Весь следующий день я провел, скитаясь по долине. Я стоял у истоков Арвейрона, что берут начало в леднике, плавно движущемся с вершин холмов, чтобы перекрыть долину собой. Крутые склоны колоссальных гор возвышались предо мной; стеною нависал ледник; вокруг стояли сломленные сосны; и скорбную тишину этого величественного заповедного места нарушали лишь грохот от падения некого громадного фрагмента ледника, гул лавины, или отдающийся сквозь горы эхом треск нагромождений льда, что под гнётом незыблемых законов поминутно трескался и рвался, будто был в их руках лишь игрушкой. Эти грандиозные, изумительные сцены давали мне величайшее утешение, что я мог принять. Они возвышали меня над всей ничтожностью моих чувств, и, хоть и не утоляли моего горя, подавляли и успокаивали его. В некоторой мере они также отводили мой разум от мыслей, которые тяготили его весь прошедший месяц. Ночью я отошел ко сну; и грёзам моим как бы служило то собрание великих форм, о коих я размышлял в течение дня. Они сходились вокруг меня: и незапятнанная белизна горной вершины, и сосновый лес, и обрывистая голая равнина, и орел, что кружил среди облаков, — все они собрались вокруг и пожелали мне покоя.
Куда же пропали они следующим утром? Все мое воодушевление утекло вместе со сном, и мрачная меланхолия облекла мои думы. Потоками на меня обрушивался дождь, и плотный туман скрывал вершины гор, не позволяя мне даже увидеть лица моих могучих спутников. И все же я проник бы сквозь эту пасмурную пелену и отыскал бы их среди туч. Что для меня дожди и бури? Мой мул прибыл к моей двери, и я решился подняться на вершину горы Монтенвер. Я помнил то влияние, что произвел на меня вид громадного и вечно движущегося ледника, когда я увидел его впервые. Тогда он наполнил меня возвышенным вдохновением, что окрылило мою душу и позволило ей воспарить из мрачной реальности к свету и радости. Воистину, виды природы, величественнной и внушающей страх, всегда успокаивали мой разум и заставляли забыть скоротечные тревоги жизни. Я решил идти без проводника, ведь я хорошо знал дорогу, а присутствие другого разрушило бы одинокое величие пейзажа.
Подъем на гору обрывист, но путь разделен на постоянные короткие повороты, что позволяют преодолеть отвесный склон. Вид удивительно пустынный. В тысячах мест видны следы зимней лавины, где сломленные деревья разбросаны по земле, одни уничтожены полностью, другие согнуты, опираясь на горные выступы или на другие стволы. Выше путь пересечен снежными оврагами, в которые сверху неустанно скатываются камни; один из них опасен в особенности, ведь малейший звук, даже громкий голос, волнует воздух достаточно, чтобы навлечь катастрофу на голову говорящего. Сосны там не высоки и не пышны, но они мрачны, и добавляют сцене строгости. Я взглянул на долину внизу: туман поднимался от текущих сквозь нее рек и обвивал густыми завитками горы напротив, чьи вершины крылись в сплошных облаках, пока дождь лился из темного неба и дополнял мое меланхоличное впечатление от видов вокруг меня. Увы! Зря хвастается человек чувствительностью, превосходящей дикаря, ведь она лишь делает его существом более уязвимым. Если бы наши порывы ограничивались голодом, жаждой и страстью, мы были бы почти свободны; но теперь нами движут легкомысленные ветра и случайные слова, или сцены, что эти слова могут нам представить.
Мы спим, но грезы отравляют сон.
Мы просыпаемся — мысль омрачает день.
Мы чуем, спорим, плачем иль смеемся,
Горюем, иль заботы отстраняем тень
И всё одно: ведь радости и горю
Открыт путь отступления наравне
Грядущий день прошедшему не ровня,
Одна превратность до заката дней!
Когда я прибыл на вершину, уже был почти полдень. Некоторое время сидел я на скале, что возвышалась над ледяной гладью. Туман скрывал и ее, и окружающие горы. Сейчас же легкий ветерок разогнал облака, и я спустился на ледник. Поверхность его была неровной — она поднималась и опускалась, как волны неспокойного моря, и прерывалась глубокими разломами. Ледяное поле было шириной почти в лье, и я два часа пробирался через него. Передо мной располагался отвесный, перпендикулярный склон. Оттуда, где я теперь стоял, Монтенвер стоял строго напротив, на дистанции в один лье, а над ним возвышался Монблан во всем его грандиозном величии. Я остался в углублении скалы, оглядывая этот изумительный вид. Море, или, скорее, обширная река льда, вилась среди гор, чьи высокие вершины нависали над ее впадинами. Их сверкающие ледяные пики сияли от солнца над облаками. Мое сердце, до сей поры омраченное горем, теперь наполнилось чем-то вроде радости; я воскликнул: «Странствующие духи, если вы на деле странствуете, а не покоитесь в своих тесных могилах, позвольте мне вкусить эту малую радость, или заберите меня, своего спутника, от радостей жизни!»
