«Когда я освобождаюсь от того, кто я есть, я становлюсь тем, кем я могу быть».
Лао-цзы.
Бросив сумку рядом с собой, я полулёг-полусел на диван, выпростал ноги вперёд и с хрустом потянулся, ощущая себя властным герцогом или бароном, отдыхающим после охоты в высоких тенистых стенах родового замка, увешанных лохматыми трофеями. Сейчас подойдёт верный и тихий Берримор и, растягивая слова, учтиво спросит своим абсолютно безэмоциональным, вялым голосом, стряхнув перхоть с бороды на мою новую куртку из лосиной кожи:
— Как вы себя чувствуете, сир? На дворе нынче такая скверная погода… говорят, осень будет холодной. Вам, быть может, вина? В восточном крыле сохранилось отличное — белое, игристое, тысяча семьсот сорок второго года….
— Вина?.. — скажу я голосом молодого Никиты Михалкова и измученно открою глаза. — Ваша основная вина, Берримор, в том, что вы наотрез отказываетесь запоминать, что я не пью и пить не собираюсь!
— Но, сир… .
— Отправьте лучше кого-нибудь в Вороненко-холл за графом Игнатом и тащите-ка дюшес! Отметим в хорошей холостяцкой компании этот хороший день!..
…Берримор не подошёл.
Тускло жужжала лампочка на потолке, в узком пластиковом окне маячили бетонные гробы-многоэтажки и слегка неуместная кирпичная водонапорная башня из бог знает какой эпохи. Сверкая янтарями фонарей, мост Западного Скоростного Диаметра венчал горизонт. Серое небо в красивых разводах расточалось унылым дождём поздней весны. На обнажённо-белой стене равнодушно висела политическая карта мира, комоды ломились от забытых игрушек.
Я потянулся к сумке, выудил смартфон и канул в «Телеграмм». Там зашёл в «Избранное» листнул немного вверх, обнаружил ссылочку и дрогнул, перед тем как нажать. Захотелось закрыть все окна — и в телефоне, и в доме, убрать гаджет и сесть читать, или смыться в душ, или пойти на прогулку… я нажал. Загорелась синенькая эмблема «ВКонтакте». И через мгновение я увидел. Девочка. Эпитетов, описывающих её было немного.
Л у ч ш а я .
И д е л ь н а я .
Б Е З У П Р Е Ч Н А Я !
Я был влюблён во всё в ней. В длинные каштановые волнистые пряди, убранные в хвост, в белую блузку с синими цветочками, в пленительный изгиб шеи с нежной кожей, в прекрасные, душевные, светло-карие глаза. Дрожал от счастья, пока вглядывался в фотографию.
Я напишу ей красивое сообщение. Она ответит:
— Ты решил поэму для меня сочинить?
— Да нет, всего лишь роман.
Она поймёт намёк.
И вот ближайшее воскресенье. Окрестности Петербурга, Луговой парк. Слепящие солнечные лучи. И долгожданный силуэт в конце тропы. Я пойду ей навстречу, а она неожиданно обнимет меня и скажет:
— Я… я так скучала, Вэл. Когда ты ушёл из труппы, мне стало очень стыдно за тот случай, ты был прав, не надо было так… издеваться. Я потом думала о тебе. Ты видел, что я лайкнула все твои истории?
Её сверкающие глаза будут так близко! В них любовь, а не досада, как полгода назад. Её ручка будет теплиться в моей руке, соловьи будут заливаться в ветвях.
— А ты когда-нибудь целовался с девочкой? — спросит она, поглядывая под ноги.
— Нет, — это будет почти правда. Я посмотрю ей в глаза. Она улыбнётся игриво. Минуту спустя у меня не останется воли, чтобы отпрянуть от страстного дыхания подруги….
…За окном заорала ворона.
Я встрепенулся.
Никакого свидания не будет, пока я сам его не организую. Через несколько минут письмо было готово:
«Юлия, здравствуй. Как тебе нравится погода последних дней? По-моему, лето начинает сквозить во всём, и это замечательно. У нас на даче пели соловьи. Очень красиво, по-неземному. Хорошо ли поживаешь? Что новенького в театре? Есть ли какие-то новые Идеи о нашем Мире? Посмотрел твои истории в «Телеграмм» и фотографии «ВКонтакте», умилился. И обрадовался за тебя. Очень тепло вспоминать, как я пел тебе в роли трубадура «Луч Солнца Золотого» и на спектакле прослезился. Со временем мир меняется, точнее, меняется взгляд на него. Удивительно наблюдать за собой на срезе одного года, а иногда даже и дня . Интересно, посещают ли тебя какие-то мысли на этот счёт. Хорошего дня.
