Факт, что русский писатель Владимир Набоков (1899-1977), вынужденный эмигрировать вместе с семьей в 1919 года из Советской России, является автором не только знаменитых романов, но и двадцати статей о бабочках. Кроме того, упоминания о бабочках, детальное их описание есть во многих его произведениях. “Голубянки” стали предметом зоологических изысканий В. Набокова в Гарварде, правда, принятое в народе “голубянки” он встречал с негодованием или презрением, был уверен, что говорить о Природе надо на латыни, а латинское имя всей группы этих бабочек Lycaeidae.
В 1942 году Набоков пишет стихотворение «Открытие», в котором главную заслугу свою видит в открытии нового вида чешуекрылых:
Я вид открыл! Его назвал потом,
латынь научная так для меня важна!
Для бабочки я крестным стал отцом —
и мне другая слава не нужна!
(К. А. Ефетов загадки стихотворения поэта-энтомолога Владимира Набокова… «Оn discovering a butterfly»
Александров Д. в статье «Набоков — натуралист и энтомолог» пишет: «Энтомолог Набоков, определяющий и описывающий новый вид бабочек, — не ученый педант, засушенный лучше его сухих насекомых и пропахший нафталином, энтомолог — Поэт. Он определяет, он оформляет Хаос, он дает Имена, нарекая формы на «божественной латыни». Он и в прозе часто точен, почти натуралистичен, и в то же тайн души человеческой качается осторожно, словно крыльев бабочки, чтобы неловким прикосновением «не стряхнуть пыльцу». В своем рассказе «Пильграм» о продавце бабочек Набоков говорит нам о страсти коллекционера и магической власти бабочек над душой самой прозаической. Но самым известным стало «Рождество» В. Набокова, где образ бабочки обретает символическое значение.
Практически в то же время, когда родители Набокова увезли его из России, в 1921 году покинул ее еще один русский писатель Василий Федоров. Имя этого писателя – эмигранта первой волны затерялось среди его известных современников: И. Бунин, В. Набоков, В. Ходасевич, А. Ремизов, Т. Шмелев, Б. Зайцев и многие другие имена возвращены российскому читателю еще в конце 1980-х. А вот о Федорове мы знаем мало, хотя еще его первые произведения вызвали благосклонный отклик самых суровых критиков. «К несомненным достоинствам книги надо отнести то, что чувство меры и вкуса почти никогда автору не изменяет», — пишет о нем поэт и публицист В. Ходасевич. «Этот молодой писатель верен и предан крепкой русской литературной традиции. Он лучшее доказательство ее неиссякаемости», — добавляет литературный и театральный критик Петр Пильский.
А в 1928 году в Праге Василий Федоров знакомится с В. Набоковым. Помимо литературы их сблизило и общее увлечение — коллекционирование бабочек. Правда, встречаясь, они разговаривали только о бабочках: Федоров, как и Набоков, был страстным коллекционером и большим знатоком бабочек.
Его жена Мария Штефлова вспоминала, что Федоров любил природу, ходил на охоту, сидел на берегу с удочкой, собирал коллекцию мотылей и бабочек, коллекцию которых, уезжая их города, подарил ужгородскому музею.
Читая его рассказ “Мертвая голова», я обратила внимание на фразу: «Мертвая, но успокоительная латынь звучит в моих ушах. Не потому ли я полюбил ее в эти годы изгнания? Не потому ли, что она мертва? И что такое сонное царство энтомологии, если не любование смертью, высматривание всех уголков, где она справляет свой вечный праздник?!»
Мои представления о близости взглядов двух писателей-эмигрантов, увлеченных энтомологией, несколько пошатнулись. Стало интересно сопоставить, как интерпретируется увлечение энтомологией в рассказах В. Набокова «Рождество» и В. Федорова «Мертвая голова». Попытки найти ответы на вопросы в литературной критике не увенчались успехом, хотя в 2020 году Институтом гуманитарных наук МГПУ издана коллективная монография «Мир насекомых в пространстве литературы, культуры и языка».
