Отрывок из произведения Жоржа Сименона
«В подвалах отеля Мажестик»
Номинация: Художественные переводы с французского, английского и немецкого языков на русский язык в возрастной категории от 14 до 17 лет
Стук дверцы. День всегда начинался с этого звука. Снаружи продолжал урчать мотор. Может быть, Шарлота, прощаясь, пожимала руку шофёру? Вскоре такси отъехало. Шаги. Ключ в замке, щелчок выключателя.
Спичка чиркнула в кухне и газовая горелка, зажглась со звуком «пффф».
Шарлотта поднималась медленно — ей пришлось провести ночь на ногах. Она шла по новой лестнице. В комнату она вошла без шума. Снова выключатель. Зажглась лампочка, покрытая вместо абажура розовым платком с деревянными кисточками по четырем углам.
Проспер Донж не открывал глаза. Шарлота раздеваясь, смотрела на своё отражение в зеркало, прикрепленное к шкафу. Оставшись только в поясе и лифчике, она облегченно вздохнула. Фигура у неё была, как у рубенсовских женщин, однако она отчаянно пыталась ее скрыть. Раздевшись, Шарлота начала растирать своё тело на месте следов.
У неё была отвратительная привычка: забираясь на кровать, она сначала ставила колени и кровать прогибалась под ней.
— Вставай, Проспер!
Он поднялся. В мгновение ока, Шарлота забралась в теплое место, оставшееся после него, натянула одеяло до самых глаз и больше не двигалась.
— Идёт дождь? — спросил Проспер, открывая кран.
Невнятное брюзжание в ответ. На самом деле, вопрос не был таким уж важным. Гораздо важнее то, что вода для бритья – ледяная. Был слышен шум поезда, проезжавшего неподалеку.
Проспер Донж оделся. Время от времени, Шарлота вздыхала, она не могла спать, пока горел свет. Когда рука Проспера уже легла на ручку двери, а другая тянулась к выключателю, он услышал сонный голос:
— Не забудь заплатить за радио.
Кофе, поставленный на кухонную плиту, был горячим, слишком горячим. Проспер выпил его стоя. Позже, как человек привыкший делать одну и ту же работу, в одно и то же время, Проспер укутался в вязаный шарф, надел пальто и фуражку.
Взяв велосипед, который стоял в коридоре, он вышел на улицу. В это время, как обычно, дыхание сопровождалось влагой и холодом, тротуары были мокрые, хотя дождя не было, люди, которые спали за закрытыми ставнями, вероятно, не знали, что день будет солнечным и теплым.
Улица, на которой выстроились крошечные домики с такими же крошечными садами, спускалась по крутому склону. Иногда, между двух деревьев, можно было заметить огни Парижа, казалось, они находились точно в пропасти.
Это была уже не ночь. Но и утро ещё не наступило. Воздух был окрашен в розовато-лиловый цвет. Где-то уже светились окна, Проспер Донж притормозил перед опущенным железнодорожным шлагбаумом и пересек его через боковой проход.
После моста Сент-Клу он повернул налево. Буксирный пароход, тащивший множество барж, гудел изо всех сил, чтобы ему открыли шлюз.
Булонский лес… Озера, которые отражали тусклое небо, пробуждающихся лебедей…
В то время, когда он подъехал к воротам Дофин, Донж внезапно почувствовал жесткое движение по земле. Он проехал ещё несколько метров, спрыгнул с велосипеда и убедился, что его задняя шина лопнула.
Он посмотрел на часы. Без десяти шесть. Проспер пошел пешком, двигаясь быстро, он толкал свой велосипед. Перед губами образовалось облачко пара, а внутри его груди полыхал огонь.
Авеню Фош… Ставни закрыты во всех частных гостиницах… Только один офицер в высоком чине на аллее для верховой езды, а за ним его ординарец…
Триумфальная Арка уже освещена… Проспер спешил… Ему стало очень жарко…
На углу Елисейских полей, полицейский в пелерине, стоявший у газетного киоска, коротко осведомился:
— Сломался?
Проспер кивнул головой. Ещё триста метров. Отель «Мажестик» — на левой стороне, с закрытыми ставнями. Уже и свет фонарей был почти незаметен.
Проспер свернул сначала на улицу Берри, потом на Понтье. Маленький бар уже открылся. Через два дома – дверь, которую прохожие никогда не замечают, служебный вход отеля Мажестик.
Некий мужчина только что вышел оттуда. Казалось, он был во фраке под своим серым пальто. Он шел с непокрытой головой. У него были напомаженные волосы и Проспер Донж предположил, что это был танцор Зебио.
