Принято заявок
2558

XI Международная независимая литературная Премия «Глаголица»

Проза на русском языке
Категория от 10 до 13 лет
Юноша со скульптурой

Синоптики сегодня обещали грозу. И она, действительно, приближалась. За окном распогодилось. Дул сильный ветер, и деревья, которые находили по соседству с университетом, раскачивало под мощными ударами стихии.

В аудитории, не смотря на происходящее на улице, была густая, глубинная тишина. Был слышен каждый вздох и выдох студентов. Очередное падение голевой ручки, а также иные шорохи пугали присутствующих.

Студенты заходили в аудиторию, нервно подёргиваясь и, словно лист осенний на ветке, трепетно дрожа. Затем подходили к кафедре экзаменатора, брали билет, на котором жирным шрифтом значились темы и уходили готовиться.

Экзаменатором значился профессор Тарабурский Йозеф Владимирович. Профессор не сказать, чтобы был страшным, нет! Он лишь любил, когда экзаменующиеся отвечали крайне точно. Йозеф Владимирович часто повторял: «Важно, чтобы студент помнил изученное и не забыл, покинув университет». Тарабурский всегда требовал грамотного ответа. Именно за это он получил статус вредного до чертиков профессора, который, был еще из категории тех приторных учителей, что были с явными пороками «старой закалки». Ещё профессор крайне не любил тех, кто списывал, и часто повторял фразу одного из своих философов Канта: «Имейте мужество пользоваться собственным умом». Если он видел списывающего, то немедленно выгонял из аудитории.

Когда к нему подходили студенты сдать экзамен, то приходилось иногда «тормошить» отвечающих, чтобы те хотя бы слово вывели из белых, как камень, губ.

При этом, почти все, кто был сегодня в числе сдающих экзамен, были достаточно умные молодые юноши и девушки, перспективные личности, но вся конкретность их слова при ответе тонула при лишь одном взгляде профессора: любой начинал говорить скомкано, подобно человеку закомплексованному.

Увы! На экзамене студенты от силы могли получить лишь «хорошо» в зачетке. Эта оценка считалась часто за «отлично», ибо её получали лишь люди, чувство смелости которых подавить трудно в молодом теле. Их смелость была, словно гроза, что сейчас разыгралась за окнами института и была редкостью для профессора, так как он привык к неуверенности со стороны студентов.

Кстати, за окнами сейчас разразился настоящий оркестр: сначала тронулась гроза, словно из кисти художника выскочила искра, а потом и дождь полил, заливая и без того унылые Петербургские улички.

Тарабурского стало клонить в сон, нужно было переключиться, немножко отдохнуть, чтобы восстановить энергетику. Йозеф Владимирович, не дослушав одного из студентов (ибо кроме скомканности там ничего не было), встал и направился к окну.

На небе в этот момент проявились тонкие, крайне легкие очертания молний. После них, словно ястреб, по Петербургу

пролетел гром, гласно разражаясь над сотнями домов, словно Великий Художник прошелся собственной кистью по верхушкам зданий.

Постояв некоторое время и подзарядившись от буйства стихии, он вновь «вернулся» в аудиторию, и, вздохнув, спросил:

— Ну! Шолков? Что же такое! Становление философии на Западе? – профессор что-то быстро начал писать в своей объемной тетради, при этом успевая взглядом посматривать на студентов. — Мгм… Ясно! Что там второе?

— Это…, это-с… Античная натурфилософия

— Ну?! – Тарабурский уже явно переходил на повышенные тона своего и без того яростного до хрипоты голоса, — не читал! Не чи – тал! Да, я конечно, прошу прощения… Но! Это, позвольте сказать, возмутительно! Черт Вас возьми, я еще раз извиняюсь! Товарищ, Вам не стыдно?! Философия! Это! Это же…!

Он замолчал. Не показывая ровно никаких чувств, он лишь сообщил взглядом о том, что следует нести зачетку. Сердце студента забилось так, как никогда. Профессор с немым, смертным видом, ничего не чувствуя что-то вписал в книжку.

— Эх… Шолков, Шолков! Вы что же, я не понял, не учите лишь из-за того, что Вас хвалят? Остальные? Да всё это полная ересь, поверьте!