Анализ рассказов двух писателей-эмигрантов первой волны дан через призму преображения, символом которого является бабочка. Это закономерно, ведь и В. Набоков, и В. Федоров – не только художники, но и энтомологи. Они хорошо знают как стадии превращения бабочки из гусеницы, так и символику этого образа с античных времен. И все-таки мы видим, что модальность рассказов разная. И образ бабочки, ставший символом воскресения у В. Набокова, в рассказе В. Федорова останется символом смерти. В чем причина?
Василий Фёдоров уехал из России в 1921 году и стал представителем первой волны эмиграции. Судьба приготовила ему немало испытаний: когда Фёдорову было всего девятнадцать, началась Первая мировая война, в двадцать шесть он покидает Родину и больше никогда не возвращается обратно, а в его сорок шесть начинается Вторая мировая война.
Безусловно, все эти испытания порождают философический склад ума. Когда вокруг тебя смерть, ты и сам невольно начинаешь задумываться, что она такое и зачем живешь ты.
О смерти размышляли еще в древности, и в разных культурах представление о смерти и о том, что будет после нее, отличается.
В древнем Китае, например, смерть не была каким-то значимым или, тем более, трагичным событием. Считалось, что, несмотря на то что человек умер, он все еще находится в мире живых, но в другом состоянии.
В древнем Египте тоже не разделяли мир живых и мир мертвых и считали, что смерть лишь прелюдия к загробной жизни. Египтяне верили в бессмертие и потому, стараясь создать хотя бы визуальную ее видимость, бальзамировали и мумифицировали тела умерших.
Однако для героя Федорова смерть — отнюдь не физическое явление. Хотя со смертью в физическом плане он столкнется на кладбище: «Это была мать, пришедшая на могилу сына. Я сидел, боясь пошевелиться».
Но знает и другую ипостась смерти: умереть – значит потерять связь с корнями, со стихией языка, лишиться навсегда Родины — быть эмигрантом, у которого нет возможности вернуться на родную землю.
Автобиографический герой слышит рыдания старухи, которая потеряла сына тридцать лет тому назад, и примеряет их на себя. Ложится на чужую землю, находясь на кладбище, и ощущает связь не с природой, а с мертвыми, лежащими точно так же, только на три метра глубже.
Рассказ напитан мыслью о смерти, ее тяжести, в том числе — тяжести эмиграции. Мы замечаем мотив смерти даже в мире природном: «Муравей покачивался на сухом стебельке», «Я сел на траву, в жесткое серебро бессмертников», «Мне не было видно прибоя — он неистовствовал где-то внизу под обрывом, в том месте, куда подходила кладбищенская стена и где сухие листья сирени казались вырезанными из ржавого железа».
В финале рассказчик берет в руки шприц и убивает бабочку. Привычный жест для ученого. Непривычный для человека, столь трепетно относящегося к красоте: “Мертвая, но успокоительная латынь звучит в моих ушах”. И все же он умерщвляет бабочку, которая, по легенде, приносит смерть. а значит, бросает вызов самой смерти. Вот только это совсем не похоже на возвращение к жизни самого рассказчика. Человек остается один на один со своими исканиями. В мире божьем, где все движется и спешит, он замирает, словно всматривается вглубь, но не поднимает глаза вверх. В финале долгожданного полета бабочки мы не увидим, и в душе рассказчика крыльев тоже нет.
Герой рассказа «Рождество» Владимира Набокова тоже сталкивается со смертью как в физическом её проявлении, так и в моральном. Но Слепцов живет в России. Он, в отличие от героя Федорова, не оторван от Родины. А вот В. Набоков оторван, он был совсем юн, когда его семья покинула Россию. Уже за границей он переживает смерть отца: в марте 1922 года был убит Владимир Дмитриевич Набоков. Он попытался нейтрализовать стрелявшего в Милюкова черносотенца, но был застрелен его напарником.
В рассказе, написанном спустя три года, тоже выстраивается линия Отца и Сына. Только здесь отцу предстоит справиться со смертью сына, научиться жить самому. Жанр рождественского рассказа нас готовит к ожиданию чуда, но мы, следя за переживаниями героя, не верим в чудо воскресения.