Как только я сказал это, я вдруг увидел вдали фигуру человека, что приближался ко мне со сверхъестественной скоростью. Он легко преодолевал разломы во льду, среди которых я лишь робко крался, и рост его превышал человеческий. Я ослабел, и в глазах у меня потемнело, но холодный горный ветер быстро привел меня в чувство. Когда он приблизился (о, ужасное зрелище!), я увидел, что это было ненавистное созданное мной чудовище. Я затрясся от ярости и ужаса, решившись дать ему подойти ближе, и после вступить с ним в битву на смерть. Он подошел; лицо его искажали горькая тоска и презрение, а неземное его уродство чуть ли не делало его слишком ужасным для людских глаз. Но я едва ли это заметил — от гнева и ненависти я лишился дара речи, и как только оправился, окатил его словами, полными отвращения и ярости.
«Дьявол,» воскликнул я, «как смеешь ты приближаться, не боясь моей мстительной руки? Прочь, подлое насекомое! Нет, лучше останься, чтобы я стер тебя в порошок! О, если бы только с концом твоего жалкого существования воскресли те, кого ты гнусно убил!»
«Такого приема я и ожидал,» вздохнул демон. «Все люди презирают несчастных; каким же презренным должен быть я, тот, кто несчастнее всего живого! Даже ты, создатель, ненавидишь меня, свое создание, с кем связан ты узами, что прервутся лишь при смерти одного из нас. Ты желаешь убить меня. Но как смеешь ты так играться с жизнью? Исполни свой долг передо мной, и я исполню свой перед тобой и всем человечеством. Прими мои условия, и я оставлю вас всех в покое — но если ты откажешься, я вдоволь напою пасть смерти кровью оставшихся твоих друзей.»
«Ненавистное чудовище! Отродье! Даже муки ада будут для тебя недостаточным наказанием. Проклятый демон, и ты упрекаешь меня в своем создании? Ну же! Иди сюда, и я потушу ту искру, что так неосторожно дал тебе!»
Мой гнев не знал границ. Я ринулся на него, движимый всем, что может вооружить одно существо против существования другого.
Он легко ушел от моего удара и сказал:
«Успокойся! Я умоляю тебя выслушать меня, прежде чем ты обрушишь свой гнев на мою голову. Разве я недостаточно страдал? Зачем хочешь ты умножить мое несчастье? Жизнь, хоть она и есть лишь скопление боли, дорога мне, и я буду за нее бороться. Ты ведь сделал меня сильнее себя; я выше тебя, и суставы мои гибче. Но я не стану тебе врагом. Я — твое создание, и я готов повиноваться моему господину, если и ты исполнишь свой долг передо мною. О, Франкенштейн, неужто будешь ты честен ко всем, но попрешь лишь меня, кому обязан справедливостью и даже лаской? Помни что ты создал меня; мне должно быть твоим Адамом, но стал я падшим ангелом, которого отстранил ты от счастья ни за что. Везде вижу я радость, и везде лишь я ее не заслуживаю! Я был добр и дружелюбен — несчастье сделало из меня дьявола. Дай же мне счастье, и я вновь стану добродетелен.»
«Прочь! Я не хочу тебя слышать! Между нами не будет дружбы, мы — враги. Убирайся, или вступи со мной в битву, где один из нас падет.»
