Когда я впервые прочитала стихотворение Иосифа Бродского «Памятник Пушкину», оно показалось мне не просто текстом, а загадкой — плотной, многослойной, тревожно притягательной. Казалось, за каждым словом скрывается нечто большее. Бродский, которого я знала прежде как поэта-эмигранта и нобелевского лауреата, здесь раскрылся по-новому: как тонкий читатель и интерпретатор русской поэтической традиции, способный вступить в сложный, нередко спорный диалог с её центральной фигурой — Александром Сергеевичем Пушкиным.
Меня захватила эта внутренняя полемика, заложенная в стихотворении. Почему Бродский написал его? Каким он видел Пушкина? И что хотел сказать — не памятнику, не потомкам, а именно читателю?
Бродский, один из крупнейших поэтов XX века, неоднократно обращался к образу Пушкина. Но делал это не как поклонник, преклоняющийся перед гением, а как собеседник — мыслящий, свободный, ироничный. В стихотворении «Памятник Пушкину» он размышляет не только о поэте, но и о самой идее поэтического бессмертия, памяти, монумента — в буквальном и символическом смысле.
История самого текста полна загадок. Он не вошёл в современные академические издания, не снабжён авторскими комментариями, и потому его изучение — почти детектив.
Впервые стихотворение появилось 5 мая 1964 года на страницах парижской эмигрантской газеты «Русская мысль» — в одном выпуске со справкой о судебном деле против Бродского еще одним стихотворением, «Рыбы живут зимой». В 1965 году текст вошёл в сборник «Стихотворения и поэмы», изданный в США, а затем — в пятитомное собрание сочинений поэта, подготовленное издательством Ardis под редакцией Бенедикта Сарнова и Бориса Марамзина.
История этой публикации подробно описана в исследовании Ивана Толстого и Андрея Устинова «Молитесь Господу за переписчика»: вокруг первой книги Иосифа Бродского». Особенно интересна здесь проблема датировки: в «Русской мысли» и первом американском издании год написания стихотворения не указан. Только в собрании сочинений, подготовленном Марамзиным, появляется дата — 1958 год. Но сам составитель сборника признавал, что указания дат часто были условны. «Во-первых, многие стихи не были датированы. Во-вторых, Иосиф, просматривая мои “находки”, нередко менял даты под стихами по только ему ведомым причинам», — писал Марамзин.
Действительно, Бродский порой сам не мог точно вспомнить, когда именно было написано то или иное стихотворение, и указывал предполагаемую дату, исходя из ассоциаций или личных догадок. Это приводило к неточностям: например, в процессе подготовки собрания сочинений поэт по ошибке приписал себе тексты А. Азадовского и Л. Наймана, перепутанные в самиздатских копиях.
Первый сборник Бродского появился в 1965 году благодаря усилиям литературоведа Глеба Струве, написавшего к нему предисловие. Сами тексты были собраны Борисом Тайгиным и Константином Кузьминским на основе неавторизованных копий, циркулировавших в самиздате. Бродский знал о готовящемся издании, но, находясь под постоянным надзором, не имел возможности участвовать в его подготовке. Впоследствии он критиковал сборник за многочисленные ошибки и опечатки.
Тем не менее именно Струве стал первым, кто опубликовал стихотворение «Памятник Пушкину» — за год до выхода книги. Весной 1964 года он получил от ученика Бродского Пола Секлоча тексты поэта и материалы о суде над ним. Уже в письме от 26 апреля 1964 года Струве делится с Александром Филипповым идеей отдельного издания Бродского, а спустя считанные дни передаёт материалы в редакцию «Русской мысли». В результате 5 мая в газете выходит заметка под заголовком «Дело “окололитературного трутня”», где публикуются два стихотворения — «Рыбы живут зимой» и «Памятник Пушкину».
С этих строчек началась история одной из самых многозначительных рефлексий Бродского о Пушкине. Текст, написанный, вероятно, в самом начале его поэтического пути, оказывается не юношеской попыткой почтить учителя, а зрелым высказыванием о природе поэтической памяти, о молчании, звучании, исчезновении — и о том, как слово переживает человека.
Стихотворение Иосифа Бродского «Памятник Пушкину» начинается с эпиграфа из поэмы Эдуарда Багрицкого — и уже с этого момента становится ясно: мы имеем дело с диалогом, но не с согласным собеседником. Между пафосом Багрицкого и сдержанным, почти отрешённым тоном Бродского — пропасть. Они говорят о Пушкине, но как будто о разных поэтах. У Багрицкого — плоть и кровь, дуэль, любовь к Гончаровой, биографические факты. У Бродского — не человек, а метафизический образ, почти дух, субстанция, растворяющаяся в вечности. У одного — политический символ, у другого — фигура поэтического вечного возвращения.
Бродский сознательно убирает всё лишнее: биографию, детали, эмоции. Его Пушкин — не человек, павший в дуэли, не герой трагической драмы, а поэт, слившийся со своим творчеством, ушедший в вечность не телом, а словом. И тут интересный момент: синтаксис ломается, в строке как будто два подлежащих, но одно действие. Стихи и личность автора становятся почти неразличимыми. Смерть здесь — не финал, а превращение. Не случайно итальянский исследователь Аннелиза Аллева писала, что Бродского интересовал не выстрел как событие, а то, что наступает после: эхо, тишина, исчезновение.
