Лето. Солнце пробивалось сквозь окно, и его жаркие лучи касались тёмных каштановых прядей у маминого лица. На свету её глаза, цвета крепкого кофе, отливали янтарём. Она медленно собиралась. За её спиной стоял мой отец — крупный, крепкий, сдержанный. Оба молчали. Из приоткрытого окна доносились песни на немецком из ближайшего паба. Сейчас, вспоминая тот момент, я понимаю, почему они молчали. Тогда же мне казалось, что просто слушают музыку.
На улице звучали голоса прохожих, цокали каблуки по брусчатке. Узкие улочки Мюнхена будто бы превращали город в музей под открытым небом. Тёплый ветер ласкал мои щёки, а длинная коса переливалась десятками оттенков коричневого. Я гордилась своими волосами, бережно растила их с детства. В них было что-то стабильное, надёжное — как будто пока они со мной, в жизни всё будет хорошо.
Я не знала, куда мы идём, но это было неважно. Я была с родителями. Когда растёшь в большой семье, такие редкие моменты наедине с мамой и папой становятся особенно ценными. Мне было всё равно, где мы, что происходит, болит ли что-то или тревожит — рядом были они, и этого хватало.
Вскоре мы подошли к большому зданию и стали ждать переводчицу. Оглядевшись, я поняла, что мы возле местной клиники. Через пару минут подошла женщина лет тридцати пяти, с доброй улыбкой. Мы поздоровались и зашли внутрь. Её звали Инна. Она уже знала моих родителей по каким-то прежним делам и искренне обрадовалась знакомству со мной. Она излучала уверенность, оптимизм, будто светилась изнутри и этим светом озаряла всех нас, давала чувство спокойствия.
Пока мы поднимались по лестнице, я впервые уловила в голосах родителей напряжение, тревогу. Дойдя до нужного кабинета, мы зашли внутрь. Встретил нас врач в очках с толстыми стёклами, жестом пригласил присесть. Я не успела моргнуть, как у меня уже брали кровь, водили по разным кабинетам, проводили обследования. И тут, в памяти всплыл недавний эпизод на родине — тогда, месяц назад, после операции, мой материал отправили за границу. Когда пришли результаты, меня на пару часов увезли в другое здание, а родителей я не видела. Тогда мне это казалось мелочью. А сейчас всё всплыло — чётко, как будто было вчера.
Когда я вернулась в кабинет, врач что-то говорил Инне, она пыталась подобрать слова для родителей. Потом вдруг все повернулись ко мне и попросили подождать в коридоре. Я не сразу поняла, зачем.
Сидя на стуле у двери, я мечтала: вот мы пойдём на экскурсию по Мюнхенской резиденции, заглянем на Октоберфест, а потом я всем подружкам расскажу, как оно — Германия. Но внутри жила какая-то липкая тревога. Она, словно смола, липла к небу и затрудняла дыхание. Её невозможно было ни объяснить, ни прогнать. И, как потом оказалось, появилась она не зря.
Минут через пятнадцать дверь приоткрылась. Я встала, но, взглянув на родителей, замерла — глаза у обоих были покрасневшими. Может, я себе это придумала… Но сердце в тот момент провалилось куда-то вниз. Мама молча взяла меня за руку и повела в уборную. Там, тихим голосом, она начала говорить. Осторожно, по слову, по капле. Я слушала, и с каждым её словом в горле рос ком. А у неё на глазах наворачивались слёзы.
— Такое случается. Это лечится. Придётся пройти курс химиотерапии… и… волосы придётся срезать. Они всё равно выпадут…
Я просто плакала. Слов не было. Прижавшись к маме, я слышала, как она дрожащим голосом шептала, что всё будет хорошо. Но её слёзы — как раскалённый металл — обжигали изнутри. Было невыносимо понимать: бороться придётся вместе. А главное — я чувствовала, что это причиняет им боль, и её слёзы только подтверждали это.
Когда мы вышли, я посмотрела на отца. Он всегда был собранным, сильным. А теперь сидел, уставившись в пол. Глаза красные, лицо опустошённое. Увидев меня, он крепко обнял — так, как будто боялся отпустить. Впервые в жизни я увидела, как он плачет. Для меня это были первые отцовские слёзы.
Июнь… Никогда прежде он не казался таким тёмным.
Мы ехали домой молча. Машина ехала — мы молчали. Тысячи иголок кололи горло, не давая выдохнуть. Трудно было принять, что жизнь теперь висит на нитке. Но ещё больнее — видеть, как родители делают вид, будто ничего не происходит. Они думали, я не замечаю. Но я видела всё. Я всё понимала. И всё равно — молчала. Думала, если не покажу страха, им станет легче. Что, если не скажу ни слова — им будет проще дышать. Когда приехали, я пошла в комнату и тихо закрыла за собой дверь. Только там, в одиночестве, я смогла наконец позволить себе сорваться. Пальцы дрожали, когда я проводила ими по волосам, пытаясь представить, каково это — без них. Под ложечкой засосало. Минуты тянулись, может, часы. Лёгкий стук в дверь.
— Кызым*, я тебе еды принесла, — мама тихо заглянула в комнату. В её взгляде была боль. Она села рядом, поставила поднос на тумбочку.
— Поешь немного, — шепнула она.
Я кивнула, но в горле стоял ком. Не могла проглотить ни крошки. Она провела рукой по моим волосам — так, как делала это в детстве.
— Ты всегда будешь красивая, — сказала она почти неслышно.
Поездки в больницу стали обыденностью. Уколы, анализы, разговоры в коридорах шёпотом. Я привыкла к запаху антисептика, к сочувственным взглядам врачей, но к чему так и не смогла привыкнуть — это тревога в глазах родителей. Однажды, после приёма, мы с отцом остались вдвоём дома. За окном уже сгущались сумерки, небо стало серо-сиреневым.
Позже, лёжа на кровати, я слушала, как за окном смеются дети, разговаривают прохожие. Хотелось записать эти звуки, сохранить. На память.
Не скажу точно, сколько прошло — неделя, две. С каждым днём я всё больше принимала то, что предстоит. Лечиться я уже не боялась. Это стало частью моей жизни. Родители ни на шаг не отходили. Они были рядом, и я знала: я не одна.
Тем вечером мы снова были вместе. После клиники я сильно проголодалась. За ужином я уловила, как родители переглядываются. Они хотели что-то сказать — я это сразу почувствовала. И без слов поняла, о чём пойдёт речь. В горле пересохло. Стало холодно. Но я уже знала — этот разговор всё равно должен состояться.
