XI Международная независимая литературная Премия «Глаголица»

Гаян жил в детском доме с тех пор, когда остался совсем один. У него теперь не было имени, коим заботливая мама всегда согревала в трудные времена. Не было миролюбивого лица бабушки, подёрнутого паутинкой морщинок. Не было ветхого, изрядно потрёпанного жизнью дома с ползущими по некогда чисто-белым стенам трещинками. Не было протекающей крыши и чердака, в загадочной темноте которого привыкло таиться что-то сказочное, неизведанное.

Не было ничего.

Он слишком хорошо знал, что такое «бедность». То была спутница всего его детства, беспрестанно следующая за ним по пятам. Сопровождающая с самого рождения, она жила в каждой ложке холодного супа, в потёртой одежде, казалось, прожившей несколько жизней, в хриплом, вырывающемся откуда-то из груди кашле бабушки, в слезах матери по ночам, в пронизывающем до мурашек сквозняке, в деревянном полу, то и дело всаживающем занозы в босые ноги.

Однажды исчезло и это.

Ничего, кроме воспоминаний и в последний день, перед самим отъездом найденных старых, как сам дом, записях деда на чердаке… и если бы не эти записи…

Мальчику трудно было прятать целую рукописную книгу в приюте, он всё время менял её место хранения, закапывая во дворе глубоко под сырую землю.

А когда Гаян понимал, что ему, наконец, никто не помешает…

Откинув прилипшую ко лбу прядь русых волос, он ещё несколько раз оглянулся по сторонам, прежде чем дрожащими от волнения пальцами вспороть земную твердь в поисках своего личного клада. С крыльца доносились звонкие детские голоса, иногда между ними просачивались едва слышные смешки и нотки весёлости, а откуда-то, где среди позолоченных солнцем кружевных крон скрывалась стайка молодых зябликов, долетали мелодичные, приятные слуху птичьи песни. Из свидетелей тайны — только они, незаметные на деревьях маленькие пичуги, перешёптывающаяся с юным ветром не стриженая трава, да нежные кусты белокурой пышно-цветущей спиреи. Все они ни за что не раскроют его секрет, разве что проболтаются певчие пташки, но музыка их не понятна человеческому уху, а посему, решил мальчик, птицам можно доверить эти знания. Нащупав в яме толстый кожаный переплёт и подобрав увесистое подобие дневника, он бережно отряхнул обложку от прилипшей грязи. Хрупкие, выцветшие от времени, заплывшие светло-жёлтыми разводами страницы послушно зашелестели под пальцами, обдавая Гаяна его любимым запахом ветхости, пергамента, старых библиотечных книг и мудрости, обитающей между косой вереницей неровных, заезжающих друг на друга рукописных строк. Цепочки слов и предложений будто затеяли между собой чехарду, без зазрений совести перекрывая один другого, сами листья пестрили множеством исправлений и неразборчивыми заметками в уголках. То был дедовский дневник наблюдений, найденный пылящимся в самом дальнем и тёмном углу хмурого, лишённого своих сокровищ чердака. Покойные мама и бабушка ни разу не заговаривали с мальчиком о дедушке, бесследно исчезнувшем задолго до его рождения. Он не видел его старых вещей, даже в подсобке, словно дом не принадлежал своему законному хозяину, руками которого был когда-то воздвигнут. Чудом сохранившиеся записи — одно оно делало деда немного более ощутимым, чем воспоминания о единожды увиденных многолетних фотографиях с ним. С трудом разбирая букву за буквой, мальчик довольно подчеркнул, что пишет заглавную «д» с точно такой, как он её называет, «загогулькой», а его «к» не менее размашиста, и у «г» столь же острые углы. Гаяну казалось, он слышал его бархатный голос, увлечённо раскрывающий перед внуком все двери в никем до конца не разгаданную подводную вселенную, скрытую от человека в беспросветных глубинах, ограждённых от него под вуалью таинственности. Заворожённый, парнишка уже не думал, что русалки, а, если быть точным, покрытые скользкой серо-голубой чешуёй морские чудовища, отдалённо напоминающие человека разумом и формой, всего лишь страшные детские сказки и страшилки, полюбившиеся ребятам. Всё написанное рукой его деда виделось ему незыблемой истиной, несмотря на его весьма приземлённый характер. Он не пропускал воскресных газет, если те удавалось раздобыть, увлечённо читал, умудряясь за довольно-таки короткое время изучить её вдоль и поперёк. Гаяну нравилось, когда писали о деньгах и богатых людях (он был уверен, однажды пополнит собою их ряды), якобы секретных фактах из их жизней, облетевших страну на крыльях ехидных сплетен. Интересовался страничкой с новостями за рубежом — любопытно ведь, что же делается там, далеко от его крошечного мирка, ограниченного пределами высоких и осточертевших ему деревянных ворот детского дома.