— Я учил.

— Учили, говорите – профессор приподнял дужку очков в воздух, после чего, поспешил засунуть последнюю меж зубов, — а почему ж не ответили!?

— Я вечером Халилову помогал.

— Правда?

Повисла тишина глубокая. И, лишь спустя две минуты дуэли молчаний, в воздух вылетела фраза, которая невыразительно донеслась с последних рядом аудитории.

— А где Халилов?

— Кстати, да! Позвольте ответить, где этот чудак?

В ответ лишь вновь неуверенные, робкие взгляды Шолкова.

— Ясно. Вот!… – профессору явно не хватало слов в рамках цензуры, которые могли бы как-то лепиться к тому, о ком идет речь, — я, ах, да! Прекрасно! А как же? О, мой Бог! Верно! Он, именно, кто не сдал еще прошлое…, а там еще и те долги! Так-с! Со стороны показалось, что тот сейчас сжует прямо на глазах дужку очков, но что-то снова проворчав, вынул её изо рта, положив очки на стол.

Шолков стоял в полном недоумении, робко обводя взглядами однокурсников, которые сидели так же напряженно, как стоял он. Он посмотрел на часы, которые нервно постукивали в конце кабинета, прибавляя нервам накала.

— Все сдали?

— Да, – множество голосов окинуло эхом аудиторию.

— Собирайтесь!

Студенты, подобно муравьям, замельтешили, забегали. Шолков тоже робко поспешил к своему ряду.

Вскоре студенты уже шли под зонтами или ехали в машинах по мокрым от дождя Петербургским улицам.

Вообще, Петербург прекрасен и в солнце, и в дождь, и в туман! Прекрасен всегда! Тут дух поэта, дух литератора и просто красивого человека, как телом, лицом, так и душою!

Тарабурский после того, как студенты сразу вышли за двери, поспешил раскрыть окна, чтобы созерцать дождь, который очень любил и ощущать неповторимый запах свежести.

«Вообще, Петербург прекрасен и в солнце, и в дождь, и в туман! Прекрасен всегда! Тут дух поэта, дух литератора и просто красивого человека, как телом, лицом, так и душою!»- думал профессор- философ.

Йозеф Владимирович стал собираться домой: кинул все бумаги в сумку, надел куртку, открыл дверь и … услышал в конце коридора робкие, но гласные шаги.

Попятившись назад в аудиторию от неожиданности, он увидел через несколько секунд в толстых дубовых дверях темные очертания молодого человека. Тот был весь промокший. Это явно выражалось в его мокрых черных волосах и одежде. Под плащом выглядывала белая рубашка, на которой были красные, будто кровавые пятна. На ногах его были легкие летние кроссовки, хоть сейчас была уж осень. В подмышке левой руки у него виднелась голова от бюста, белая, словно слоновая кость.

— Здрасте! — вылетело из него робко, но при том же – смело.

— Здравствуйте-с, молодой человек, чем обязан-с?

Тут только Тарабурский заметил, что «голова» принадлежит не кому – нибудь, а Канту. Высокий лоб, скрученные у висков

локоны, выразительные глаза и длинный очерченный нос «выдавали философа с головой».

— Да нет, что Вы! Ничем! Я на сдачу по философии…

— Ах! М-да, ну, как же Вас, мм…, — он начал копаться в своей сумке, скинув ее на стол небрежно, вынул тетрадь, раскрыл ее и громким голосом, похожим на раскат грома, бросил:

— Халилов?

— Да. Халилов, Арсений.

— М-да, Арсений, видимо, вы только одной сдачею не обойдетесь, ибо…,, так-с, подождите, сейчас посмотрю, — он вновь что-то резко чиркнул в тетради и вновь заговорил:

— У вас, голубчик, есть хвост! Вы мне должны с прошлой осени.

— Да, я знаю.

— Хм! Меня это, ей богу! Меня впечатляет! Это…, это… возму…!

— Хватит. Давайте уже приступим.

— Давайте! Давайте!

Юноша, севши столь аккуратно, поставил бюст Канта близ стула, куда собственно сел. Профессор, разглядывая попеременно то его, то бюст, выразительно и пылко бросил:

— Тяните билет!

Юноша послушался Тарабурского.

