that the broadcasting of a poem by the person who wrote it does not merely produce an effect upon the audience, if any, but also on the poet himself. One must remember that extremely little in the way of broadcasting poetry has been done in England, and that many people who write verse have never even considered the idea of reading it aloud. By being set down at a microphone, especially if this happens at all regularly, the poet is brought into a new relationship with his work, not otherwise attainable in our time and country. It is a commonplace that in modern times—the last two hundred years, say—poetry has come to have less and less connection either with music or with the spoken word. It needs print in order to exist at all, and it is no more expected that a poet, as such, will know how to sing or even to declaim than it is expected that an architect will know how to plaster a ceiling. Lyrical and rhetorical poetry have almost ceased to be written, and a hostility towards poetry on the part of the common man has come to be taken for granted in any country where everyone can read. And where such a breach exists it is always inclined to widen, because the concept of poetry as primarily something printed, and something intelligible only to a minority, encourages obscurity and “cleverness”. How many people do not feel quasi-instinctively that there must be something wrong with any poem whose meaning can be taken in at a single glance? It seems unlikely that these tendencies will be checked unless it again becomes normal to read verse aloud, and it is difficult to see how this can be brought about except by using the radio as a medium. But the special advantage of the radio, its power to select the right audience, and to do away with stage-fright and embarrassment, ought here to be noticed.
In broadcasting your audience is conjectural, but it is an audience of one. Millions may be listening, but each is listening alone, or as a member of a small group, and each has (or ought to have) the feeling that you are speaking to him individually. More than this, it is reasonable to assume that your audience is sympathetic, or at least interested, for anyone who is bored can promptly switch you off by turning a knob. But though presumably sympathetic, the audience has no power over you. It is just here that a broadcast differs from a speech or a lecture. On the platform, as anyone used to public speaking knows, it is almost impossible not to take your tone from the audience. It is always obvious within a few minutes what they will respond to and what they will not, and in practice you are almost compelled to speak for the benefit of what you estimate as the stupidest person present, and also to ingratiate yourself by means of the ballyhoo known as “personality”. If you don’t do so, the result is always an atmosphere of frigid embarrassment. That grisly thing, a “poetry reading”, is what it is because there will always be some among the audience who are bored or all but frankly hostile and who can’t remove themselves by the simple act of turning a knob. And it is at bottom the same difficulty—the fact that a theatre audience is not a selected one—that makes it impossible to get a decent performance of Shakespeare in England. On the air these conditions do not exist. The poet feels that he is addressing people to whom poetry means something, and it is a fact that poets who are used to broadcasting can read into the microphone with a virtuosity they would not equal if they had a visible audience in front of them. The element of make-believe that enters here does not greatly matter. The point is that in the only way now possible the poet has been brought into a situation in which reading verse aloud seems a natural unembarrassing thing, a normal exchange between man and man: also he has been led to think of his work as sound rather than as a pattern on paper. By that much the reconciliation between poetry and the common man is nearer. It already exists at the poet’s end of the ether-waves, whatever may be happening at the other end.
However, what is happening at the other end cannot be disregarded. It will be seen that I have been speaking as though the whole subject of poetry were embarrassing, almost indecent, as though popularising poetry were essentially a strategic manœuvre, like getting a dose of medicine down a child’s throat or establishing tolerance for a persecuted sect. But unfortunately that or something like it is the case. There can be no doubt that in our civilisation poetry is by far the most discredited of the arts, the only art, indeed, in which the average man refuses to discern any value. Arnold Bennett was hardly exaggerating when he said that in the English-speaking countries the word “poetry” would disperse a crowd quicker than a fire-hose. And as I have pointed out, a breach of this kind tends to widen simply because of its existence, the common man becoming more and more anti-poetry, the poet more and more arrogant and unintelligible, until the divorce between poetry and popular culture is accepted as a sort of law of nature, although in fact it belongs only to our own time and to a comparatively small area of the earth. We live in an age in which the average human being in the highly civilised countries is æsthetically inferior to the lowest savage. This state of affairs is generally looked upon as being incurable by any conscious act, and on the other hand is expected to right itself of its own accord as soon as society takes a comelier shape. With slight variations the Marxist, the Anarchist and the religious believer will all tell you this, and in broad terms it is undoubtedly true. The ugliness amid which we live has spiritual and economic causes and is not to be explained by the mere going-astray of tradition at some point or other. But it does not follow that no improvement is possible within our present framework, nor that an æsthetic improvement is not a necessary part of the general redemption of society. It is worth stopping to wonder, therefore, whether it would not be possible even now to rescue poetry from its special position as the most hated of the arts and win for it at least the same degree of toleration as exists for music. But one has to start by asking, in what way and to what extent is poetry unpopular?