Дедушка написал всё об этих сверхъестественных созданиях. Мальчик принимал каждое его утверждение, как аксиому, ни на мгновение не сомневался в истинности информации, впервые не отдавая себе отчёта в вере.

Гаян рос. Обшарпанные серые стены его пристанища, в котором он провёл немалую и очень значительную часть своего трудного детства, были вынуждены выпустить его, едва ставшего совершеннолетним, но уже не по годам взрослым юношей, в свет, казавшийся ему чем-то бесконечно огромным и необъятным, полным жестокости, несправедливости и жизни — настоящей, суровой, неподвластной его воле. Однако Гаян был почему-то уверен, что даже её можно купить — стоит лишь иметь средства, задобрить. Больше всего на свете молодой человек хотел обрести то, чем судьба обделила его с самого рождения и продолжала обделять до тех пор. Материальное благо. Приютская жизнь впроголодь, наставления сердобольных монашек, никогда не меняющих чёрных одежд, утренние и вечерние молитвы, жёсткие деревянные кровати, осунувшиеся детские лица, выцветшие и блёклые от наступившей раньше нужного зрелости. Всё это пробуждало в душе Гаяна отторжение и неприязнь, внешне выдающие себя его бледнеющей кожей, сухим и острым взглядом антрацитовых глаз. Он никогда не расставался с путеводителем деда, убеждённый, что дневник приведёт его к славе первооткрывателя и богатствам, обрести которые страстно желал. Почти каждый день юноша раскрывал страницу со старой, выцветшей от беспощадного ко всему времени фотографией, несколько раз аккуратно прикреплённой им к взморкнувшей, будто испещрённой морщинками старости бумаге. Обняв острый каменный выступ, возвышающийся на несколько метров над тёмными шелками морских вод, на Гаяна с почти векового снимка смотрело необыкновеннейшее из всех известных ему существ. Как живая, точно вот-вот исчезнет в непроницаемой мути, русалка, обтянутая сеточкой поблёскивающей от солнечных лучей чешуи, пристально вглядывалась в вытянутое лицо молодого человека, можно подумать, изучая его в ответ. Омуты её взора как бы вобрали в себя всю никому неподвластную тьму беспросветных и опасных глубин, покорную одной только божьей воле стихию, ту самую грань неестественного, пересечь которую люди пытались на протяжении существования всех цивилизаций. Гаяну чудилось, что его затягивает этот взгляд, топит в своих губительных водоворотах, растворяя в едкости курчавых волн палитры оттенков тёмного циана…

Теперь он поставит точку за место вопросительного знака в «существуют на свете русалки?». Это сделает его героем, так он считал, известнейшим человеком с «домом — полной чашей». Нужно только выждать, совсем чуть-чуть, при этом постараться держаться на плаву, дабы не опуститься ко дну своей жизни раньше положенного.

И он выжидал. Не покладая рук, не щадя себя, работал, учился от зари и до зари, в сонном бреду бормоча отрывки из дедовских записей, пометок об основных местах обитания русалок, их особенностях строения, предпочтениях большинства и методиках поиска. По мере взросления Гаян начал задаваться всё большим количеством безответных вопросов, основным из которых был «Почему дедушка не сделал того, что собираюсь сделать я?». Но тут же успокаивался, находя несколько оправданий. Как он заметил из записей, дед был не просто гуманистом. Он пытался изучать русалок таким образом, чтобы они принимали его за «своего».

В конце концов, думалось Гаяну, какая уж теперь разница, эта миссия всей своей тяжестью легла на его широкие плечи, и он-то уж точно, цепкий малый, не упустит удачно подвернувшихся шансов.

Стремительно, едва ли не со свистом проносились годы, пришпоривая своих верных скакунов. Юноша перевоплощался в крепкого, наученного тяготами жизни мужчину, вот ему уже около сорока и он, представьте, выбрался из тяжёлых кандалов нищеты. Гаян больше не существовал, как босяк, на улицах, его карман всегда был полон звякающими монетками. Тем не менее, и этого избранному самой Госпожой Судьбой было мало. Своим домом отныне считал корабль и море, дослужился до гордого звания «капитан», но хорошо помнил, что такое беднота и каких усилий стоило подниматься по скользким ступеням социального положения с поджидающими его неожиданностями, ловушками безжалостного к человеку рока. Гаян не забывал о своих целях, целях, касающихся самой сокровенной тайны подводной бездны.

И вот, наконец, свершилось. Он сумел арендовать годный корабль, набрать неплохую, по его мнению, команду, с удовольствием согласившуюся подчиняться воле капитана за сравнительно небольшую сумму, доступную его кошельку.

Он просчитал всё. Каждый из своих шагов, перепроверяя план снова и снова, пока не убедился в его отточенности и продуманности.