«Как могу я тронуть твое сердце? Неужели никакие слова не убедят тебя взглянуть благосклонно на твое создание, что просит твоей доброты и сострадания? Поверь мне, Франкенштейн, я был добр; душа моя была полна любви и человечности; но разве я не одинок? Ты, мой создатель, презираешь меня; чего могу ожидать я от твоих собратьев, которые ничем мне не должны? Они гонят и ненавидят меня. Пустынные горы и угрюмые ледники — вот мое убежище. Я скитался здесь много дней; ледяные пещеры, которых лишь я не опасаюсь, служат мне единственным приютом, из которого меня не изгонят люди. Я славлю эти бледные небеса, ведь они ко мне добрее, чем твои собратья. Если бы все человечество знало о моем существовании, оно последовало бы твоему примеру и вооружило бы себя для моего уничтожения. Неужто не должен я ненавидеть тех, что ненавидит меня? Я не намерен быть другом своим врагам. Я несчастен, и они разделят мои страдания. Но в твоих силах отплатить мне, и спасти их от зла, что с твоей легкой руки станет так велико, что поглотит в буре своей ярости не только тебя и твоих близких, но и тысячи других. Смягчи свое сердце, и не презри меня. Выслушай меня, и когда услышишь мой рассказ, покинь или пожалей меня, как тебе угодно. Но выслушай меня. Виновные заслуживают по людским законам, как бы не сочились их руки кровью, высказаться в свою защиту перед приговором. Выслушай же меня, Франкенштейн! Ты обвиняешь меня в убийстве, но с чистой совестью готов уничтожить собственное создание. О, вечная слава людской справедливости! Но я не прошу пощады; я прошу лишь послушать меня, а потом, если ты сможешь, уничтожить то, что породил.»
«Зачем просишь ты меня вспомнить,» — возразил я, «события, в которых я с содроганием признаю свою вину? Будь проклят тот день, когда ты, ненавистное отродье, увидел свет! Будь прокляты те руки, что создали тебя, пусть даже они были мои! Ты принес мне несчастье, что я не могу выразить. Не могу я решить, справедлив ли я к тебе. Убирайся! Избавь меня от своего презренного вида.»
«Вот — избавляю, создатель,» — сказал он, и закрыл мои глаза своими ужасными руками, которые я яростно оттолкнул. «Освобождаю тебя от вида, что тебе так ненавистен. Все еще не хочешь ты выслушать меня и хоть на минуту посочувствовать. Во имя добродетелей, которые я когда-то имел, я прошу тебя об этом. Выслушай мой рассказ; он долог и странен, и холод этого места губителен для твоего чувствительного тела; последуй за мной в хижину на горе. Солнце еще высоко в небе — прежде чем оно успеет спрятаться за снежные вершины и осветить другой мир, ты услышишь мою историю и примешь решение. В твоих руках лежит выбор: уйду ли я навеки от людей, чтобы вести тихую жизнь, или стану бичом собратьев твоих и кузнецом твоей скорой кончины.»
Говоря это, он шел по льду, и я следовал за ним. Разум мой был полон смятения, и я не ответил ему, но взвесил его аргументы и решил хотя бы выслушать его рассказ. Мной двигало отчасти любопытство, и сострадание утвердило мое решение. До сих пор я считал его убийцей своего брата, и я с нетерпением ждал подтверждения или опровержения моих сомнений. Впервые я почувствовал долг создателя перед его детищем, и решился успокоить его, прежде чем обвинять во зле. Это убедило меня последовать его просьбе. Так мы перешли через лед и поднялись на гору. Дождь вновь прорезал холодный воздух, мы вошли в хижину, отродье — торжествуя, я — с тяжелым сердцем и подавленным духом. Но я согласился слушать, и как только я сел у костра, что зажег мой ужасный спутник, он начал свой рассказ.
I spent the following day roaming through the valley. I stood beside the sources of the Arveiron, which take their rise in a glacier, that with slow pace is advancing down from the summit of the hills to barricade the valley. The abrupt sides of vast mountains were before me; the icy wall of the glacier overhung me; a few shattered pines were scattered around; and the solemn silence of this glorious presence-chamber of imperial Nature was broken only by the brawling waves or the fall of some vast fragment, the thunder sound of the avalanche or the cracking, reverberated along the mountains, of the accumulated ice, which, through the silent working of immutable laws, was ever and anon rent and torn, as if it had been but a plaything in their hands. These sublime and magnificent scenes afforded me the greatest consolation that I was capable of receiving. They elevated me from all littleness of feeling, and although they did not remove my grief, they subdued and tranquillised it. In some degree, also, they diverted my mind from the thoughts over which it had brooded for the last month. I retired to rest at night; my slumbers, as it were, waited on and ministered to by the assemblance of grand shapes which I had contemplated during the day. They congregated round me; the unstained snowy mountain-top, the glittering pinnacle, the pine woods, and ragged bare ravine, the eagle, soaring amidst the clouds—they all gathered round me and bade me be at peace.