On the face of it, the unpopularity of poetry is as complete as it could be. But on second thoughts, this has to be qualified in a rather peculiar way. To begin with, there is still an appreciable amount of folk poetry (nursery rhymes etc) which is universally known and quoted and forms part of the background of everyone’s mind. There is also a handful of ancient songs and ballads which have never gone out of favour. In addition there is the popularity, or at least the toleration, of “good bad” poetry, generally of a patriotic or sentimental kind. This might seem beside the point if it were not that “good bad” poetry has all the characteristics which, ostensibly, make the average man dislike true poetry. It is in verse, it rhymes, it deals in lofty sentiments and unusual language—all this to a very marked degree, for it is almost axiomatic that bad poetry is more “poetical” than good poetry. Yet if not actively liked it is at least tolerated. For example, just before writing this I have been listening to a couple of B.B.C. comedians doing their usual turn before the 9 o’clock news. In the last three minutes one of the two comedians suddenly announces that he “wants to be serious for a moment” and proceeds to recite a piece of patriotic balderdash entitled “A Fine Old English Gentleman”, in praise of His Majesty the King. Now, what is the reaction of the audience to this sudden lapse into the worst sort of rhyming heroics? It cannot be very violently negative, or there would be a sufficient volume of indignant letters to stop the B.B.C. doing this kind of thing. One must conclude that though the big public is hostile to poetry, it is not strongly hostile to verse. After all, if rhyme and metre were disliked for their own sakes, neither songs nor dirty limericks could be popular. Poetry is disliked because it is associated with untelligibility, intellectual pretentiousness and a general feeling of Sunday-on-a-weekday. Its name creates in advance the same sort of bad impression as the word “God”, or a parson’s dog-collar. To a certain extent, popularising poetry is a question of breaking down an acquired inhibition. It is a question of getting people to listen instead of uttering a mechanical raspberry. If true poetry could be introduced to the big public in such a way as to make it seem normal, as that piece of rubbish I have just listened to presumably seemed normal, then part of the prejudice against it might be overcome.
It is difficult to believe that poetry can ever be popularised again without some deliberate effort at the education of public taste, involving strategy and perhaps even subterfuge. T.S. Eliot once suggested that poetry, particularly dramatic poetry, might be brought back into the consciousness of ordinary people through the medium of the music hall; he might have added the pantomime, whose vast possibilities do not seem ever to have been completely explored. “Sweeney Agonistes” was perhaps written with some such idea in mind, and it would in fact be conceivable as a music-hall turn, or at least as a scene in a revue. I have suggested the radio as a more hopeful medium, and I have pointed out its technical advantages, particularly from the point of view of the poet. The reason why such a suggestion sounds hopeless at first hearing is that few people are able to imagine the radio being used for the dissemination of anything except tripe. People listen to the stuff that does actually dribble from the loud-speakers of the world, and conclude that it is for that and nothing else that the wireless exists. Indeed the very word “wireless” calls up a picture either of roaring dictators or of genteel throaty voices announcing that three of our aircraft have failed to return. Poetry on the air sounds like the Muses in striped trousers. Nevertheless one ought not to confuse the capabilities of an instrument with the use it is actually put to. Broadcasting is what it is, not because there is something inherently vulgar, silly and dishonest about the whole apparatus of microphone and transmitter, but because all the broadcasting that now happens all over the world is under the control of governments or great monopoly companies which are actively interested in maintaining the status quo and therefore in preventing the common man from becoming too intelligent. Something of the same kind has happened to the cinema, which, like the radio, made its appearance during the monopoly stage of capitalism and is fantastically expensive to operate. In all the arts the tendency is similar. More and more the channels of production are under the control of bureaucrats, whose aim is to destroy the artist or at least to castrate him. This would be a bleak outlook if it were not that the totalitarianisation which is now going on, and must undoubtedly continue to go on, in every country of the world, is mitigated by another process which it was not easy to foresee even as short a time as five years ago.
