Самый достойный уважения кот, казалось абсурдным называть его так. Семья из Габардина скорее подумает обращаться к мистеру Гладстону «Билл». Он пришел к нам из клуба Реформаторов ,с помощью мясника и момент когда я увидел его я подумал что из всех клубов Лондона он должно быть пришел именно оттуда. Эта атмосфера солидного достоинства и будто каменного консерватизма, казалось, прицепилась к нему. Почему он покинул клуб Я положительно не помнил столько времени спустя, но Я склонялся к мысли, что это произошло из-за между из-за несогласия с новым президентом клуба, властной персоной которая хотела чтобы все внимание было направлено исключительно на него. Мясник ,услышав о ссоре, и зная о семьях в которых нет котов, предложил путь из тупика который был одобренном и котом и поваром. Расставание между ними, я уверен, было чисто формальным и Томас прибыл предвзято в нашу. Когда моя жена увидела его, она предложила имя Генри как более походящее. Меня поразило, что комбинация из двух имен должна быть более соответствующей и соответственно в узком домашнем кругу Томас Генри получил свое имя. Когда мы говорили с друзьями мы упоминали о нем как о Томасе Генри, Эсквайре.
Мы полюбили его за тихий, мирный нрав. Он выбрал мое собственное, особое, простенькое кресло и обосновался там. Я бы накричал на любого другого обычного кота, но Томас Генри был не какой-то мелкий котишка. Если бы я ясно дал понять, что возражаю против его присутствия, то я убежден, что он отнесся бы ко мне так ,как отнеслась бы ко мне королева Виктория, если бы эта милостивая леди относилась бы ко мне по дружески, и я бы сказал ,что занят и попросил бы ее зайти ко мне где-нибудь после полудня. Он бы встал и ушел, но никогда бы больше не заговорил бы со мной пока мы жили под одной крышей.
У нас в это время остановилась женщина—она и сейчас живет с нами, но сейчас она старше и одержима многими учениями—которая не уважала кошек. Она аргументировала, это тем, что, если хвост торчит и удобно лежит в руке, значит это естественный придаток, с помощью которого можно воспитать кошку. Она страдала от заблуждения о кошку можно накормить, вбивая ему в голову всякую всячину. И что ему бы доставило удовольствие покататься в кукольной коляске. Я беспокоился при первой встрече Томаса Генри с этой леди. Я боялся, что она произведет на него неправильное впечатление о нашей семье и мы опустимся в его глазах.
Но я мог не беспокоиться. Было что-то такое в Томасе Генри ,что-то такое, что сдерживало напористость и приглушенную фамильярность. Его отношение было дружелюбным, но твердым. Нерешительно и с зарождающимся уважением к котам она робко протянула руку к его хвосту. Он галантно отодвинул его посмотрел на нее. В этом взгляде не было не было ни злобы на обиды. Это было выражение, которое царь Соломон мог бы получить, если бы попытался ухаживать за царицей Савской. Он выражал снисхождение вместе с желанием соблюдать дистанцию.
Это и правда был самый вежливый кот. Мой друг, который верил в доктрину и переселение душ, был убежден, что это лорд Честерфилд. Он никогда не кричал, показывая, что голоден, как это делают другие коты. Он сидел рядом со мной во время еды и ждал когда его обслужат. Он ел только баранью ножку и никогда бы не по смотрел на пережаренную говядину. То-то из наших посетителей предложил ему кусочек хряща, кот никак не отреагировал, но тихо покинул комнату и больше не появлялся пока этот человек не ушел.
Но у каждого есть свои слабости и слабостью Томаса Генри была жареная утка. Отношение его к жареной утке было для меня как откровение. Оно показало мне какую-то низшую и более животную сторону его натуры. Когда появлялась жареная утка Томас Генри становился милым простым котом, подверженному влиянию инстинктов присущих его расе. Его достоинство спадало с него, как плащ. Он хватался за жаренную утку, он унижался за нее. Я думаю, он бы продал свою душу дьяволу ради кусочка жареной утки.
Мы соответственно стали избегать этого особого блюда: было больно видеть, как характер кота полностью портился. Кроме того, его поведение, когда жаренная утка была на столе, служило плохим примером для детей.