Он мог бы проверить своё предположение, просто заглянув в бар, но почему-то эта идея не пришла к нему в голову. Подталкивая велосипед, Проспер продвигался по серому коридору, освещенному единственной лампочкой. Он остановился перед специальным аппаратом, отмечающим время прихода, просунул в отверстие автомата фишку со своим номером – 67, посмотрел на часы, которые показывали шесть десять. Аппарат щелкнул.
Теперь, установлено, что он пришел в Мажестик в шесть десять утра, на десять минут позднее, чем обычно.
По крайней мере таковы были официальные показания Проспера Донжа, шефа ресторана помпезного отеля на Елисейских полях.
В дальнейшем, он утверждал, что оставшуюся часть утра он провёл как обычно.
В это время подвалы <отеля> с запутанной сетью коридоров, с множеством дверей, со стенами, окрашенными в серый цвет, как в трюме грузового парохода, были безлюдны. Через стеклянные перегородки то тут, то там пробивались желтоватые лучи слабых лампочек, представляющих собой ночное освещение.
Всё было застеклено: кухни — слева, затем – кондитерские. На противоположной стороне, комната, которую называли «курьерской столовой», где обедало высшее начальство, личные горничные и шофёры клиентов отеля.
Следующая была столовая низшего персонала, там стояли длинные деревянные белые столы и скамейки, немного напоминающие школьные.
Наконец, возвышаясь надо всем, как капитанская рубка на корабле, находилась стеклянная клетка, туда был помещен счетовод, обязанный отмечать всё, что отпускалось с кухни.
У Проспера Донжа сложилось впечатление, что кто-то поднимался по узкой лестнице, когда он открыл дверь кафетерия, но он не предал этому значения. Во всяком случае, так он упоминал в своих показаниях.
Как и Шарлота, войдя в их дом, он поджёг спичку, и с шипением «пффф» зажегся газ под самой маленькой кофеваркой для редких клиентов, встающих ни свет ни заря.
Только после этого, он пошел в раздевалку. Это была достаточно просторная комната. В ней было несколько раковин, сероватое зеркало, длинная стена металлических шкафов, высоких и узких, на каждом был свой номер.
Своим ключом Проспер открыл № 67. Он повесил туда своё пальто, шарф, фуражку. Он сменил обувь, потому что предпочитал носить более эластичную и гибкую. Надел белую куртку.
Прошло ещё несколько минут… В шесть тридцать подвал начал оживать…
Наверху все спали, кроме швейцара, который, сидя в пустом холле, ждал своего сменщика.
Кофеварка засвистела. Донж налил чашечку кофе и понес наверх по лестнице, окутанной такой же тайной, с которой лестницы в театре должны вести к кулисам, а приводят в самые внезапные места.
Толкнув дверь, он очутился в холле, около гардеробной, никто бы не догадался, что за этим большим зеркалом находится коридор.
— Кофе! – произнес он и поставил чашку на край гардеробной. – Как дела?
— Так себе! – проворчал ночной портье, приближаясь.
Донж спустился. Пришли три женщины – «Три толстухи», как их называли. Это были простолюдинки, все три уродливые, одна из них: старая и злая. Они уже гремели, возясь с грудой посуды.
А Донж, как и каждый день, расставлял по размеру серебряные кофейники – на одну, на две, на три чашки, а за ними ряд молочников, ряд чайников…
— Смотри-ка, опять он ночевал здесь! – вдруг произнес он.
Вот уже три или четыре ночи, как Рамуэль ночевал в отеле, вместо того, чтобы возвращаться к себе, он жил где-то в районе Монпарнаса.
На самом деле, ночевать в отеле запрещалось. В глубине коридора, почти около двери, которая вела во второй подвал, служивший винным погребом, была комната с тремя-четырьмя кроватями. Но, теоретически, она служила для персонала, который нуждался в отдыхе между двумя часами «пик».
Донж в знак приветствия махнул рукой Рамуэлю, тот ответил неясным жестом.
Вскоре, с Центрального рынка возвратился шеф-повар, здоровый и крупный мужчина. Грузовик с продуктами остановился на улице Понтье и рабочие приступили к его разгрузке.
В половине восьмого примерно тридцать человек метались в подвалах отеля, стали раздаваться звонки, спускались и останавливались лифты, перевозящие еду, а Рамуэль нанизывал на железные стержни белые, голубые, и розовые талоны.