Where had they fled when the next morning I awoke? All of soul-inspiriting fled with sleep, and dark melancholy clouded every thought. The rain was pouring in torrents, and thick mists hid the summits of the mountains, so that I even saw not the faces of those mighty friends. Still I would penetrate their misty veil and seek them in their cloudy retreats. What were rain and storm to me? My mule was brought to the door, and I resolved to ascend to the summit of Montanvert. I remembered the effect that the view of the tremendous and ever-moving glacier had produced upon my mind when I first saw it. It had then filled me with a sublime ecstasy that gave wings to the soul and allowed it to soar from the obscure world to light and joy. The sight of the awful and majestic in nature had indeed always the effect of solemnising my mind and causing me to forget the passing cares of life. I determined to go without a guide, for I was well acquainted with the path, and the presence of another would destroy the solitary grandeur of the scene.
The ascent is precipitous, but the path is cut into continual and short windings, which enable you to surmount the perpendicularity of the mountain. It is a scene terrifically desolate. In a thousand spots the traces of the winter avalanche may be perceived, where trees lie broken and strewed on the ground, some entirely destroyed, others bent, leaning upon the jutting rocks of the mountain or transversely upon other trees. The path, as you ascend higher, is intersected by ravines of snow, down which stones continually roll from above; one of them is particularly dangerous, as the slightest sound, such as even speaking in a loud voice, produces a concussion of air sufficient to draw destruction upon the head of the speaker. The pines are not tall or luxuriant, but they are sombre and add an air of severity to the scene. I looked on the valley beneath; vast mists were rising from the rivers which ran through it and curling in thick wreaths around the opposite mountains, whose summits were hid in the uniform clouds, while rain poured from the dark sky and added to the melancholy impression I received from the objects around me. Alas! Why does man boast of sensibilities superior to those apparent in the brute; it only renders them more necessary beings. If our impulses were confined to hunger, thirst, and desire, we might be nearly free; but now we are moved by every wind that blows and a chance word or scene that that word may convey to us.
We rest; a dream has power to poison sleep.
We rise; one wand’ring thought pollutes the day.
We feel, conceive, or reason; laugh or weep,
Embrace fond woe, or cast our cares away;
It is the same: for, be it joy or sorrow,
The path of its departure still is free.
Man’s yesterday may ne’er be like his morrow;
Nought may endure but mutability!
It was nearly noon when I arrived at the top of the ascent. For some time I sat upon the rock that overlooks the sea of ice. A mist covered both that and the surrounding mountains. Presently a breeze dissipated the cloud, and I descended upon the glacier. The surface is very uneven, rising like the waves of a troubled sea, descending low, and interspersed by rifts that sink deep. The field of ice is almost a league in width, but I spent nearly two hours in crossing it. The opposite mountain is a bare perpendicular rock. From the side where I now stood Montanvert was exactly opposite, at the distance of a league; and above it rose Mont Blanc, in awful majesty. I remained in a recess of the rock, gazing on this wonderful and stupendous scene. The sea, or rather the vast river of ice, wound among its dependent mountains, whose aerial summits hung over its recesses. Their icy and glittering peaks shone in the sunlight over the clouds. My heart, which was before sorrowful, now swelled with something like joy; I exclaimed, “Wandering spirits, if indeed ye wander, and do not rest in your narrow beds, allow me this faint happiness, or take me, as your companion, away from the joys of life.”
As I said this I suddenly beheld the figure of a man, at some distance, advancing towards me with superhuman speed. He bounded over the crevices in the ice, among which I had walked with caution; his stature, also, as he approached, seemed to exceed that of man. I was troubled; a mist came over my eyes, and I felt a faintness seize me, but I was quickly restored by the cold gale of the mountains. I perceived, as the shape came nearer (sight tremendous and abhorred!) that it was the wretch whom I had created. I trembled with rage and horror, resolving to wait his approach and then close with him in mortal combat. He approached; his countenance bespoke bitter anguish, combined with disdain and malignity, while its unearthly ugliness rendered it almost too horrible for human eyes. But I scarcely observed this; rage and hatred had at first deprived me of utterance, and I recovered only to overwhelm him with words expressive of furious detestation and contempt.
“Devil,” I exclaimed, “do you dare approach me? And do not you fear the fierce vengeance of my arm wreaked on your miserable head? Begone, vile insect! Or rather, stay, that I may trample you to dust! And, oh! That I could, with the extinction of your miserable existence, restore those victims whom you have so diabolically murdered!”
“I expected this reception,” said the dæmon. “All men hate the wretched; how, then, must I be hated, who am miserable beyond all living things! Yet you, my creator, detest and spurn me, thy creature, to whom thou art bound by ties only dissoluble by the annihilation of one of us. You purpose to kill me. How dare you sport thus with life? Do your duty towards me, and I will do mine towards you and the rest of mankind. If you will comply with my conditions, I will leave them and you at peace; but if you refuse, I will glut the maw of death, until it be satiated with the blood of your remaining friends.”
