XI Международная независимая литературная Премия «Глаголица»

Папье маше.

                                           Рассказ.

— Ты требуешь от людей невозможного! – Нина Николаевна была непреклонна.

За время нашей дружбы я редко видел ее такой категоричной. – Так нельзя относиться к людям. Ваша историк не так уж неправа.

— Нет, ну вы представьте, вот так в лоб сказать: «Я вас любить не обязана, мне есть кого любить». Разве учитель не обязан любить своих учеников?

— Любовь – очень сильное, особенное чувство. Его нельзя тиражировать. Учитель – живой человек. Нельзя от человека требовать невозможного. Нельзя! – шепотом прикрикнула Нина Николаевна.

— Но вы же любите нас всех?! – парировал я.

Уверен, она любила.

      Наша дружба с Ниной Николаевной началась в первом классе, когда я впервые пришел в школьную библиотеку. Она мне сразу понравилась. Несмотря на наши частые споры и разные взгляды на некоторые вещи, мы друзья. Я люблю приходить к ней с гостинцами: яблоком, конфетой, булочкой или батончиком. Она всегда радуется, как ребенок, начинает что-то быстро говорить и суетиться. Ставит чайник, достает свои запасы, и мы начинаем общаться. Почему она так радуется? Может, о ней никто не заботится? Я мало знаю про ее личную жизнь. Сама она практически ничего не рассказывает, а расспрашивать неловко.  Говорила, что родилась 22 июня 1941 года. «Дата моего рождения наложила отпечаток на всю мою жизнь»,- говорила она.  После окончания войны ее, шестилетнюю, мать привезла во Владивосток. Я долго не знал, что случилось с ее отцом: умер? бросил? Намного позже она, отведя меня за крайний стеллаж, шепотом сказала, что он сгинул с Сталинских лагерях. Говорила, что это  — самая большая тайна в ее жизни. И это несмотря на то, что она регулярно выдавала своим читателям «Архипелаг» Солженицына, который входит в школьную программу. Несмотря на справку о реабилитации. Несмотря на памятник Жертвам репрессий на Овчинникова. Я люблю Нину Николаевну, люблю разговаривать с ней, спорить. Мне нравится слушать про те странные времена, когда все мерилось колбасой – почему именно ею? Меня вводят в ступор ее рассказы о том, как в не так отдаленные времена лучший друг мчался в милицию, чтобы «сдать» тебя со всеми потрохами и отправить в солнечный Магадан для твоего же блага, чтобы ты исправился, перековался и воспитался, а коли выжил, так еще и отблагодарил благодетеля. Я люблю смущать Нину Николаевну неожиданными и провокационными вопросами, на которые у нее всегда находится умный и резанный ответ. Она мне напоминает Конька Горбунка в лучшем смысле этого слова.

— Это — службишка, не служба; служба всё, брат, впереди, — обычно отвечает она, вызволив меня из очередной передряги.

             Вместе с Ниной Николаевной в мою жизнь вошла, нет, скорее, хлынула, настоящая литература. Она никогда не наставляла, не назидала, ничему специально не учила. Я мог брать любую книгу с полки, открыть на любой странице, прочитать отрывок и поставить на место. Никто не уличал меня, что я не прочел от корки до корки. Наоборот, Нина Николаевна часто просит:

— Прочитай-ка нам что-нибудь на злобу дня.

Я беру с полки томик Блока и декламирую:

— «Если жизнь тебя обманет, Не печалься, не сердись! В день уныния смирись: День веселья, верь, настанет…»

— «Не лукавьте, не лукавьте!              
    Ваша песня не нова.
    Ах, оставьте, ах, оставьте…» — словами из старого романса нараспев отвечает Нина Николаевна. – Не мог Блок говорить словами Пушкина. Мы умираем от смеха, хотя кому-то это показалось бы не смешным.

          Когда Нина Николаевна занята с читателями, я люблю оставаться в подсобном помещении, где хранятся книги, и наблюдать за огромным чайным грибом в трехлитровой банке. Он вызывает у меня почтение и пиетет. Нина Николаевна убеждена, что это живое разумное существо. Она не разрешает кричать в банку, стучать по ней.

— Ему это не нравится, — говорит она. – Он может обидеться и умереть.

— Протри банку, Ваня, а то гриб расстроится и заболеет. Кому приятно сидеть в банке и смотреть на мир сквозь пыль.

«Никому», — думаю я и протираю банку.