Он был, как луч света для всех ресторанов нашего района. По нему можно было сверять часы. После ужина он полчаса неизменно находился на конституционной площади. В 10 часов каждую ночь он возвращался к двери, а в 11 уже спал моем простеньком кресле. Он не дружил с другими котами. Не принимал участия в драках, я сомневался любил ли он раньше в молодости; он был очень холоден и замкнут и женское общество было ему абсолютно безразлично. Он безупречно прожил с нами целую зиму. А летом мы взяли его с собой обратно в страну. Мы думали, что свежий воздух окажет на него благоприятное действие; он решительно располнел. Увы, бедный Томас Генри! Страна стала его последним пристанищем. Что привело к таким изменениям, я не могу сказать: может быть, воздух был слишком разряжен. Он с ужасающей быстротой скатился по моральному склону. В первую ночь он остался на улице до одиннадцати, во вторую ночь он вообще не пришел домой, а на третью ночь он пришел домой в 6 отрада еще и с выдранной шерстью на макушке. Конечно, в деле была замешана дама, и действительно, судя по бунту который длился целую ночь их была как минам дюжина. Он, конечно, был хороший кот, так что они стали звать его днем. Остальные джентльмены кошачьего общества были обижены таким вниманием к Томасу Генри и требовали объяснений, который, к своей чести Томас Генри, всегда был готов дать.
Деревенские мальчишки целый день слонялись вокруг, чтобы посмотреть драки, а разгневанные домохозяйки врывался к нам в кухню, чтобы бросать дохлых кошек на стол и обратится к Небесам и себе за справедливостью. Наша кухня превратилась в настоящий кошачий морг, и я решил купить новый кухонный стол. Повариха сказала, что будет легче, если у нее будет персональный стол. Она говорила, что ее смущает то, что дохлые кошки лежат рядом с овощами и мясом: она боялась ошибиться.
Соответственно, старый стол был переставлен под окно и предназначался для кошек.; и, после этого никто никогда не приносил кошек, впрочем, только мертвых, на ее стол.
«Что ты хочешь ,чтобы я сделала с этим»,— спрашивала она рассерженную даму—«приготовила это?»
«Это моя кошка» —сказала ей дама—«вот что это!»
«Ну я пока не готовила сегодня пирог из кошек» —ответила наша повариха. «Ты положила ее на соответствующий стол. На мой стол.»
Сначала «Справедливость» обходилась в пол кроны, но позже кошки подоражали.Я до сих пор считал кошек дешевым товаром и был удивлен ценностью,придаваемой им.
«Посмотрите,что сделал ваш зверь» сказала одна разгневанная женщина ,из-за которой я покинул ужин.
Я посмотрел. Томас Генри похоже, «сделал» хилое, исхудавшее животное, которому было лучше умереть, чем продолжить влачить своё существование. Если бы это несчастное создание было моим, я бы поблагодарил его (Томаса Генри (прим. Переводчика)); но некоторые люди никогда не знают, когда они будут в достатке.
«Я не возьму пяти фунтов бумажку за этого кота» —сказала дама.
«Это ваше мнение» — ответил я – «но лично я считаю, что неразумно отказываться от этого. Примите животное таким какое оно есть, я не склонен давать вам больше шиллинга за него. Если вы думаете, что можете добиться большего в другом месте, то попытайтесь.
«Он был больше похож на христианина, чем на кота» —не отступалась посетительница.
«Я не принимаю мертвых христиан» — ответил я твердо—«и я не дам вам больше шиллинга за этот образец. Вы можете считать его христианином, можете считать его котом; но он не стоит больше шиллинга в любом случае.»
В конце концов мы сторговались на восемнадцати пенсах.
Количество котов, которых от которых Томас Генри умудрился избавится изумляло меня. Настоящая резня среди котов казалась только увеличивалась.
Одним вечером я зашел на кухню, я теперь делал это каждый вечер, чтобы проверить ежедневную партию мертвых котов, и нашел, среди прочих, любопытно окрашенного черепашьего кота, лежащего на столе.
«Этот кот стоит половину соверена» — сказал хозяин, который стоял здесь, попивая пиво.
Я взял животное и рассмотрел его.
«Ваш кот убил его вчера»—продолжил мужчина—«какой позор»
«Мой кот убил его уже три раза»— ответил янв. субботу это был кот миссис Гедгер,в понедельник Миссис Майерс.Да,понедельник был не очень веселым,но у меня были подозрения и я делал заметки. Теперь я узнал его. Прислушайтесь к моему совету и похороните его пока у него не началась лихорадка. Мне все равно сколько жизней у этого кота ,я платил только за одну.
Мы каждый раз давали Томасу Генри шанс исправиться, но он становился все хуже и хуже и ко всему прочему добавилось браконьерство и преследование кур, и я уставал оплачивать его проступки.