Он сам больше похож на тень, живет меж двух миров, вглядывается в прошлое, ищет следы ребенка. Свет Рождества его не греет. И все же чудо произойдет со Слепцовым, чьи глаза откроются к финалу рассказа, а не с персонажем рассказа Федорова. Почему?
Может быть, потому, что он не вырван из среды, культуры, память воскрешает мгновенья жизни. В самом начале мы видим мызу, в которую возвращается Слепцов после похорон. В ней он, вероятно, прожил всю жизнь, его душа не “огрубела в скитаниях”, она ослепла от горя. А вот героя Федорова не ждет возвращение ни в родной дом, ни к себе.
Интересно заметить, что в «Рождестве» события происходят зимой – чисто русский топос. В «Мёртвой голове» же – летом. Рассказчику «знойное болгарское солнце» чужое не только потому, что это далеко от России: выжжена и испепелена его душа. Впрочем, в «Рождестве» красота русской зимней природы тоже чужда Слепцову: горе ослепило его глаза, он уже не плачет ни от своих, ни от чужих переживаний. И все же эмоционально зима кажется читателю роднее и привычнее, чем знойный июль в Болгарии, к тому же это время связано в православном сознании с Рождением Христа, со Спасением.
Стоит заметить, что «Рождество» – ранний рассказ Набокова, ему всего двадцать пять, он совсем недавно эмигрировал. В более позднем его творчестве мы, конечно, найдем отнюдь не оптимистические произведения, но пока он дает своему герою, который находился в шаге от самоубийства, шанс возродиться к жизни. Дает шанс на то, чтобы Слепцов, наконец, открыл глаза.
Фёдорову же на момент написания рассказа «Мертвая голова» тридцать пять, он в эмиграции уже десять лет. Напрашивается вопрос: время лечит?
Прошло десять лет, а он так и не смирился со своим статусом эмигранта.
Конечно, в обоих рассказах центральным будет образ бабочки. Но на какие смыслы обращают внимание Набоков и Фёдоров? В какой мере этот образ становится символом?
В финале рассказа «Рождество» Слепцов наблюдает за тем, как из, как ему казалось, мёртвого кокона выползает бабочка: «…вместо комочка, вместо черной мыши, — громадная ночная бабочка, индийский шелкопряд, что летает, как птица, в сумраке, вокруг фонарей Бомбея». И мы понимаем: бабочка становится символом души. Непонятно только: это душа его сына или возрождённая душа самого Слепцова, способная продолжить жить после страшной трагедии. Но совершенно очевидно: второй смерти не будет.
В «Мёртвой голове» же все наоборот. Мало того, что из всех видов бабочек Фёдоров выбирает именно ту, которая по легенде ознаменовывает смерть, так ещё и в конце герой убивает её. Никакого возрождения души мы не увидим.
В тот момент, когда герой близок к переосмыслению своего места под солнцем, ему на ум приходит спасительная латынь. Она подбрасывает готовые формулировки вместо живых вопросов. Вспомним, что и латынь в 20 веке – это мертвый язык, на нем не говорят, не пишут. Не потому ли и герой рассказа, и сам Фёдоров занимались энтомологией, что считали себя «мёртвыми» людьми, которые могут изучать такую же «мертвую» науку? Будто бы это делает их не одинокими и даже, быть может, не «мёртвыми» в собственных глазах?
Кстати, в творчестве Набокова не раз можно встретить упоминание латыни не как мертвого языка, а как языка божественного (божественная латынь мыслится как спасение). В «Рождестве» можно проследить борьбу безверия и веры. Вначале Слепцов видит лишь, как «слепо светит крест», раздражается при словах слуги о «праздничке» и не находит в вере спасения. Но стоит только появиться бабочке – появляется и Бог, и свет уже не снаружи, а изнутри, и глаза открываются. Читая финал рассказа, вспоминаешь строчки Максимилиана Волошина:
Ваша книга — это весть «оттуда»,
Утренняя благостная весть.
Я давно уж не приемлю чуда,
Но как сладко слышать: «Чудо — есть!».
У Фёдорова мы не заметим света веры. Возможно, поэтому и нет спасения заблудшей душе, не возвращения, нет воскресения.
