«Инцидент» Бодо Кирхгоф
Глава 1.
Эта история, от которой у него все еще разрывается сердце, как говорят другие, даже если он сам бы так не сказал (только если здесь в виде исключения), с чего он ее начал? Возможно, с шагов перед его дверью и с сомнений, были ли эти шаги вообще или это снова всего лишь плод его тревоги, с тех пор как он перестал разбираться в чужом хаосе, пока это не стало книгой. Итак, были ли это шаги вечером после девяти, когда здесь, в долине, уже гаснут огни, или ему показалось? А потом появилась сигарета, которую он зажег; когда его вечная зажигалка открылась, шум спугнул всех призраков, даже внутренних. И с сигаретой во рту Райтер – именно здесь он бы представился – достал из коробки в коридоре бутылку апулийского красного, предпоследнюю. Вино в этот час – мирный порок, отдаляющий от мира и всех эго страданий, даже от происходящего перед собственной дверью, которое ему знать вовсе не обязательно.
Да, это были шаги. Как будто кто-то задумчива ходил туда-сюда. Райтер взял штопор и опустился на колени на полу в гостиной, потому что, во-первых, там была пепельница, а во-вторых, книга, которую он обнаружил ранним вечером. На самом деле, он следовал давней привычке не наклоняться, а вставать на колени, как он делал в прошлом году в своем маленьком издательстве, когда раскладывал эскизы новых обложек на полу – со стола не было видно всей картины, не говоря уже об экране. Даже на одной из немногих своих фотографий, которые он сохранил, он изображен на коленях и с сигаретой во рту, наблюдающим за женщиной, у которой в кадре видны только колени. Все в нем говорит о целеустремленности: рука, вытянутая к полу, сигарета, направленная вниз под тем же углом, профиль с четко очерченным носом под еще густыми волосами, вид его собственных действий, когда он приделывает что-то большим пальцем к гнилому щиту, который он выбрал в качестве темы обложки и все еще наносит последние штрихи, как и в каждой из своих книг за более чем тридцать лет, пока со всем этим не было покончено. Прошлой осенью он ликвидировал издательство «Reither» и прилегающий к нему магазин миниатюрных книг и продал первый этаж старого здания во Франкфурте; на вырученные деньги он смог расплатиться с долгами перед типографиями, сбежать из большого города и переехать в квартиру с видом на луга и горы, где даже в конце апреля еще лежал снег. За это он был здесь, в верхней долине Вайсаха, скрывшийся от мира усталых улыбок: за все напечатанное и переплетенное, что кто-то вроде него предлагал дважды в год.
Райтер вкрутил штопор в пробку бутылки. Когда была сделана одна из фотографий – она лежит в рамке на кухне, он так не решился ее повесить – он все еще пил в компании; ноги с изображения принадлежат женщине, которая вскоре должна была его покинуть, снятая с автоспуском фотография, так сказать, очень удачно не удалась. Он тянул пробку из бутылки, когда заметил тени в мерцании света, пробивавшегося сквозь щелку входной двери. Кто-то был в коридоре, месте, совершенно не пригодном для пребывания там, со стенами, цвет которых то ли был таким сам по себе, то ли просто выцвел до блеклого остатка бессмысленной цветовой идеи. Никто не ходил по этому коридору просто так, без причины. Райтер затушил сигарету и прислонил обнаруженную книгу к выпуклой пепельнице — кому и что от него нужно? И хотел бы он, чтобы кому-нибудь было что-то от него нужно? Может быть; может быть потому, что весна еще не наступила. Зима была абсолютно не его временем уже в шестьдесят четвертый раз, не считая пары зим из далекого детства. Не помогает и вино, оставшееся после поездки в его старом универсале Тойота в Апулию, в августовскую жару, с открытыми окнами вместо кондиционера. А книга на пепельнице была просто маленькой книжкой, едва ли на пятьдесят страниц, явно изданная им самим, он понял это не только по довольно симпатичному дизайну, но и потому, что у книги не было заголовка, или же им было имя на обложке – Инес Волькен – которое он никогда не слышал и, наверное, сам придумал. Он часто оставлял такие материалы на несколько недель, а затем просматривал первую и последнюю страницу и почти всегда испытывал отвращение.