Я поговорил об этом с садовником, и он сказал. Что знал о котах, которые шли таким же путем.
«Ты знаешь как вылечить это?» спросил я.
«Ну, сир» —ответил садовник «например порция кирпича или пруда бывают хороши»
«Мы попробуем дать ему эту дозу перед сном»—ответил я.Садовник справился с этим и у нас больше не было проблем.
Бедный Томас Генри! Он показал мне как репутация доверия может быть лжива из-за отсутствия искушения. Рожденный и воспитанный в атмосфере Реформаторского клуба, какой джентльмен может сделать что-то неправильное? Мне жаль Томаса Генри и с тех пор я никогда не верил в моральное влияние страны.
The most respectable cat I have ever known was Thomas Henry. His original name was Thomas, but it seemed absurd to call him that. The family at Hawarden would as soon think of addressing Mr. Gladstone as “Bill.” He came to us from the Reform Club, viâ the butcher, and the moment I saw him I felt that of all the clubs in London that was the club he must have come from. Its atmosphere of solid dignity and petrified conservatism seemed to cling to him. Why he left the club I am unable, at this distance of time, to remember positively, but I am inclined to think that it came about owing to a difference with the new chef, an overbearing personage who wanted all the fire to himself. The butcher, hearing of the quarrel, and knowing us as a catless family, suggested a way out of the impasse that was welcomed both by cat and cook. The parting between them, I believe, was purely formal, and Thomas arrived prejudiced in our favour.
My wife, the moment she saw him, suggested Henry as a more suitable name. It struck me that the combination of the two would be still more appropriate, and accordingly, in the privacy of the domestic circle, Thomas Henry he was called. When speaking of him to friends, we generally alluded to him as Thomas Henry, Esquire.
He approved of us in his quiet, undemonstrative way. He chose my own particular easy chair for himself, and stuck to it. An ordinary cat I should have shot out, but Thomas Henry was not the cat one chivvies. Had I made it clear to him that I objected to his presence in my chair, I feel convinced he would have regarded me much as I should expect to be regarded by Queen Victoria, were that gracious Lady to call upon me in a friendly way, and were I to inform her that I was busy, and request her to look in again some other afternoon. He would have risen, and have walked away, but he never would have spoken to me again so long as we lived under the same roof.
We had a lady staying with us at the time—she still resides with us, but she is now older, and possessed of more judgment—who was no respecter of cats. Her argument was that seeing the tail stuck up, and came conveniently to one’s hand, that was the natural appendage by which to raise a cat. She also laboured under the error that the way to feed a cat was to ram things into its head, and that its pleasure was to be taken out for a ride in a doll’s perambulator. I dreaded the first meeting of Thomas Henry with this lady. I feared lest she should give him a false impression of us as a family, and that we should suffer in his eyes.
But I might have saved myself all anxiety. There was a something about Thomas Henry that checked forwardness and damped familiarity. His attitude towards her was friendly but firm. Hesitatingly, and with a new-born respect for cats, she put out her hand timidly towards its tail. He gently put it on the other side, and looked at her. It was not an angry look nor an offended look. It was the expression with which Solomon might have received the advances of the Queen of Sheba. It expressed condescension, combined with distance.
He was really a most gentlemanly cat. A friend of mine, who believes in the doctrine of the transmigration of souls, was convinced that he was Lord Chesterfield. He never clamoured for food, as other cats do. He would sit beside me at meals, and wait till he was served. He would eat only the knuckle-end of a leg of mutton, and would never look at over-done beef. A visitor of ours once offered him a piece of gristle; he said nothing, but quietly left the room, and we did not see him again until our friend had departed.
But every one has his price, and Thomas Henry’s price was roast duck. Thomas Henry’s attitude in the presence of roast duck came to me as a psychological revelation. It showed me at once the lower and more animal side of his nature. In the presence of roast duck Thomas Henry became simply and merely a cat, swayed by all the savage instincts of his race. His dignity fell from him as a cloak. He clawed for roast duck, he grovelled for it. I believe he would have sold himself to the devil for roast duck.
We accordingly avoided that particular dish: it was painful to see a cat’s character so completely demoralised. Besides, his manners, when roast duck was on the table, afforded a bad example to the children.
He was a shining light among all the eats of our neighbourhood. One might have set one’s watch by his movements. After dinner he invariably took half an hour’s constitutional in the square; at ten o’clock each night, precisely, he returned to the area door, and at eleven o’clock he was asleep in my easy chair. He made no friends among the other cats. He took no pleasure in fighting, and I doubt his ever having loved, even in youth; his was too cold and self-contained a nature, female society he regarded with utter indifference.