— Номер?

— Двадцать один.

— Тема?

— Применение философии в нашей жизни

-Ха! Прекрасная тема, чтобы сдать и долги, и сегодняшний экзамен!

Профессор, вновь нагнувшись над тетрадью, снова что-то застрочил, очень неразборчиво и грязно! Так размашисто пишут не только врачи, но и люди творческие. Профессора можно было отнести к последним.

— Философия в нашей жи… — начал было студент, но профессор перебил его.

— А что это у тебя на рубашке красное?

— Ааа, это? – юноша тонким пальцем обвел красное пятно, — это масляная краска, красная.

— От чего? – профессор явно испытывал интерес к юноше, не давая тому начать отвечать тему.

— В общем, в художественной школе… Краску пролил. Я там подрабатываю, чтобы хоть как-то выжить, — профессор так нахмурил лоб, что на том появились толстые, жирные складки, а телом пододвинулся к студенту, расправив свою больную от хандроза спину, — я там работаю учителем.

Профессор вообще ничего не понимал, и от того он нервно начал постукивать ручкой по столу.

— Короче: меня из дома выгнали, в девятнадцать. Я гулял с девушками. Учиться , дело ясное, не желал. И отец, раз десять меня предупреждавший, выгнал. И сейчас, чтобы как- то выжить, кроме учебы, я еще подрабатываю учителем. Хотя уже и последнее – ложь, — и, не дожидаясь нового пафоса от профессора, продолжил, — уволили сегодня. Хотя есть ещё заработок, на заводе , да там — копейки. В художке было поболее. Эх! Что ж поделать…

— Как уволили? Отчего?

— Говорю, краску я пролил. А это случилось… Я было на уроке карандашного рисунка, потянулся за образцом картины, лежавшим наверху шкафа, и забыл, что там банка краски. И вовсе нечаянно! Бог меня упаси! Пролил на некоторых учеников. А после…

Тарабурский изначально заметивший тяжелый взгляд и не придавший тому поначалу значения, сейчас лишь тихо сидел. Потом, не ожидая от себя самого, как-то по-особенному фыркнул от жалости, будто бы выставляя свои чувства наружу.

— Давайте. Халилов! К теме!

— Если честно — не успел. Не читал. Простите, Иозеф Владимирович! – студент уже, словно начал раскаиваться.

Профессор же, не желая продолжения этой истории и сжалясь над бедным студентом, бросил:

— Да что вы!.. Нет, нет! Рассказывайте своими словами!

— Да что там! Философия в нашей жизни… Жизнь, что это? Что? Что такое это? Это немая, жестокая, но собою великолепная, черт возьми, эстетически снаружи и правильная внутри! Совокупность событий, которые сплетаются огромною, прекрасною паутиною! Название чье? Жизнь? И это же не подчиняется никаким законам! Никаким, Йозеф Владимирович! И эту… эту… совокупность… никак! Никак! Не предугадать! И мы – люди, совершаем ошибки… а потом, вспоминаем, слезясь! Ибо – да, Нет у этой жизни никаких инструкций!

Очки профессора все более слезали с области носа, наконец, окончательно слезли, тот подтянул их, слушая убеждённого юношу.

-И как говорили раньше: «Сегодня у Вас есть все, а завтра только голое тело, без одежды!» — говорили правильно! И на моем примере! Да! Да! Верно! Когда — то я мог спокойно гулять, а сейчас! А сейчас!– он глянул на часы, — я даже не успеваю на автобус!

— Какой автобус, Арсений?

— Который везёт на завод, Смена! Понимаете? Через сорок пять минут!

Профессор недопонимал, о чем идет речь.

А вскоре, как-то вовсе неясно, студент с «отлично» в зачетке, шел по улице, где прекрасно семенили лучи солнца, оставляя светлые тени на асфальте.

Гроза и ливень прекратились.

Бюст Канта остался стоять в аудитории.

Бугорков Максим Андреевич
Возраст: 16 лет
Дата рождения: 08.05.2007
Место учебы: МБОУ "Лицей № 9 им.А.С.Пушкина ЗМР РТ"
Страна: Россия
Регион: Татарстан
Район: Зеленодольский район
Город: Зеленодольск