Он потянул еще раз, и пробка появилась с почти человеческим звуком; он наполнил один из двух бокалов. Большую часть посуды он отдал, остальное было продано по цене, равной его правам и старой Тойоте. Со стаканом и книгой он подошел к своему креслу для чтения; его он взял с собой, как и кое-что для кухни, немного мебели, одежду на каждый сезон и книги на любое настроение (сотни вполне хватало). Они стопками лежали на обеденном столе и на полу, в то время как все, что он когда-либо издавал – в год максимум четыре Романа, достойных этого громкого звания – все еще хранилось в подвале. Хотя на самом деле Райтер мечтал сейчас присесть, он все же снял обувь, вернулся в коридор, все еще со стаканом и книгой в руках, и подошел к двери. Там на другой стороне кто-то дышал, да, тихонько откашливался, как будто собирался что-то сказать или уже говорил про себя «Я совсем не хочу мешать, но можно на пару слов». Он вздохнул, втянул воздух для первого глотка за вечер, когда все мысли заканчиваются вкусом и мир на мгновение умещается на кончике языка, он сделал глоток, но эффекта не было – мир остался прежним, покашливание по ту сторону двери тоже. Один взгляд в глазок – и он бы точно знал, кто там, но он предпочел посмотреть в книгу. Он не ожидал такой находки в так называемом фойе с камином и стеной, полной оставленных книг, когда в то воскресенье шел в ресторан, чтобы провести там ужин в полном одиночестве. Между чувственно открытыми любовными романами с обложками, будто отрицающими естественные желания, он нашел эту книгу и сразу пошел к себе в квартиру, чтобы ни на кого не натолкнуться, особенно на кого-то из читательского кружка Вальберга (так назывался весь комплекс); движущая сила общества, женщина-флорист, недавно опубликованная в местной газете, кивнула ему издалека.
Оригинал: «Widerfahrnis» Bodo Kirchhoff
Kapitel 1.
Diese Geschichte, die ihm noch immer das Herz zerreißt, wie man sagt, auch wenn er es nicht sagen würde, nur hier ausnahmsweise, womit hätte er sie begonnen? Vielleicht mit den Schritten vor seiner Tür und den Zweifeln, ob das überhaupt Schritte waren oder nur wieder etwas aus einer Unruhe in ihm, seit er nicht mehr das Chaos von anderen verbesserte, bis daraus ein Buch wurde. Also: Waren das Schritte, abends nach neun, wenn hier im Tal schon die Lichter ausgingen, oder war da etwas mit ihm? Und dann käme die Zigarette, die er sich angesteckt hatte; wenn nämlich sein ewiges Metallfeuerzeug aufschnappte, beendete das Geräusch jeden Spuk, auch den von innen. Und mit der Zigarette im Mund holte Reither – genau an der Stelle hätte er den Namen eingeführt – eine Flasche von dem apulischen Roten aus einem Karton im Flur, die vorletzte. Der Wein um diese Stunde, das friedliche Laster, das einen entfernt von der Welt, all ihrem Elend, selbst was vor der eigenen Tür geschieht, muss man nicht wissen.
Ja, das waren Schritte. Als würde dort wer, nachdenklich, auf und ab gehen. Reither holte noch seinen Korkenzieher und kniete sich damit im Wohnzimmer auf den Boden, weil dort erstens der Aschenbecher war und zweitens ein Buch lag, das er am frühen Abend entdeckt hatte. Aber eigentlich folgte er nur der Gewohnheit, Dinge, in die man sich hineinknien sollte, auch im Knien zu tun, wie noch im letzten Jahr in seinem Kleinstverlag, wenn er Entwürfe für neue Umschläge auf dem Parkett ausgebreitet hatte – auf einem Tisch bekam man keinen Blick für das Ganze, vom Bildschirm gar nicht zu reden. Und auch eins der wenigen Fotos von sich, die er gelten ließ, zeigt ihn kniend und mit Zigarette im Mund, beobachtet von einer Frau, wobei nur ihre Beine zu sehen sind. Alles an ihm ist zielgerichtet, der zu Boden gestreckte Arm, die im selben Winkel abwärtszeigende Zigarette, das von der Nase diktierte Profil unter noch dichtem Haar, der Blick auf das eigene Tun, mit dem Daumen etwas anzubringen an einem verrotteten Schild, das er als Umschlagmotiv gewählt hat und an das er noch letzte Hand anlegt, wie an jedes seiner Bücher in über dreißig Jahren, bis damit Schluss war. Vorigen Herbst hatte er den Reither-Verlag samt angeschlossener Miniaturbuchhandlung liquidiert und die Parterreetage in einem Frankfurter Altbau verkauft; mit dem Erlös konnte er Schulden bei Druckereien bezahlen, der Großstadt den Rücken kehren und in die Wohnung mit Blick auf Wiesen und Berge ziehen, auch wenn auf den Wiesen Ende April noch Schnee lag. Dafür war man hier, im oberen Weissachtal, der Welt des müden Lächelns entkommen: für alles, was einer wie er zweimal im Jahr gedruckt und gebunden zu bieten hatte.