So he lived with us a blameless existence during the whole winter. In the summer we took him down with us into the country. We thought the change of air would do him good; he was getting decidedly stout. Alas, poor Thomas Henry! the country was his ruin. What brought about the change I cannot say: maybe the air was too bracing. He slid down the moral incline with frightful rapidity. The first night he stopped out till eleven, the second night he never came home at all, the third night he came home at six o’clock in the morning, minus half the fur on the top of his head. Of course, there was a lady in the case, indeed, judging by the riot that went on all night, I am inclined to think there must have been a dozen. He was certainly a fine cat, and they took to calling for him in the day time. Then gentleman cats who had been wronged took to calling also, and demanding explanations, which Thomas Henry, to do him justice, was always ready to accord.
The village boys used to loiter round all day to watch the fights, and angry housewives would be constantly charging into our kitchen to fling dead cats upon the table, and appeal to Heaven and myself for justice. Our kitchen became a veritable cat’s morgue, and I had to purchase a new kitchen table. The cook said it would make her work simpler if she could keep a table entirely to herself. She said it quite confused her, having so many dead cats lying round among her joints and vegetables: she was afraid of making a mistake. Accordingly, the old table was placed under the window, and devoted to the cats; and, after that, she would never allow anyone to bring a cat, however dead, to her table.
“What do you want me to do with it,” I heard her asking an excited lady on one occasion; “cook it?”
“It’s my cat,” said the lady; “that’s what that is.”
“Well, I’m not making cat pie to-day,” answered our cook. “You take it to its proper table. This is my table.”
At first, “Justice” was generally satisfied with half a crown, but as time went on cats rose. I had hitherto regarded cats as a cheap commodity, and I became surprised at the value attached to them. I began to think seriously of breeding cats as an industry. At the prices current in that village, I could have made an income of thousands.
“Look what your beast has done,” said one irate female, to whom I had been called out in the middle of dinner.
I looked. Thomas Henry appeared to have “done” a mangy, emaciated animal, that must have been far happier dead than alive. Had the poor creature been mine I should have thanked him; but some people never know when they are well off.
“I wouldn’t ha’ taken a five-pun’ note for that cat,” said the lady.
“It’s a matter of opinion,” I replied, “but personally I think you would have been unwise to refuse it. Taking the animal as it stands, I don’t feel inclined to give you more than a shilling for it. If you think you can do better by taking it elsewhere, you do so.”
“He was more like a Christian than a cat,” said the lady.
“I’m not taking dead Christians,” I answered firmly, “and even if I were I wouldn’t give more than a shilling for a specimen like that. You can consider him as a Christian, or you can consider him as a cat; but he’s not worth more than a shilling in either case.”
We settled eventually for eighteenpence.
The number of cats that Thomas Henry contrived to dispose of also surprised me. Quite a massacre of cats seemed to be in progress.
One evening, going into the kitchen, for I made it a practice now to visit the kitchen each evening, to inspect the daily consignment of dead cats, I found, among others, a curiously marked tortoiseshell cat, lying on the table.
“That cat’s worth half a sovereign,” said the owner, who was standing by, drinking beer.
I took up the animal, and examined it.
“Your cat killed him yesterday,” continued the man. “It’s a burning shame.”
“My cat has killed him three times,” I replied. “He was killed on Saturday as Mrs. Hedger’s cat; on Monday he was killed for Mrs. Myers. I was not quite positive on Monday; but I had my suspicions, and I made notes. Now I recognise him. You take my advice, and bury him before he breeds a fever. I don’t care how many lives a cat has got; I only pay for one.”
We gave Thomas Henry every chance to reform; but he only went from bad to worse, and added poaching and chicken-stalking to his other crimes, and I grew tired of paying for his vices.
I consulted the gardener, and the gardener said he had known cats taken that way before.
“Do you know of any cure for it?” I asked.
“Well, sir,” replied the gardener, “I have heard as how a dose of brickbat and pond is a good thing in a general way.”
“We’ll try him with a dose just before bed time,” I answered. The gardener administered it, and we had no further trouble with him.
Poor Thomas Henry! It shows to one how a reputation for respectability may lie in the mere absence of temptation. Born and bred in the atmosphere of the Reform Club, what gentleman could go wrong? I was sorry for Thomas Henry, and I have never believed in the moral influence of the country since.