         От Нины Николаевны я несколько раз слышал таинственное слово «папье маше».

— Что это?

— Это волшебная вещь, — таинственно сказала Нина Николаевна. – Из папье маше можно сделать что угодно. В детстве мы делали из него игрушки, шкатулки, сувениры, маски.

— Маски? – переспросил я. – Мне как раз нужна маска на Хэллоуин.

— Честно говоря, мне не нравится этот праздник, но я могу помочь. Сделаем такую маску, что закачаешься!

— Что мне для этого принести?

Нина Николаевна немного подумала и сказала:

— Да в общем то ничего. Клейстер я дома сварю, а старых газет и тут хватает. Работа в технике папье маше – дело трудоемкое и требует времени. Так что решай, когда приступаем?

— В понедельник, — ответил я. – Хэллоуин будет в пятницу 13-го, так что мы успеем.

             На эту вечеринку я возлагал большие надежды. Я решил сделать «ход конем», он же «финт ушами». Идея родилась у меня мгновенно, как обычно рождается все плохое. Короче, на этот Хэллоуин я решил сделать себе костюм покойника. Но не покойника, как образ собирательный, а конкретного покойника – Писюгина Глеба. В своем воображении я нарисовал маску с его характерными бровями «домиком», с хорошо развитой нижней челюстью, с железными брекетами, выпирающими из разверзнутого рта. Лицо решил усеять выразительными прыщами, которых в жизни он сильно стеснялся. «Приукрашу трупными пятнами и нарисую кровавую пену возле рта. Все увидят сходство, и тогда…»  Я точно не мог сформулировать, что будет «тогда». Глеб устыдится своего безобразия и сгинет из нашего класса? Наташа поймет, насколько я красив на его фоне? Сомнительно. Но все же я ждал эффекта от запланированного. Мне было невмоготу от того, что я ежеминутно был свидетелем их нарождающегося чувства.

      К Нине Николаевне я пришел не с пустыми руками. В школьной столовой я купил четыре булочки с сахаром. Она, как всегда, зарделась, вытащила начатую коробку конфет и поставила чай. После трапезы она поставила на стол большую банку с клейстером, тут же лежала кипа газет. Мы дружно взялись за дело. Основу для маски Нина Николаевна принесла из кабинета математики. Это была гипсовая голова Пифагора в натуральную величину. Если ему усилить нижнюю челюсть, увеличить нос и нарисовать характерные брови, то сомнений ни у кого не возникнет. Работа спорилась. Три дня мы встречались в библиотеке, размачивали газеты, обклеивали Пифагорову голову слой за слоем, сушили и снова обклеивали. Иногда я ловил на себе пристальный взгляд Нины Николаевна, как будто она ждала от меня объяснений, но сказать всю правду у меня язык не поверачивался.

       Когда основная часть работы была сделана, я отнес маску домой. Там я довел ее до совершенства. Долго бился над брекетами. Пожертвовал банку сайры, из которой ножницами по металлу вырезал устрашающую железную конструкцию, вмонтировав ее в зияющий рот маски. Сантехническим герметиком извергнул на лицо россыпь гнойных прыщей, которые так гармонировали с трупными пятнами усопшего. Образ я дополнил фиолетовым саваном, в цвет любимой рубашки «оригинала».

         И вот мой звездный час пробил. Сложив наряд в пакет, я переступил порог своего дома. Но, как говорится, «факир был пьян и фокус не удался». Как только я вошел в класс, первым, кто бросился ко мне, был Глеб:

— Слышь, Ванька, выручай. Мы с Куницей подготовили номер «Распиливание человека», знаешь, это когда…

— Знаю, — перебил я. – В цирке видел.

— Распиливать должны Мирошкина, но он не пришел. Будь другом, помоги. Я тебе все объясню. Там просто ноги поджать как следует нужно.

      Слова «будь другом» всегда действовали на меня магически. Так случилось и на этот раз. Лежа с коробе из гофрированного картона, я старательно поджимал затекшие ноги и театрально улыбался одноклассникам в момент «распиливания». Поскольку я был в разы крупнее субтильного Мирошкина, мне это далось нелегко.

      Маску я выбросил в мусоропровод на своем этаже тем же вечером. Туда же отправились: моя любовь к Наташе, ревность и месть Глебу.

— Как праздник? Доволен? – со значением спросила на следующий день Нина Николаевна.

— Вполне, — ответил я.