В это время дневной швейцар в голубой униформе заступал на смену, а курьер, заведовавший почтой, в своей каморке разбирал письма. Скорее всего, на Елисейских полях светило солнце, а в подвалах отеля ощущалось движение автобусов, заставлявших вибрировать стеклянные перегородки.
В начале десятого, для точности скажем – в девять часов четыре минуты – Проспер Донж вышел из ресторана и несколькими секундами позже вошел в раздевалку.
— Я забыл свой платок в кармане пальто! – заявил он во время допроса.
Во всяком случае, он находился один в комнате с металлическими шкафами. Открывал ли он шкаф? Об этом история умалчивает. Взял ли он платок? Очень может быть.
Шкафов было около сотни, если быть точным девяносто два, все пронумерованы. Последние пять были пустыми.
Почему Просперу Донжу заблагорассудилось открыть пустовавший 89 шкафчик, не закрывавшийся на ключ?
— Бессознательно…-, утверждал он. — Дверь приоткрыта… Я, не задумываясь, открыл…
А в этом шкафу находилось мертвое тело, которое осело под своим весом. Это было тело женщины около тридцати лет, яркой блондинки, скорее всего, искусственно крашенной, одетой в черное платье из тонкой шерсти.
Донж не кричал. Сильно побледнев, он подошёл к застекленной клетке Рамуэля и нагнулся, чтобы оповестить его через кассу.
— Пойдем, посмотришь…
Счетовод последовал за ним.
— Оставайтесь здесь, Проспер… Не пропускайте никого…
Рамуэль бросился к лестнице, ворвался в раздевалку в холле, заметил швейцара беседовавшего с шофёром.
— Директор уже пришел?
Швейцар махнул головой, показывая на кабинет директора.
Un claquement de portière. C’était toujours le premier bruit de la journée. Le moteur qui continuait à tourner, dehors. Sans doute Charlotte serrait-elle la main du chauffeur ? Puis le taxi s’éloignait. Des pas. La clef dans la serrure et le déclic d’un commutateur électrique.
Une allumette craquait dans la cuisine et le réchaud à gaz, en s’allumant, laissait fuser un « pfffttt ».
Charlotte gravissait lentement, comme quelqu’un qui a passé la nuit debout, l’escalier trop neuf. Elle entrait sans bruit dans la chambre. Nouveau commutateur. Une ampoule s’allumait, avec un mouchoir rose en guise d’abat-jour et des glands de bois aux quatre coins du mouchoir.
Prosper Donge n’ouvrait pas les yeux. Charlotte se déshabillait en se regardant dans l’armoire à glace. Quand elle en arrivait à sa ceinture et à son soutien-gorge, elle soupirait. Elle était grasse et rose comme un Rubens, mais elle avait la manie de se serrer. Alors, une fois nue, elle frottait ses chairs où il y avait des marques.
Elle avait une façon désagréable d’entrer dans le lit, en se mettant d’abord à genoux dessus, ce qui faisait pencher le sommier d’un côté.
— À toi, Prosper !
Il se levait. Vite, elle se blottissait dans le creux chaud qu’il laissait derrière lui et, les couvertures relevées jusqu’aux yeux, elle ne bougeait plus.
— Il pleut ? questionna-t-il en faisant couler l’eau dans la toilette.
Un vague grognement. Cela n’avait pas d’importance. L’eau, pour se raser, était glacée. On entendait passer des trains.
Prosper Donge s’habillait. De temps en temps, Charlotte soupirait, parce qu’elle ne pouvait s’endormir tant qu’il y avait de la lumière. Au moment où, l’autre main déjà sur le bouton de la porte, il étendait le bras droit vers le commutateur, une voix pâteuse fit :
— N’oublie pas d’aller payer la traite pour la T.S.F.
Sur le réchaud de la cuisine, le café était chaud, trop chaud. Il le but sans s’asseoir. Puis, comme ceux qui font tous les jours les mêmes gestes, à la même heure, il entoura son cou d’une écharpe tricotée, endossa son pardessus, mit sa casquette.
Enfin, il poussa dehors son vélo qui était dans le corridor.
C’était invariablement, à cette heure-là, une haleine humide et froide qui l’accueillait, avec du mouillé sur les pavés, bien qu’il n’eût pas plu ; et les gens qui dormaient derrière les persiennes closes ne connaîtraient sans doute qu’une journée ensoleillée et tiède.
La rue, bordée de pavillons et de jardinets, descendait en pente raide. Parfoisentre deux arbres, on entrevoyait, comme au fond d’un gouffre, les lumières de Paris.
