Посвящается моей дорогой Бабушке
Это было лет пятнадцать назад. Вроде. Не могу сказать точно, когда я Его заметил впервые, но точно помню, что это был обычный рабочий четверг. Знаете, такой четверг, который всем своим видом и маленькими предзнаменованиями кричит о предстоящей пятнице и, наконец, выходных. Я возвращался домой привычным маршрутом через осенний парк; было малолюдно, что очень парадоксально в теплый сентябрьский вечер. Я даже не сразу Его заметил. Он сидел, сгорбленный и серый, складывалось ощущение, что это и не человек вовсе – груда мусора на скамейке у озера вперемешку с листьями, единственными пестрыми в этой непонятной куче. Когда я проходил мимо, Он поднял голову и как-то приветливо, даже по-отцовски, мотнул мне головой. Но мы были не знакомы. Не виделись раньше в этом парке, не пересекались в газетном киоске «Ватман» в очереди за новым выпуском «Кроссворды и все-все-все», не сталкивались у полки со свежими багетами в излюбленной пекарне «Хлеб и булки у Марго». Я опешил. Остановился. Вгляделся в Его старческое лицо, в каждую морщинку и не узнал его. Перебрал в голове всех. Никого похожего. Я все смотрел на Него, а Он, все с той же отцовской теплотой, украдкой поглядывал на меня. Наконец, наверное, не выдержав затянувшейся паузы, Он похлопал по скамейке рядом с собой. И я как под гипнозом подошел и сел рядом, и, не успев даже опомниться, услышал тихое:
– Красиво, да, Вить?
Я окончательно потерял дар речи. Этот старик знал мое имя! А я даже не успел ничего сказать! Что за черт? Откуда?! Возмущению и удивлению моему не было предела: сначала кивает мне, потом как в трансе я сажусь рядом с ним, и теперь Он называет меня по имени, как старый знакомый, хотя имени своего я даже не называл! И не дав мне даже слова вставить, старик сказал:
– Наверное, задаешься вопросом, откуда я знаю твое имя?
Я неуверенно кивнул – то ли от растерянности, то ли от того, что был не уверен в том, что хочу действительно это знать. Старик повернулся, и я лучше смог рассмотреть его лицо. У него были широкие седые брови. Радужка глаз выцвела, стали почти белыми, но где-то все еще проглядывали голубые прожилки. Взгляд у него был добрым и одновременно строгим, знаете, как у деда или отца. Нос картошкой, губы тонкие и скривленные во что-то на подобии улыбки – было видно, как сложно Ему дается сейчас ее натягивать. Было в нем что-то знакомое, даже родное, но далекое и забытое, как будто намеренно стертое кем-то из памяти. А еще у Него был шрам. Вроде и не заметишь сразу, если не приглядываться; он шел от подбородка куда-то под старую, не до конца застегнутую рубашку, из-под которой виднелась белая застиранная майка-алкоголичка. Сам старик был одет как-то странно, по-летнему: помимо рубашки на нем были тонкие брюки, кое-где уже с заплатами, но аккуратно выглаженные и даже со стрелками. Ботинки были с потертыми носами, как у меня в детстве.
Помню, тогда тетя Люся только-только купила их для нас с Братом – одни на двоих. Ботинки были «Ой-какие-прелестные-и-дорогие! Смотрите, дуралеи, не играйте в них в свой идиотский футбол с этими оборванцами вшивыми! А то быстро задницы надеру – неделю на них не сядете!». Естественно, ее мы не послушали.
После школы, в которую эти самые ботинки мы носили по очереди: мне они были велики размера на два точно, а Брату малы, из-за чего частенько он стирал ноги, мы пошли на поле за домом. Мы жили в бараке на краю городка, сейчас там новый ЖК с забавным названием «קן נמלים», что с иврита «Муравейник». Сейчас я там уже не бываю, да и не к кому ездить – тетя Люся умерла лет 5 назад от цирроза (уж очень любила приложиться), а остальные давно разъехались и собираются только по большим праздникам. В тот день погода стояла ясная, и на поле было много ребятишек. Все гоняли мяч – новый и яркий – мы с Братом не были исключением. Я был в новых ботинках, но они совсем не подходили для игры в футбол, хотя какое мне было дело? Я пинал и пинал мяч, вгонял его в ворота, спотыкался и падал, буравил носами ботинок неровное поле. К концу игры носы истерлись, позеленели от травы и «просили каши».
Влетело Нам тогда знатно. Тетя Люся была строгой женщиной, но мы с Братом были ей благодарны: взять двух детей в довесок своим четверым. Она никогда не рассказывала нам, откуда Мы взялись на «ее больную голову». Каждый разговор или попытка заканчивалась одинаково – мы с Братом стояли в углу, пока тетя Люся причитала что-то на иврите, охая и ахая. Потом она все же смягчалась, обнимала нас с Братом, ласково трепля за волосы и называя «бедолажечками бедными». Но нас с Братом редко волновало наше происхождение, Мы проживали беззаботное и сытое детство, полное приключений и радостей…
На старике была не то куртка, не то пальто – что-то изношенное и явно потрепанное временем. Из кармана торчала большая булка, от которой он порционно отщипывал хлеб и бросал в озерцо, кормя стайку уток. Не знаю, сколько времени прошло, но казалось, что прошла целая вечность перед Его следующей репликой.