Reither drehte den Dorn in den Korken der Flasche. Als das eine Foto entstand – es lag gerahmt in der Küche, er konnte sich nicht entscheiden, es aufzuhängen –, hatte er noch in Gesellschaft getrunken; die ins Bild ragenden Beine gehörten einer Frau, die ihn kurz darauf verlassen sollte, ein mit Selbstauslöser gemachtes Foto, sozusagen glücklich verunglückt. Er zog jetzt am Korken, bis er blitzende Kringel sah, eine vergebliche Mühe; er war nicht bei der Sache, er war bei den Schritten vor seiner Tür. Da war jemand im Gang, eigentlich kein Aufenthaltsort, mit einer Wandfarbe, die nicht verriet, ob es Farbe an sich war oder nur der verblasste Rest einer geistlosen Farbidee. Kein Mensch ging dort grundlos auf und ab. Reither drückte die Zigarette aus und lehnte das entdeckte Buch an den bauchigen Aschenbecher – wer wollte da etwas von ihm? Und wollte er, dass jemand etwas von ihm wollte? Vielleicht; vielleicht aber auch nur, weil der Frühling ausblieb. Der Winter war nicht seine Zeit, zum vierundsechzigsten Mal schon, die paar Kleinkindwinter nicht mitgerechnet. Und der Wein gegen den Winter, der war übrig von einer Reise in seinem alten Toyota-Kombi bis nach Apulien, mit offenen Fenstern als Klimaanlage in der Augustglut. Und das Buch am Aschenbecher war nur ein Büchlein, kaum fünfzig Seiten, eindeutig selbst verlegt, die Gestaltung dafür recht ansprechend, deshalb war es ihm aufgefallen, aber auch, weil es keinen Titel hatte oder der Name auf dem Umschlag der Titel war, Ines Wolken – nie gehört und wohl erfunden. Derartige Einsendungen hatte er oft wochenlang liegen lassen, um dann die erste und letzte Seite zu überfliegen, in seiner Abneigung fast immer bestätigt.
Er zog noch einmal, und nun kam der Korken mit einem fast menschlichen Laut, er füllte eins von zwei Gläsern. Das meiste Geschirr hatte er verschenkt, das übrige so unter Wert verkauft wie all seine Rechte und den alten Toyota. Mit dem Glas und dem Buch ging er zu seinem Lesesessel; den hatte er mitgenommen, auch einiges für die Küche, wenige Möbel, Kleidung für jede Jahreszeit und Bücher für jede Stimmung, da genügten hundert. Sie lagen auf dem Esstisch und waren auf dem Boden gestapelt, während alles, was er je verlegt hatte, im Jahr höchstens vier Romane, die diesen Namen verdienten, noch in einem Kellerraum lagerte. Und eigentlich wollte sich Reither jetzt setzen, aber er zog seine Schuhe aus und ging wieder in den Flur, das Glas und das Buch in den Händen, er trat an die Tür. Da atmete wer auf der anderen Seite, ja räusperte sich leise, als wollte er gleich etwas sagen oder sagte es schon mit innerer Stimme, ich will gar nicht stören, nur ein paar Worte wechseln. Er holte Luft, die Luft für den ersten Schluck am Abend, wenn alles Denken in ein Schmecken mündet und die Welt für Momente auf eine Zunge passt, er nahm den Schluck, nur blieb die Wirkung aus – die Welt, das war das leise Räuspern auf der anderen Seite der Tür. Ein Blick durch den Spion, und er hätte Bescheid gewusst, sicher; aber er zog es vor, sich das Buch anzusehen. So ein Fund war nicht zu erwarten gewesen, als er an diesem Sonntag das sogenannte Kaminfoyer mit einer Wand voll hinterlassener Bücher besucht hatte, zur Zeit des Abendessens in den nahen Restaurants, um dort allein zu sein. Und zwischen begehrlich aufgemachten Liebesromanen, jeder Umschlag nur ein Leugnen, wie sehr das Begehren das Sein verbraucht, war er auf dieses Buch gestoßen und damit sofort in seine Wohnung gegangen, um keinem zu begegnen, schon gar nicht jemandem vom Lesekreis der Wallberg-Apartments, wie der ganze Komplex hieß; die treibende Kraft des Kreises, eine Frau vom Typ Floristin, kürzlich abgebildet in der Zeitung für das Tal, hatte ihm schon einmal von weitem zugenickt.