Ce n’était plus la nuit. Ce n’était pas encore le jour. L’air était mauve. Quelques fenêtres s’éclairaient, et Prosper Donge serrait ses freins avant d’atteindre le passage à niveau qui était fermé et qu’il franchissait par les portillons.
Après le pont de Saint-Cloud, il tourna à gauche. Un remorqueur suivi de son chapelet de péniches sifflait rageusement pour demander l’écluse.
Le bois de Boulogne… Les lacs qui reflétaient un ciel plus pâle, avec des cygnes qui s’éveillaient…
Au moment où il arrivait à la porte Dauphine, Donge sentit soudain le sol plus dur sous ses roues. Il parcourut encore quelques mètres, sauta à terre et constata que son pneu arrière était crevé.
Il regarda l’heure à sa montre. Il était six heures moins dix. Il se mit à marcher vite, en poussant sa machine, et il y avait une petite buée devant ses lèvres cependant que la chaleur de l’effort brûlait sa poitrine en dedans.
Avenue Foch… Persiennes closes à tous les hôtels particuliers… Seul, un officier supérieur, suivi de son ordonnance, trottait dans l’allée cavalière…
Du clair derrière l’Arc de Triomphe… Il se pressait… Il avait vraiment chaud…
Juste au coin des Champs-Élysées, un agent en pèlerine, qui se tenait près du kiosque à journaux, lui lança :
— Crevé ?
Il fit « oui » de la tête. Encore trois cents mètres. L’hôtel Majestic, à gauche, avec toutes ses persiennes closes. Déjà les réverbères n’éclairaient presque plus.
Il prit la rue de Berri, la rue de Ponthieu. Un petit bar était ouvert. Deux maisons plus loin, une porte que les passants ne remarquaient jamais, l’entrée de service du Majestic.
Un homme en sortait. On le devinait en habit sous son manteau gris. Il allait nu-tête. Il avait les cheveux gominés et Prosper Donge supposa que c’était le danseur Zebio.
Il aurait pu jeter un coup d’œil dans le bar et s’en assurer, mais l’idée ne lui en vint pas. Poussant toujours sa machine, il pénétra dans le long corridor gris où une seule lampe était allumée. Il s’arrêta devant l’appareil à pointer les entrées, fit tourner la roue, introduisit la fiche dans son numéro, le 67, tout en regardant la petite horloge de l’appareil qui marquait six heures dix. Un déclic.
Désormais, il était établi qu’il était entré au Majestic à six heures dix du matin, dix minutes plus tard que les autres jours.
Telles furent, du moins, les déclarations officielles de Prosper Donge, chef de la caféterie du palace des Champs-Élysées.
Pour la suite, il affirma qu’il avait continué à se comporter comme les autres matins.
À cette heure-là, les vastes sous-sols aux couloirs compliqués, aux portes multiples, aux murs peints en gris comme les coursives d’un cargo, étaient déserts. À travers les cloisons vitrées, on ne voyait par-ci par-là que les faibles lampes à filaments jaunâtres qui constituaient l’éclairage de nuit.
Tout était vitré, les cuisines, à gauche, puis la pâtisserie. En face, la pièce qu’on appelait la salle des courriers, où mangeaient le haut personnel et les domestiques particuliers des clients, femmes de chambre et chauffeurs.
Plus loin encore, la salle à manger du petit personnel, avec ses longues tables de bois blanc et ses bancs qui ressemblaient à des bancs d’écoliers.
Enfin, dominant le sous-sol comme la cabine de commandement d’un navire, une cage vitrée plus étroite, celle du comptable chargé de pointer tout ce qui sortait des cuisines.
Prosper Donge eut l’impression que quelqu’un, comme il ouvrait la porte de la caféterie, montait l’étroit escalier qui conduisait aux étages, mais il n’y prit pas garde. Du moins est-ce ce qui devait figurer par la suite dans sa déposition.
Comme Charlotte l’avait fait en pénétrant dans leur pavillon, il frotta une allumette et le gaz fit « pfffttt » sous le plus petit percolateur, celui qu’il allumait le premier pour les rares clients tôt levés.
Cela fait, seulement, il gagnait le vestiaire. C’était, dans un des couloirs, une pièce assez vaste. Il y avait plusieurs lavabos, un miroir grisâtre et, le long des murs, des armoires métalliques, hautes et étroites, portant chacune un numéro.
Avec sa clef, il ouvrit l’armoire 67. Il retira son pardessus, son écharpe, sa casquette. Il changea de chaussures car, pour la journée, il préférait des chaussures à élastique, plus souples. Il endossa une veste blanche.