“Abhorred monster! Fiend that thou art! The tortures of hell are too mild a vengeance for thy crimes. Wretched devil! You reproach me with your creation, come on, then, that I may extinguish the spark which I so negligently bestowed.”
My rage was without bounds; I sprang on him, impelled by all the feelings which can arm one being against the existence of another.
He easily eluded me and said,
“Be calm! I entreat you to hear me before you give vent to your hatred on my devoted head. Have I not suffered enough, that you seek to increase my misery? Life, although it may only be an accumulation of anguish, is dear to me, and I will defend it. Remember, thou hast made me more powerful than thyself; my height is superior to thine, my joints more supple. But I will not be tempted to set myself in opposition to thee. I am thy creature, and I will be even mild and docile to my natural lord and king if thou wilt also perform thy part, the which thou owest me. Oh, Frankenstein, be not equitable to every other and trample upon me alone, to whom thy justice, and even thy clemency and affection, is most due. Remember that I am thy creature; I ought to be thy Adam, but I am rather the fallen angel, whom thou drivest from joy for no misdeed. Everywhere I see bliss, from which I alone am irrevocably excluded. I was benevolent and good; misery made me a fiend. Make me happy, and I shall again be virtuous.”
“Begone! I will not hear you. There can be no community between you and me; we are enemies. Begone, or let us try our strength in a fight, in which one must fall.”
“How can I move thee? Will no entreaties cause thee to turn a favourable eye upon thy creature, who implores thy goodness and compassion? Believe me, Frankenstein, I was benevolent; my soul glowed with love and humanity; but am I not alone, miserably alone? You, my creator, abhor me; what hope can I gather from your fellow creatures, who owe me nothing? They spurn and hate me. The desert mountains and dreary glaciers are my refuge. I have wandered here many days; the caves of ice, which I only do not fear, are a dwelling to me, and the only one which man does not grudge. These bleak skies I hail, for they are kinder to me than your fellow beings. If the multitude of mankind knew of my existence, they would do as you do, and arm themselves for my destruction. Shall I not then hate them who abhor me? I will keep no terms with my enemies. I am miserable, and they shall share my wretchedness. Yet it is in your power to recompense me, and deliver them from an evil which it only remains for you to make so great, that not only you and your family, but thousands of others, shall be swallowed up in the whirlwinds of its rage. Let your compassion be moved, and do not disdain me. Listen to my tale; when you have heard that, abandon or commiserate me, as you shall judge that I deserve. But hear me. The guilty are allowed, by human laws, bloody as they are, to speak in their own defence before they are condemned. Listen to me, Frankenstein. You accuse me of murder, and yet you would, with a satisfied conscience, destroy your own creature. Oh, praise the eternal justice of man! Yet I ask you not to spare me; listen to me, and then, if you can, and if you will, destroy the work of your hands.”
“Why do you call to my remembrance,” I rejoined, “circumstances of which I shudder to reflect, that I have been the miserable origin and author? Cursed be the day, abhorred devil, in which you first saw light! Cursed (although I curse myself) be the hands that formed you! You have made me wretched beyond expression. You have left me no power to consider whether I am just to you or not. Begone! Relieve me from the sight of your detested form.”
“Thus I relieve thee, my creator,” he said, and placed his hated hands before my eyes, which I flung from me with violence; “thus I take from thee a sight which you abhor. Still thou canst listen to me and grant me thy compassion. By the virtues that I once possessed, I demand this from you. Hear my tale; it is long and strange, and the temperature of this place is not fitting to your fine sensations; come to the hut upon the mountain. The sun is yet high in the heavens; before it descends to hide itself behind your snowy precipices and illuminate another world, you will have heard my story and can decide. On you it rests, whether I quit for ever the neighbourhood of man and lead a harmless life, or become the scourge of your fellow creatures and the author of your own speedy ruin.”
As he said this he led the way across the ice; I followed. My heart was full, and I did not answer him, but as I proceeded, I weighed the various arguments that he had used and determined at least to listen to his tale. I was partly urged by curiosity, and compassion confirmed my resolution. I had hitherto supposed him to be the murderer of my brother, and I eagerly sought a confirmation or denial of this opinion. For the first time, also, I felt what the duties of a creator towards his creature were, and that I ought to render him happy before I complained of his wickedness. These motives urged me to comply with his demand. We crossed the ice, therefore, and ascended the opposite rock. The air was cold, and the rain again began to descend; we entered the hut, the fiend with an air of exultation, I with a heavy heart and depressed spirits. But I consented to listen, and seating myself by the fire which my odious companion had lighted, he thus began his tale.