– Вить, когда ты и твой брат были совсем крохами… – он тяжело вздохнул и перевел взгляд на свои ботинки, – мы с твоей Матерью тогда не могли нарадоваться на Вас, такие Вы были ладные ребятёнки… В общем, Вить, я давно, уже лет пять с Люськиной смерти за Тобой наблюдаю. Ты каждый день ходишь через этот парк и каждый день я прихожу и жду Тебя тут. Уток кормлю, представляешь, меня даже так прозвали смешно. Дай-ка вспомнить… Кормежник? Нет, не так. Кормилец уток, представь себе, Вить! Иногда Ты не проходил, и я очень беспокоился, но на следующий день снова видел Тебя и, знаешь, как с души камень падал. Ты, наверное, никогда меня не замечал, да? Я тебя не виню, Витенька, нисколечко! Ты же меня не помнишь совсем, да и откуда, дурака старого, упомнишь? Вы же совсем крохами были, когда…
Он смолк и закрыл лицо руками. Я уставился уже на свои ботинки, пытаясь осмыслить все происходящее. Человек, сидящий рядом, называет себя моим Отцом. Старик беззвучно плакал, сотрясаясь всем телом – видно было, как сложно ему далось это откровение. Прошло, наверное, минут десять. Он утер лицо носовым платком, отщипнул хлеба и бросил в озеро. Утки быстро разделались с угощением и с надеждой смотрели на старика. Он глянул на меня, все так же украдкой, и продолжил:
– В общем, Витенька, не стало Катеньки моей ненаглядной. Я пытался было, вот, видишь? – он оттянул майку и оголил шрам, – но сказали, что я не подхожу. Я тогда так бился, Витенька, с ними. Они, ироды, Катеньку мою сгубили! Столько денег на эти операции да анализы ушло, я дом продал, Витенька! У Люськи жил, с ребятёнками нянькался, лишь бы лишнюю копеечку Катеньке сослать в столицу. А они, ироды, лишь руками разводили! В общем, угасла моя Катюша, в сентябре… Погода стояла такая же, как сейчас, хорошая. Я тогда, Витенька, совсем один остался с Вами. Люська сказала, мол, оставляй детей, я воспитаю, а как на ноги встанешь – тогда и поговорим. Витенька, на ноги я встал, но к вам вернуться не смог. Стыдно было, Сынок. Что Катеньку не сберег, без матери вас оставил, что не помогал вам с Люськой никак. Я письма писал вам, Витенька… Да все отправить не мог – стыдно было и боязно. Прости меня, Сынок, если сможешь, прости дурака старого!
Отец упал на колени и все извинялся, еще очень долго извинялся. Я плакал, слеза скатилась по моей огрубевшей щеке, и я вспомнил Его. Этот сгорбленный мужчина всегда и в любую погоду кормил уток, украдкой смотря на меня. А я никогда его не замечал. Начал капать дождик. Отец поднялся с колен и успел только достать платок…
Дальше все, как в тумане – скорая, реанимация, томное ожидание. По голове набатом било и отдавалось по всему телу осознание, что я могу потерять Его снова. Я ждал и ждал, когда врач, словно палач, вынесет Ему и мне приговор. Минуты превратились в часы, а сердце стучало так бешено, что каждое открытие двери заставляло меня подскакивать со скамьи и бежать к выходящему с наивным детским вопросом: «Как там мой Папа?», но не получая никакого ответа я садился назад. Не знаю, сколько прошло, ибо я потерял счет времени, но ту минуту я запомнил на всю оставшуюся жизнь. Звучит моя фамилия, я вскакиваю и как ошпаренный подбегаю к источнику звука – им оказывается мужчина в годах, который с сочувствием берет меня за плечо. От этого прикосновения пробежала дрожь – я не был готов и не хотел слышать то, что он скажет мне. Но мужчина похлопал меня по плечу, сказав, что состояние критическое, но жить будет. Знали бы вы, какой груз упал с плеч! Папа будет жить! Не веря своим ушам, я еще 1000 раз переспросил мужчину о состоянии отца и, убедившись, что он под пристальным наблюдением врачей, отправился домой.
Идя по тихим улицам ночного города, я размышлял о произошедшем. Я обрел Отца и чуть не потерял его снова, но я был решительно настроен поставить этого старика на ноги – ведь нам столько нужно было наверстать. Вдалеке показался дом, и я прибавил шаг, успел почти вступить на крыльцо, как раздался телефонный звонок. Дрожащими руками я нерешительно снял трубку:
– Виктор, Вы оставили мне свой номер, помните? – раздался уже знакомый голос, – Вы меня слышите?
– Да, да, я Вас слышу, – неуверенно протараторил я. – Что-то с Папой?
– Виктор, Вашего папы не стало…
Что было дальше, я не помню. Да и не хочу, слишком тяжело мне далась эта потеря. Вы, наверное, подумали: «Тяжело? Ты знал его один вечер!». Я подумал бы так же. Но сейчас я сижу на скамейке – той самой, на которой я познакомился с Ним. Сегодня год с того дня, у меня с собой стопка писем и булка хлеба, догадались для чего? Я прихожу сюда каждый четверг, и завсегдатаи парка часто спрашивают меня о Кормильце уток. А я лишь печально улыбаюсь и развожу руками, мол, переехал, наверное. Да, Он переехал, теперь он очень далеко отсюда. Я пишу Ему письма, и во мне теплится надежда, что когда-нибудь Он их обязательно прочтет. А пока я кормлю уток, перечитываю уже в сотый раз его письма и в каждом Кормильце уток вижу его…