This is, that the huge bureaucratic machines of which we are all part are beginning to work creakily because of their mere size and their constant growth. The tendency of the modern state is to wipe out the freedom of the intellect, and yet at the same time every state, especially under the pressure of war, finds itself more and more in need of an intelligentsia to do its publicity for it. The modern state needs, for example, pamphlet-writers, poster artists, illustrators, broadcasters, lecturers, film producers, actors, song composers, even painters and sculptors, not to mention psychologists, sociologists, bio-chemists, mathematicians and what not. The British Government started the present war with the more or less openly declared intention of keeping the literary intelligentsia out of it; yet after three years of war almost every writer, however undesirable his political history or opinions, has been sucked into the various Ministries or the B.B.C. and even those who enter the armed forces tend to find themselves after a while in Public Relations or some other essentially literary job. The Government has absorbed these people, unwillingly enough, because it found itself unable to get on without them. The ideal, from the official point of view, would have been to put all publicity into the hands of “safe” people like A.P. Herbert or Ian Hay: but since not enough of these were available, the existing intelligentsia had to be utilised, and the tone and even to some extent the content of official propaganda have been modified accordingly. No one acquainted with the Government pamphlets, A.B.C.A. (The Army Bureau of Current Affairs) lectures, documentary films and broadcasts to occupied countries which have been issued during the past two years imagines that our rulers would sponsor this kind of thing if they could help it. Only, the bigger the machine of government becomes, the more loose ends and forgotten corners there are in it. This is perhaps a small consolation, but it is not a despicable one. It means that in countries where there is already a strong liberal tradition, bureaucratic tyranny can perhaps never be complete. The striped-trousered ones will rule, but so long as they are forced to maintain an intelligentsia, the intelligentsia will have a certain amount of autonomy. If the Government needs, for example, documentary films, it must employ people specially interested in the technique of the film, and it must allow them the necessary minimum of freedom; consequently, films that are all wrong from the bureaucratic point of view will always have a tendency to appear. So also with painting, photography, scriptwriting, reportage, lecturing and all the other arts and half-arts of which a complex modern state has need.
The application of this to the radio is obvious. At present the loudspeaker is the enemy of the creative writer, but this may not necessarily remain true when the volume and scope of broadcasting increase. As things are, although the B.B.C. does keep up a feeble show of interest in contemporary literature, it is harder to capture five minutes on the air in which to broadcast a poem than twelve hours in which to disseminate lying propaganda, tinned music, stale jokes, faked “discussions” or what-have-you. But that state of affairs may alter in the way I have indicated, and when that time comes serious experiment in the broadcasting of verse, with complete disregard for the various hostile influences which prevent any such thing at present, would become possible. I don’t claim it as certain that such an experiment would have very great results. The radio was bureaucratised so early in its career that the relationship between broadcasting and literature has never been thought out. It is not certain that the microphone is the instrument by which poetry could be brought back to the common people and it is not even certain that poetry would gain by being more of a spoken and less of a written thing. But I do urge that these possibilities exist, and that those who care for literature might turn their minds more often to this much-despised medium, whose powers for good have perhaps been obscured by the voices of Professor Joad and Doctor Goebbels.