Путь был долог и тернист. Корабль доблестно сражался с океаном, терпел его ледяные объятия, ударяющиеся в гневе буйной стихии волны о палубу, играющие с беспомощным судном так, как того им хотелось. Команда успела несколько раз отчаяться, пожалеть обо всём на свете и даже попытаться, будучи на лезвии ножа, на волоске от верной гибели судорожно замаливать грехи.

Тяжёлые испытания выпали на долю молодых юнг, некоторым из состава едва исполнилось по семнадцать лет от роду. Наконец, когда Гаян почти добрался…

Слишком недвижим штиль. Медленно и лениво, армией неприкаянных призраков к кораблю тянулась туманная белая дымка, пробирающая до костей не только юнцов, менее твёрдо стоящих на спардеке, но и бывалых моряков, что нашли себе кров среди свободолюбивых кучерявых бурунов, беспокойства неуверенной зыби, а один из членов команды — заслуживший звание «морского волка» матёрый китобоец — без права разгуливающий на свободе и вынужденный прятаться от беспристрастного суда в далёких плаваниях, невероятным образом остался в живых после знакомства с самими легендарными и смертоносными фриками. Марево как будто проникало сквозь них, заполняло собою всё окружающее, норовя поглотить флотский экипаж, на свою беду забредший в его владения. И лишь только Гаян не мог от предвкушения утаить искажающей черство-мраморное лицо в нетерпеливой гримасе расплывшейся улыбки.

Всё по описанной схеме.

Вскрик. Кто-то из матросов, незнамо, как, очутился за бортом, в ледяных оковах безжалостных ко всему чужому вод. Суматоха, жёлчная нецензурная брань, спасательный круг. Еле-еле зацепившись за него успевшими окоченеть тонкими восковыми пальцами, совсем юный молодой человек с искреннейшим ужасом уставился куда-то вниз. В следующий миг его уже тянула за ногу к самому дну скользкая, слизистая рука…

— Ружьё мне! — не своим голосом заревел капитан прежде, чем ложная безмятежность моря сменилась на…

— Волны убийцы! — вопил юнга, в страхе отшатнувшись от леера, — помилуй меня, Господи! Помилуй!

Гаян никогда не видал подобного вживую, предостережения покойного деда его не остановили.

Море взмывало к своду небес, неразличимому из-за неотвязной белёсой туманной мглы, в сокрушительной ярости шипело на тех, кто потревожил его душевный покой. Море рычало, ненасытное в своём неистовом бешенстве и исступлении. Гаян несколько раз падал, сильно ударяясь о деревянный пол, неоднократно поднимался, обхватывая штурвал, дрожащими руками пытаясь прицелиться хоть как-нибудь в жестокое создание, время от времени виднеющееся среди остервенелых вздымающихся валов и фриков. Море рвало и метало, швыряя судно из стороны в сторону, как маленький и хлюпкий бумажный кораблик или деревянную лодочку, разнося её в щепки.

Совсем скоро он остался один. Вторя сюжету из дневника, белогривые необузданные волны пожирали людей, не оставляя им ни единого шанса на спасение…

— Ну же… — капитан в одних белой рубашке и чёрных штанах, лицо его наотмашь хлестал неукротимый озлобленный ураган. Вдребезги разбивались о тело острые капли дождя, градом сыплющиеся со сверкающих небес, расколотых ослепительной зубчатой молнией на несколько частей.

Буря немного успокоилась, словно бы растягивала своё кровожадное удовольствие, жестоко играя с человеческой жизнью. Русалка, та самая, с фотоснимка, маячила перед Гаяном, всем видом доказывая своё превосходство и его бессилие.

Этого короткого мига хватило на один единственный, точный выстрел.

Её лицо навечно перекосило недоумение, в бездонных глазах — непритворный испуг.

Сию же секунду всё стало, как прежде. Туман внезапно рассеялся, море снова дремало в спокойствии и безмятежности. Солнце, выглянувшее из под белоснежной перины облака, позолотило лёгкую рябь воды, тепло улыбнувшись капитану. И только его одиночество, да медленно утопающий труп служили доказательством того, что происходящее едва ли возможно списать на спонтанное видение…

Не помня себя от счастья, позабыв совершенно обо всём, Гаян моментально спустился на шлюпку, подплывая ближе к трофею, плоскому, но всё-таки чем-то напоминающему первой половиной тела человека в слизи и чешуе. Оно было вряд ли длиннее полутра метров, утончённое и какое-то неестественное, с тяжёлым хвостом, тянущим к скрытому бирюзовой мутью дну, из раны сочилась тёмно-синяя кровь, питая оттенком индиго циановые воды.

Колебания вьющихся волн начались тогда, когда капитан коснулся русалки.

Зеркальную гладь вспороло что-то огромное, чёрное, то, о чём дедушка не писал в своём дневнике. Не успел написать.

Взвыв, чёрное заглотило Гаяна и его добычу своей гигантской пастью.