Может как-нибудь встретимся?»
Ничего страшного, что соловьи пели на даче два месяца назад, главное — факт пения.
Я отправил его отложенным на завтра в 16:30. Через минуту передумал, поменял на два часа. Потом на сегодня. Потом вернул, как было вначале. Заметался и… испугался. Чего? Отказа. Ещё одного отказа! Что она может ответить? Например, «Прости, Валерий, но, наверное, в жизни должно быть ещё что-то, кроме тебя», или «Слушай, ты конечно поэт, но пойми, пожалуйста, ты не мой тип. Но можем просто остаться друзьями», что будет значить такое же отвержение, но с кнутом, обмотанным пряником. А может, это будет лаконично: «Ты опять?»
Я переживу. Что бы она ни сказала, я переживу, не буду мучиться. Главное, буду знать о её реальном отношении ко мне. Я отправил послание тут же. Убрал телефон, достал «Собаку Баскервилей», стал читать.
Глава подходила к концу, когда «бульк» возвестил меня об ответе. Я улыбнулся, встал и в нерешительной радости покружил по комнате. Наконец взял смартфон, ввёл PIN-код, открыл «Телеграмм».
С о ж р и м е н я , п с и н а м е т а ф и з и ч с к а я !
Какой облом. «Бульк» пришёл от отца. Сообщеньице? Да ну, посмотрю потом.
Я открыл чат с Юлей и застыл, как громом поражённый. Она уже прочла…. Прочла и не-от-ве-ти-ла. Про-иг-но-ри-ро-ва-ла. Я был подавлен. Я ожидал какого угодно расклада, но не такого же. Как можно? Что за жестокость? Я удалил своё письмо.
На душе скреблись крошки медового пряника грёз. Мерзко. Бесперспективный бесперспективняк. Всё вокруг потускнело, потеряло смысл. Я снова разлёгся на диване, закрыл глаза. Мысли спутались. Рукой я случайно стряхнул на пол сумку; из неё выкатился волчок.
Я вскочил и шумно выдохнул от страха: мне почудилось, будто волчок сам начал вертеться. Вместе с ним на полу оказался кейс с моими наушниками, горка поломанных зубочисток, комки использованных салфеток и обрывок тетрадного листа с несколькими словами. Убрав наушники в карман, я зачерпнул его вместе с остальным мусором и случайно прочитал первую фразу: «Разбудили меня голодного». Невзначай заинтересовавшись, я прочитал всё:
«Разбудили меня голодного, прилетел комар со мной знакомиться, смотрю на небо в час ночной, в черепной коробке зреет»
Забавно. Какие-то строчки для стихотворений. Прошлым летом выудил их из некого сборника, думал, вдохновлюсь чем-нибудь. Вот сохранились. Пробежавшись глазами по листочку, я равнодушно смял его и пошёл к урне.
В голове ещё вертелись последние слова.
В черепной коробке зреет, в черепной коробке зреет. Зреет что? Тоска, конечно. Нет, тоска зреет в сердечном ларчике. В черепной коробке зреет мысль. Идея в ней зреет.
Я встал посреди кухни.
Идея?!
Меня очень зацепило это слово.
Идея….
Долго же я не писал стихов. Быть может, десятки недель. Не смертельно, но долго. Вдохновение захлестнуло. Почти не тормозя, я родил этот маленький осколок вселенской сути. Суть была несложная и мной этим вечером проработанная: иллюзии, демоны самозабвенного желания, воображение, восставшее и покорившее сознание. Сколько людей сейчас обитают в своей персональной матрице и сходят с ума, если видят её лживость.
В черепной коробке зреет
Незаметно, как своя
Инородная идея,
Сладкогласая змея.
В сердцевине цитадели,
В сейфе запертом цветёт
Ядовитая идея,
Источая лживый мёд.
В гипнотическом кошмаре
Безобидный, как свирчок,
Ненавязчиво коварно
Вечно кружится волчок.
Монотонно, терпеливо
Повторяет: это сон,
Мир — обман в масштабе мира,
Бред, ночной иллюзион.
