Молнии. Вы – всего лишь копья смерти беспощадных, бестелесных богов плачущего неба. Ваша истинная цель – лишь недостойные и вздоха жалкие, молящие о пощаде во время сна существа. Вы не целитесь сами, вы покорно подчиняетесь вездесущим богам, чей вечный долг – лишить все сплетенные временем души своей оболочки и отправить их в цепкие лапы изуродованного, скрывающегося за венком багряных роз высшего существа. Оно гордо восседает на краю полуразрушенных, заросших стен и не спеша ткет чуть колющиеся молнии, отдавая богам уже гладкие, сверкающие и смертоносные души ныне безликих, чья конечная цель – на долю секунды очутиться в человеческом теле снова, а затем бесследно исчезнуть в бездне времен.
Утопает мертвенно непоколебимая башня в криках безрассудного истинного гнева еще не обретших покой душ-молний. Они расползаются по поднебесью, охватывая все большее пространство для своего бесстыжего спектакля, со скрипом крутящегося на потертой пленке не последний миллионный цикл, раздаваясь диким эхом в сердцах живых и мыслях бессмертных. Абсолютно каждый атом вселенной в масштабах Земли не раз становился свидетелем угрюмого представления в сопровождении мелодичного и неподражаемо гулкого реквиема. Но никто из исполнителей неназванных ролей никогда не сможет покинуть эту злосчастную сцену бурлящего от событий амфитеатра. Так безымянные актеры обязаны тащить бремя одиночества у всего живого на виду, не в силах нашептать трогательную мелодию случайным слушателям, уходящим в себя при последствиях их горькой досады, за которой с таким наслаждением изо дня в день наблюдают отрешенные от теплых чувств и мыслей небесные повелители.
Боги, нашедшие свое пристанище в стенах башни, беспощадны и смертоносны. Их не обуздать и не укротить, они абсолютно безумны. И ветер, летая по миру, ищет им лакомый кусочек, невинную жертву, чьё присутствие на пути ветра стало для него роковым.
Но ветер не предатель, он покорно расползается по миру ровно в такт с дыханием мерзкого, измазавшего руки в ароматной пыльце роз, высшего существа. Он не может не подчиниться и не пытается выйти за свою конечную суть. Его внутренняя природа не рвётся переступить за жалкий, суженный до атомов клочок изгнившей залежи смысла бытия, с лёгкой, но небьющейся дымкой вокруг. Она спокойно, с горьким привкусом сожаления, ведёт ветер как провинившегося ребенка: нежно и немного строго. Она знает, что обязана обречь дитя на вечные скитания, но все равно твёрдо двигается по проложенной дорожке растаявших мыслей и стремлений и не намерена сходить с неё, ведя ветер в ещё мягкий, чуть желтоватый бесформенный путь. И они, идя рука об руку, понемногу лепят бессмысленную тропу, попутно высматривая будущих жертв для своих повелителей на открывающихся им уродливых и неповторимых неровностях Земли.
Пронзительный ветер не ведает о своей внутренней природе, он целенаправленно не желает взирать в глубину чертогов своего полого разума, он хочет жить с капелькой забвения в крови. Сладкой, и такой манящей.
Без доли презрения к самому себе, он лёгким вздохом указывает на место, где ожидает своей участи самый удачный плод эволюции, так и не сумевший достичь идеала. И боги, движимые жаждой крови, несутся по небу, топотом копыт поднимая чудовищную, непроглядную бездну, утопая в ней и наслаждаясь. И когда бесформенная, со временем чернеющая карета приобретает вес, безнравственные повелители с ещё полным колчаном душ, безразлично запрягают покорный ветер, разгоняясь на своих скакунах вокруг башни и образуя неровную многослойную сферу, продолжая мчаться к ласково нашёптанному им на тысячи ушей месту, месту, где их никто не ждёт.
Мчатся всадники на своих безвольных скакунах, чей гнетущий вой отчаяния не слышен абсолютно никому. Каждый раз, когда их грубо запрягают в жгучие поводья и отправляют для свершения неравного суда, они сознанием отдаются в чуть пористое синеватое покрывало Земли и ловят взглядом скопления миллионов звёзд и галактик. Замечая их внимание, космические порождения надевают неосязаемые, стертые о подошву времени колючие рукавицы. Дотягиваясь до единообразных сострадальцев, они утешают их своим нежным прикосновением, поглаживая искривленные от боли морды и лаская воздушную гриву, изящно развивающуюся на беззаботном ветру.
Глядя на безгранично яркое пространство отстраненных от мирских забот, далеких, еще не познавших злобы звезд, скакуны начинали жадно всматриваться в неуловимые отблески теплоты, сжигая плоские, чуть шероховатые глаза до синеватой воздушной жидкости. С помощью собственных мук они хотели прекратить безнадежное существование, выжечь сначала глаза до сухих стенок бездонных глазниц, а позже, задрав изуродованную морду в пустоты настоящего, облить свое хрупкое, взошедшее из багровых лепестков сердце, что бы больше никогда не видеть зверскую жестокость своих хозяев. Они — премилейшие существа, с рождения обречённые на вечное повиновение. И поможет им только надежда на забвение, далекая, как мелкая рыбешка в глотке изнеможённого кита, упокоенного на дне погрязшего в людском бездушии океана.
После своего последнего танца невинные души скакунов подхватывает благочестивое на вид солнце, еще один родитель несчастной жизни. Оно несет своих уже померкших, измученных, но свободных от рабства приемников, за миллионы лет ставших ему привычнее погрязших в пелене времен бесчисленных миров живых и мертвых, окружавших его с самого младенчества.