Encore quelques minutes… À six heures et demie, les sous-sols commençaient à vivre…
Au-dessus, tout dormait, sauf le concierge de nuit qui, dans le hall désert, attendait son heure d’être relayé.
Le percolateur siffla. Donge emplit une tasse de café, s’engagea dans l’escalier qui ressemblait à ces escaliers mystérieux qui existent dans les théâtres, côté coulisses, et qui débouchent aux endroits les plus inattendus.
Quand il poussa une porte étroite, il se trouva dans le vestiaire du hall et personne n’aurait deviné cette porte couverte d’un grand miroir.
— Café ! annonça-t-il en posant la tasse sur le rebord du vestiaire. Ça va ?
— Ça va ! grogna le portier de nuit en s’approchant.
Donge redescendit. Ses trois femmes, les Trois Grasses, comme on les appelait, étaient arrivées. C’étaient des femmes du peuple, toutes les trois laides, une des trois vieille et hargneuse. Elles entrechoquaient déjà, dans la plonge, des tasses et des soucoupes.
Quant à Donge, il fit les gestes de tous les jours, rangea, par ordre de taille, les cafetières en argent d’une tasse, de deux tasses, de trois tasses… Puis les petits pots à lait… les théières…
Il vit, dans la loge vitrée du comptable, Jean Ramuel qui était dépeigné.
— Tiens ! Il a encore couché ici ! remarqua-t-il.
Il y avait déjà trois ou quatre nuits que le comptable, Ramuel, couchait à l’hôtel, plutôt que de rentrer chez lui, du côté du Montparnasse.
En principe, c’était défendu. Tout au fond du couloir, près de la porte qui masquait l’escalier du second sous-sol où étaient les vins, il y avait bien une pièce avec trois ou quatre lits. Mais théoriquement, ils étaient réservés pour les membres du personnel qui avaient besoin d’un moment de repos entre deux coups de feu.
Donge adressa un bonjour de la main à Ramuel, qui répondit d’un geste aussi vague.
Ensuite, ce fut le tour du chef des cuisines, énorme, important, qui revenait des Halles, avec un camion qui s’arrêta rue de Ponthieu et que les aides déchargèrent.
À sept heures et demie, trente personnes pour le moins s’agitaient dans les sous-sols du Majestic, et on commençait à entendre des sonneries, les monte-plats descendaient, s’arrêtaient, repartaient avec des plateaux, tandis que Ramuel piquait des fiches blanches, bleues et roses sur les pointes de fer rangées sur son bureau.
À cette heure-là, le concierge de jour, en uniforme bleu clair, prenait possession du hall et le postier, dans son cagibi, triait le courrier. Il devait y avoir du soleil sur les Champs-Élysées mais, dans le sous-sol, on n’avait conscience que du roulement des autobus qui faisaient vibrer les cloisons.
À neuf heures et quelques minutes — à neuf heures quatre exactement, parvint-on à établir — Prosper Donge sortit de la caféterie et entra quelques secondes plus tard dans le vestiaire.
— J’avais oublié mon mouchoir dans mon pardessus ! déclara-t-il à l’interrogatoire.
Toujours est-il qu’il se trouva seul dans la pièce aux cent armoires métalliques. Ouvrit-il la sienne ? Personne n’en fut témoin. Prit-il son mouchoir ? C’est possible.
Il n’y avait pas cent, mais exactement quatre-vingt-douze armoires, toutes numérotées. Les cinq dernières étaient vides.
Pourquoi Prosper Donge eut-il l’idée d’ouvrir l’armoire 89 qui, sans titulaire, n’était pas fermée à clef ?
— Machinalement… affirma-t-il. La porte était entrebâillée… Je n’ai pas réfléchi…
Or, dans cette armoire, il y avait un corps qu’on avait dû y pousser debout et qui s’était tassé sur lui-même. C’était une femme d’une trentaine d’années, très blonde — d’un blond artificiel, d’ailleurs — vêtue d’une robe de fin lainage noir.
Donge ne cria pas. Fort pâle, il s’approcha de la cage vitrée de Ramuel, se pencha pour parler à travers le guichet.
— Venez voir…
Le comptable le suivit.
— Restez ici… Ne laissez approcher personne…
Ramuel s’élança dans l’escalier, jaillit dans le vestiaire du hall, avisa le concierge en conversation avec un chauffeur.
— Le directeur est arrivé ?
Le concierge, du menton, lui désigna le bureau de la direction.