На могиле тихо, даже
Не танцует твой волчок.
Зря ты помер, — люди скажут, —
Зря ты помер, дурачок.
Глаз практически ничего не коробило, кошки на душе давно почили. Я мгновенно скопировал шедевр, открыл «Телеграмм», чтобы поделиться творчеством с коллегами по творческому цеху… и увидел непрочитанное от папы.
«Тёплый мой, хорошего тебе вечера. Такого уютного, домашнего вечера, когда за окошком теплый майский дождь. Изливаясь, аккуратно звеня по крышам, лужам, мостовым, в том числе, а может быть в первую очередь, дает он жизнь новым, новым, новым травам, кустам, деревьям, листве и, конечно же, всем тем уютным и не очень уютным существам, которые встречают весну вместе с нами. Дождь, весна, тепло, красота! Скучаю по тебе, Птенчик. Хотя, наверное, уже взрослый Альбатрос.»
Я плакал. Долго, громко, истерично, радостно. Не пытался себя держать. Господи, как же было мне теперь стыдно. Оскорбил из-за мелочи, унизил, наплевал на заботу, уехал к бабушке в город, за два месяца ни разу не написал!.. боже…что же я за такое создание?..
«Пап, Папа, я
ПАПА! Прости ,порсти пожалуйста!! Я такой баран! Я знаю, ты простиш,ь но я не знаю как это такое можно простить. Ты для меня — всё м!ожно я вернусь домоц7 Я»
Дальше пришлось ненадолго прерваться, так как дрожащие пальцы не слушались.
«Это было очень глупо. Я обещаю никогда, то есть, я обещаю очень усердно над собой работать, чтобы это не повторилось. Я тебя очень люблю! Спасибо! Знаешь, я стихотворение сегодня сочинил. Я думаю, тебе понравится.»
Мы созвонились, извинились друг перед другом за старые обиды. Договорились встретиться в это воскресенье.
Я прислал стихотворение в группу нашего литературного клуба. Вместо восхищения глубиной смысла, от абонента, записанного у меня как «Дружище Игнат Вороненко» пришёл скептичный комментарий:
«Я конечно не эксперт … »
Он намекал на «свИрчка». Под этим сообщением «Пушкин 2.0» поставил реакцию: эмодзи-рукопожатие. Я попробовал отредактировать.
«Да-да, я давно заметил, но программа уже не позволяет исправить.»
«А как же карандашик, который появляется, когда жмёшь на сообщение?»
«Он у меня не срабатывает.»
Вступился «Пушкин 2.0»:
«В его измерении этой кнопки нет. Тебе не понять.»
Что за чушь? Я им подношу великие смыслы, а этим крючкотворцам хоть божьим фонариком в глаза — кроме своих глюков ни зги не заметят! Какая кнопка, какое измерение?!
Хм… уж не моё ли собственное? А волчок-то кружится, иллюзии-то зреют: навоображал я насчёт их согласия с моей мыслью, а чего им соглашаться? Они не обязаны, они — не я, и кому какое дело до моих самообманов?
«В моём — есть. Только она не такая, как в вашем.»
И никто не спросил, какая.
Я ещё могу исправить не исправленные отношения и стихи. Главное — не набедокурить безвозвратно. А «карандашик» есть в каждом, только сложно не запутаться в тучах программ и ссылок, ища его. Впрочем, (как говорил мне Папа) никакая книга никогда не бывает идеальной, завершённой, её всегда можно продолжить. Но даже и в написанном остаётся что-то, режущее слух. А что такое идеал? Когда нет ошибок? Или, когда они в сбалансированном количестве?
Как понять, что такое ошибка, пока её не совершишь? Я полагаю, так же, как от рождения слепому представить свет. Видимо, поэтому я на месяцы бросил отчий дом: чтобы понять всю его ценность.
Берримор поднёс мне бутылку с просроченным яблочным соком, и я на счастье разбил её о борт уходящего в бесконечность парусника, гружёного моей глупостью. Он, точно прошлогодний дым, растаял в трезвящих дождевых струях. Мне запоздало подумалось, что Юля, может быть, не ответила, так как была занята: ехала на велосипеде или стояла в очереди. Теперь-то она вряд ли напишет, а я — тем более.
Впрочем до последнего дня весны ещё целых двадцать минут…