И само солнце, и вольные рабы его познали суть жизни: кто-то, таща ношу жалкого бытия, не считая великой цели скоротечно простится с жизнью, а кто-то, деля драгоценную мудрость с великими умами древнейшего мироздания и участвуя в уже забытых набожных ритуалах, тешась и играясь с безвольными подчиненными. Все они в полной мере ощутили хлипкую жилку неустойчивого существования. И никогда больше не пожалеют об этом величайшем знании.
И этих душ, жаждущих окунуться в легкое забвение, неисчислимое множество. Тысячи веков они беспрерывно поднимались к самому безликому солнцу, моля его о завершении их до горечи жалкой и хлипкой летописи, на странице которой всегда написано не больше одного единственного слова. Они сливаясь во едино с мелодично протягивающимся дрожащим звуком сопротивляющейся гласной, как льняная нить они тянутся и не хотят обрываться ни на секунду, раздаваясь в ушах тех, кого они предали, манящим, близким, и до ужаса знакомым шелестом свежих листьев. Теперь они — смиренные рабы солнца и им никуда не деться от его горделивого взгляда. Это лучшее, на что они могли надеяться, падая во всеобъемлющую пропасть беспамятства и отдаваясь в гигантские восьмиглазые когтистые лапы светила. Оно стремительно подхватывало их, с нежностью обвивая каждого своими отростками, и без всякой жалости отпускало вновь на землю. Оно не было добродушным, в нем двигалась и суетилась омерзительная злоба. Она явилась к нему в образе безобразного кукловода и подчинила его себе. С его же позволения, конечно.
Сколько душ упокоено отвратительными лапами солнца, возомнившего себя вершителем повторяющихся для жителей Земли изо дня в день судеб? Лишь хранителям вселенской мудрости в бесконечном и непокорном потоке журчания неповоротливой реки бессилия и времени, для которых время — лишь вычурная формальность, известен ответ. Он каждый день им скверно улыбается с поверхности Земли кривой, изгнившей душами рабов, неправильной улыбкой. Она, как яростно разорванные молодые кувшинки, ожидает и гниет, так и ни разу не зацветши.
Отпустив собственное спокойствие плавно перескакивать по росе, цепляясь за её податливый блик, вновь завыли души. Выли они, ревели, обозленные на всех, кто может взглянуть в глаза до удушья безграничному небу и увидеть на зубчатом горизонте их парящие над землей тени. Слабые, но такие честные и правдиво сыгранные роли оставили отпечаток на бесформенном пути не только ветра, но и новорожденной жизни.
Сдвигалось время все ближе к логичному завершению очередного выступления. Истощенные молнии, уклоняясь от согревающих лап светила, неспешно наблюдали за возгоранием рыжеватого зарева, задыхаясь в густом дыму пожара незатейливых красок. Солнце невольно расписывало небо когтистыми лапами, переворачивая жилистой стороной бесформенную лапу и обращая все вспыльчивые очи от себя, ловко подцепляя трепещущую от криков и утопающую в багровых лепестках мстительную башню. За время дождя и без того густые глаза наливались кровью замученных, отринутых изнуренной жизнью существ, в объятиях вольного солнца постигших трансцендентности. Но фундамент живописного убежища не был твердой опорой. Злобное светило перед падением намертво вцепилось в единственную надежду на восстание против цикличности вселенной, но даже так оно только лишь утаскивало за зыбкий горизонт вслед за собой все, что ему удалось в спешке обвить пылающими отростками.
Солнце застыло за пыльным горизонтом, скромно выглядывая из-за его зубчатых границ. Оно все еще верило в удивительное преодоление утвержденных на советах до безумства массивных космических тел, законов. Но терпя неудачи каждый раз, светило принимало их все холоднее, остывало и начинало постепенно соскальзывать дальше. Вслед за его массивным телом Земля переворачивалась и искристая, аккуратная весенняя гирлянда проседала под собственным весом, ехидно улыбаясь злобному светилу хрустальной, скромной ухмылкой.
Хрусталь не оставался бесцветным, скрытым даже от зорких глаз. Монотонно пульсируя, он ритмично ворковал для пропитавшейся болью почвы, призывая к себе безграничное множество уже потрепанных, с жестоко оборванными плавниками, жгучих слез. Поднимаясь по бесцветному столпу, набиравшие цвет рыбешки быстро двигали скользкими остатками хвоста, собираясь дружной стайкой и, преодолевая упрямое течение гравитации, поднимались все выше и выше, заполняя хрупкую улыбку и окрашивая ее в безумные для тьмы цвета.
Со временем, под собственным весом, ломкая радуга рассыпалась, оголив и до этого пустынный купол, но под ним все еще тянулся озорной мохнатый хвостик. Это обломки умчавшейся колесницы растягиваются на беспощадное расстояние, не отставая от безграничной башни. С каждой минутой всадники все дальше бегут за Солнцем, следуя за бездумным ветром. Разогнавшись, они бесстрастно пробивают стену в разрушенное царство светло-сливовой, синеватой мглы. В этом царстве, распахивающим ворота лишь на пороге тревожной пустоты, правит покой и тишина. Это единственный кусочек земного эго, который смог успокоить унылый мир, погрязший в небрежно пульсирующей пучине сплетенных страниц рассказов и мелодичных стихов. А дальше не спеша влюбляет в себя долгожданная ночь.