Именно поэтому стихотворение начинается с отточия — как бы с гула, который уже отзвучал, и вот наступила тишина. Этот приём превращает паузу в смысл: всё важное уже случилось, теперь остаётся осмысливать. Причём не через действие, а через звуковой вакуум. Бродский буквально выстраивает поэзию из пустоты — из «эха», «тишины», «более ни слова». Он делает звук тем, что подсказывает смысл, а молчание — носителем поэтического отклика.
Это перекликается с Пушкиным: в его стихотворении «Эхо» поэт говорит о невозможности диалога, о том, что поэзия — всегда ответ на мир. Бродский, похоже, предлагает этот ответ — своим текстом. Его «Памятник» становится тем эхом, которого пушкинский герой ждал, но так и не услышал.
Интересно и то, как работает время в этом стихотворении. Благодаря паузам и отточиям, текст словно растягивается. Каждая секунда переживается как целая вечность. Если бы это был фильм, то камера замедлила бы движение до предела, а на фоне слышалось бы только дыхание ветра и шорох снега. Только природа движется — звезды дрожат, метель поёт, а сам поэт замирает, наблюдает, постепенно исчезает.
Когда начинается вторая часть, меняется всё. Вновь появляется Пушкин — теперь как памятник. Но этот монумент не вызывает благоговения. Наоборот, он кажется усталым, одиноким, бесполезным. Ветер, пустой бульвар, неприветливая погода — всё это создаёт образ холодного небытия. Поэт больше не герой, не пророк, а каменная фигура, «отлитая из отходов».
Однако именно в этом — суть. Бродский показывает, что истинная посмертная жизнь поэта не в бронзе, а в его стихах, в том, что звучит — в пении метели, в шорохе страниц. Памятник может быть пустой оболочкой, но поэзия — то, что живёт. Мысль резкая, даже жестокая, но у Бродского не бывает пощады. Он разрушает привычный миф, чтобы создать новый: поэт не тот, кто стоит на постаменте, а тот, кто растворился в вечности — в языке, в строках, в молчании.
Такой подход к образу поэта — не исключение у Бродского. В других стихотворениях он тоже иронизирует над культурой создания монументов для великих поэтов: предлагает воздвигнуть памятник лжи, сравнивает снег с «мрамором для бедных», говорит об усталости как причине для памятника. Главная его мысль: важнее быть услышанным, чем быть увековеченным.
Но и здесь, в «Памятнике Пушкину», за иронией прячется нечто большее. Даже в холоде и пустоте звучит возможность иной, настоящей вечности — той, где поэт существует не как фигура из бронзы, а как голос в стихах. Не как символ, а как часть пространства, времени, метафизики. Не человек, а стихия.
Любопытно, что позже, в 1994 году, Бродский снова обратится к образу памятника Пушкину в стихотворении «У памятника Пушкину в Одессе». Но там уже не спор, а признание родства: оба поэта — пленники времени, застывшие в металле и в слове.
Бродский не просто пишет о Пушкине — он ведёт с ним диалог о природе поэзии. Если для Пушкина поэт — пророк, чьё слово меняет мир, то для Бродского он скорее часть вечного потока, где стихи важнее биографии.
Стихотворение Иосифа Бродского «Памятник Пушкину» не просто обращается к фигуре великого поэта — оно вступает в тонкий и многослойный диалог с древней литературной традицией, восходящей ещё к римскому поэту Горацию. В своём «Exegi monumentum» («Я воздвиг памятник», лат.) Гораций утверждал: подлинная слава поэта не нуждается в камне и бронзе — её материалом становится язык, а её измерение — время. Пушкин, следуя этой традиции, написал: «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…» — и тем самым утвердил: его поэтическое наследие переживёт и смерть, и разрушение любых физических памятников. Символично, что он говорит: «вознёсся выше он главою непокорной» — ведь такой памятник невозможно построить буквально, но можно выстроить в сознании поколений.
Бродский, вступая в этот диалог, предлагает иной взгляд. Он не стремится увековечить Пушкина, как это делает, к примеру, скульптор. Он будто растворяет фигуру поэта в его стихах. Здесь нет бронзы и мрамора, нет биографических подробностей и пафоса — есть только голос, текст, эхо внутри культурной памяти. Пушкин у Бродского не стоит, гордо возвышаясь — он «опускается» в пространство языка, становится частью ткани поэтической традиции. Так Бродский не просто продолжает разговор о «нерукотворном памятнике» — он уточняет его форму: подлинный памятник поэту — это не то, что возвышается, а то, что остается внутри слов и внутри нас.
«Памятник Пушкину» — это разговор о том, что остаётся после поэта. Бродский напоминает нам: неважно, стоит ли памятник на площади, — важно, звучат ли его строки в наших головах. И пока они звучат, Пушкин, как и сам Бродский, остаётся с нами.
