Я сижу на очередной встрече клуба «Поэзия при свечах» и потею. В тёмном актовом зале нечем дышать — май в этом году выдался безжалостный, сами понимаете, глобальное потепление, все дела. По крайней мере, так нам твердят на географии, немного на биологии, и совсем чуть-чуть на уроке «человеколюбия» (это я, самый оригинальный, так его назвал). На самом же деле это дополнительный урок по понедельникам для старшеклассников, неопределённо обозначенный как «профориентация». На сорок минут к нам приходит школьный психолог и болтает абсолютно ни о чём: дружба, мир, а в последнее время — экзамены, будущее и то, почему нам, выпускникам, не стоит из-за него так уж переживать. Хотя мои одноклассники и так не переживают. Потому что они тупые. А тупым переживания как таковые несвойственны. Я так и написал в карточках, которые нам на очередной «профориентации» раздали месяц назад. В них требовалось указать самые приятные моменты, связанные с моей школьной жизнью. А я написал, что все и вся в этой школе, включая этот урок и эти карточки, тупые и бесполезные.
Психолог беседовала тогда со мной долго. Сама она — тётка за сорок на грани развода, которая всеми силами пытается удержать кусочки своей разваливающейся жизни. Я вижу проступающие трещины на её милой маске, хотя она мастерски их скрывает — работа такая. И все же я всё это подмечаю: затасканные грязные свитера, неаккуратный пучок. Она сидела такая же передо мной и тогда. Нервно поправляла очки в толстой оправе и чесала руку, потому что очень хотела покурить. Я даже подумал предложить ей своих сигарет, но вовремя осёкся. Тогда, под конец тягомотной беседы о вечном и прекрасном, она у меня спросила:
— Сём, а вот если бы ты написал книгу, ну, или хотя бы рассказ о своей жизни, как бы он назывался?
Я и брякнул наобум:
— Я плюю в ваши мерзкие лица.
— Отлично, — сказала она, — с этого момента я определяю тебя в местный поэтический клуб. Ребята собираются по четвергам в половину третьего, совсем немного человек. Думаю, тебе понравится. Принесёшь туда стихотворение, которое будет начинаться как раз с этих самых слов: «я плюю в ваши мерзкие лица».
И вот теперь я сижу и потею. Потею и ненавижу. Ненавижу Ингу-вонючку с кривыми зубами, которая не говорит, а блеет. Она длинная и сутулая, и постоянно потирает руки. Ненавижу Захара — младшеклассника-толстяка, который ковыряет в носу, а потом тянется пожать мне руку. Ненавижу затупка-Славу, которого очень легко спутать с какой-нибудь мебелью, настолько он безучастный и пресный. А заведует всем этим террариумом Оля — моя ровесница из параллели и с виду вполне даже адекватный человек. Пока адекватный. В жизни не поверю, что она по своей воле решила сюда прийти и добровольно всем этим заниматься. Я здесь мотаю уже второе занятие, и только сейчас, когда она сидит справа от меня, подперев подбородок кулаком, я ловлю себя на мысли о том, что постоянно смотрю лишь на неё. Подмечаю в ней всё, самые её маленькие детальки. И, что главное, они все приятные! У такого мизантропа, как я, вообще, кажется, давно должна была атрофироваться возможность видеть что-то приятное в людях. А вот нет!
С мысли меня сбивает Инга. Как обычно, страшно сутулясь и сминая несчастный листочек в своей лапе, она полукричит, безжалостно вытягивая гласные, с пустой сцены:
«…И оголила я горло
И закричала во тьму:
Брошена низко и подло,
Но всё равно не уйду!…»
И в этот момент наложилось многое: эта гадская школа с клубом, родительский развод, неистовая жара, красивая Оля и противная Инга. И я, как-то слишком громко для себя, вдруг выдал:
— Да прекрати ты уже блеять, битый час нам мозги имеешь!
Стало тихо. Очень. По-неприятному тихо. Но Инга не сломалась, лишь сильнее ссутулилась и сжала в руках листок. Туповатый Захар смотрел на меня с приоткрытым ртом, Слава наконец оторвал свои мутные глаза от пола и тоже уставился на меня, а Оля не смотрела вообще. Я почувствовал, как в лицо мне бросился жар — переборщил. Я вскочил со своего стула, чуть об него же не споткнувшись, и чуть ли не бегом вышел из актового зала. На полпути к выходу из школы меня окликнули:
— Семён!
Оля.
Я остановился и круто развернулся на пятках в её сторону. Она подбежала ко мне, встав чуть ли не вплотную. Совершенно бледная. Она была в ярости.
— Тебе самому не противно с того, какой ты мудак? — с ходу накинулась она на меня.
— Чего?! — я попытался изобразить возмущение, но стыд и неловкость сокрушительно брали верх. Только ретироваться, чтобы не опуститься окончательно. Но я не мог. Стоял.
— Ты что, думаешь, что огромное одолжение нам делаешь своим присутствием? Или что всем приятно смотреть на твою кислую рожу? Запомни, пожалуйста, что наш клуб — не место высокой поэзии и развлечений, Сёма, если ты, конечно до сих пор этого не понял. И если такого гада, как ты, всё в своей жизни устраивает, это не повод ходить и мешать что-то менять в ней другим, — выдав всё это на одном дыхании, Оля также быстро развернулась и направилась назад, в сторону актового зала.
Я пылал. Всё хотелось что-то сказать ей в ответ, оправдаться, урезонить. Но сказать мне было нечего. Уже перед тем, как она скрылась в зале, я зачем-то крикнул:
— Оль, я перед Ингой извинюсь!
Оля не оглянулась.
Я вышел из школы раздавленный. Всё не получалось выбросить из головы этот образ: стоящая с низко опущенной головой, кривая и длинная Инга. Мне вдруг стало интересно, когда её хорошо причёсанные, размалёванные одноклассницы в очередной раз начинают высмеивать ее кривые зубы или спину, она принимает похожую позу? Я почему-то был уверен, что да.
«…Брошена низко и подло
Но всё равно не уйду!…»
Я обогнул школу и вышел в затенённую часть школьного двора к черному входу. Я шёл туда специально, чтобы увидеть её. И увидел. Она стояла точно такая же: кривая, сутулая, с низко опущенной головой. И в этот момент я понял, что действительно извинюсь. И перед Ингой, и перед остальными. Извинюсь не из приличия, как хотел, а искренне, от чистого сердца.
— Всё, — стоя под красной табличкой «аварийный выход», наша психолог медленно курила, кажется, уже не первую сигарету — под ногами у неё валялись окурки. Глаза её были красные и совсем потерянные, — мы разошлись с ним, Сёма. Всё.
И тогда я подошёл к ней и внезапно для себя обнял. Обнял так, как не обнимал уже очень давно, с чувством.
— Мам, — сказал ей я, — а пойдём погуляем?
