XII Международная независимая литературная Премия «Глаголица»
Галереи и музеи — потрясающие места. Стоит ли говорить о том, какую ценность они представляют для человечества? Это сокровищницы, в которых хранятся не просто произведения искусства, а чувства и эмоции человеческие в максимальной их концентрации: благоговейное восхищение красотой девушки из толпы, долгое горе от утраты своего единственного друга на войне, умиротворение и умиление при взгляде на мальчика, играющего с собакой, горькая обида на предавшего товарища, истинная всепрощающая любовь — в общем, вся жизнь человеческая, запечатленная великими мастерами в созданных ими шедеврах.
Нет наслаждения более многогранного, чем погружение в мир галереи: поскрипывание паркета под ногами посетителей, тихие их разговоры, едва уловимые запахи старых полотен, особенный свет ламп. И среди всего – незримая струна высокого искусства. Нужно суметь отыскать, почувствовать ее и… Завибрирует вдруг воздух, слух начнет улавливать трели птиц, удары клинков о доспехи, крики купцов с ярмарки, тишину весеннего утра, чей-то взволнованный шепот. И оживут картины. И перейдут с полотен на паркет в легком кружении танцовщицы. И потекут по щекам страдальцев настоящие слезы. И поплывут по потолкам пышно-белые облака пейзажей. Оживет вдруг галерея, и жизни в ней окажется больше, чем порою в других местах, полных людей. Жаль, что не всякому дано найти эту струну. А те, кто прикоснулся к ней, заметно отличаются от обычных посетителей. Их довольно сложно не заметить и не отдать им должного внимания. Как правило, этих созерцателей глубин можно застать за изучением какой-то определенной картины. Нет, они не ищут детали, не изучают особенности композиции, цветовую гамму, эти зрители смотрят будто сквозь картину или внутрь неё и видят за живописными полотнами собственную жизнь.
В свой последний поход в Эрмитаж мне посчастливилось встретить такого человека и, что гораздо ценнее, поговорить с ним. Это был мужчина без возраста. Его волосы и борода, посеребренные сединой, выдавали в нем человека лет шестидесяти, а осанка, стать, манера держаться, движения принадлежали мужчине не старше тридцати. На лице его все время была легкая улыбка. Но самое невероятное — глаза. Они были словно наполнены каким-то живым веществом, наверное, схожим с мифическим божественным нектаром. Это были самые что ни на есть живые глаза. Никогда до этого не видел я чего-то подобного и более, вероятно, не увижу.
Мужчина стоял напротив «Возвращения блудного сына», направив взор на упавшего на колени юношу. Упустить возможность с ним поговорить было бы моей ошибкой, поэтому я начал простой поверхностный разговор о картине, о Рембранте, мы разговорились, и постепенно я смог о нем многое узнать. Не каждый человек готов раскрыть душу другому, но галереи — прекрасные и удивительные места.
«История?.. Так уж вам она интересна? Хе-хе-хе… Хотя вы должно быть писатель или вроде того. Может и стоит мне вам свою историю на хранение отдать, а? – он улыбнулся. — Ну что ж, нет в ней ничего примечательного.
Жил и живу я, как все люди, в поисках счастья и предназначения. Нашел ли я это «то, не знаю что , там, не знаю где»? Верно, что так. Жизнью своею я более чем доволен и по-настоящему счастлив. Знаете, это чем-то на болезнь похоже, счастье-то. Живешь обыденно, а в какой-то момент симптомы некие замечаешь: радует тебя обычный луч солнца, замечаешь, что на лице твоем без причины легкая улыбка, и близких своих ты любить больше начинаешь. Последнее — самый серьезный симптом… близких сильнее…
«Отче! я согрешил против неба и пред тобою
и уже недостоин называться сыном твоим.»
Я ведь неслучайно на картину эту так долго смотрю. Я на самом деле художник. Не узнали коллегу по цеху? Хе-хе-хе. Счастливый художник совсем не привычно, правда? Говорят, художник должен быть голодным и несчастным. Но за счастье я заплатил очень высокую цену.
Жили мы с моею любимой новоиспеченной женою за городом. Тяготела и ее, и моя душа к природе, вот спустя три месяца после женитьбы и перебрались мы в прекрасный наш уголок, в уютный дом на краю села. Работал я инженером на фабрике в городе, жена — учителем в школе. Прекрасное время было. Я в свободное время писал картины, вдохновляясь невероятными закатами тех мест и восхищаясь предметом своей любви. Наталья же своим райским голосом говорила со мной, готовясь к урокам. Думали ли мы, что нашу жизнь может осветить что-то больше? Думали. Родилась моя маленькая доченька Лизонька. Хоть умирать я буду, хоть стану нем и глух, слеп, всегда этот день будет пылать в моей памяти цветком мака. Счастье наше с женой не измерялось человеческими мерками, нет. Лишь голубые глазки доченьки становились мерой наших чувств, нашей бесконечной любви. В них было не море, не небо, в них был весь мир. Жена тогда ушла из школы, была дома с моей Лизонькой. Каждый день мечтал я поскорее окончить работу и увидеть два самых милых мне существа. Дочка понемногу росла — год, второй, третий.. Как часто стал я тогда браться за кисть. Писал я портреты Лизоньки. Сколько их было написано, не берусь и считать, помнится жена говорила более двадцати. И ни один не был похож на другой. Каждая работа была отмечена каким-то особым чувством, мимолетным настроением. Помню, как писал для меня самую важную: мать держит на руках своего ребенка. На картине жена была, словно Мадонна, а Лизочка, будто ангел на ее руках. Их любовь заставила почувствовать меня ни много ни мало самим Рафаэлем. Хе-хе-хе… Мой ангелочек Лиза… Моя жизнь сломалась одним днем. Мы узнали, что Лизонька, маленькая наша радость и любовь, больна. Рак крови.
Покой? Я не знал этого слова. Усталость? Я забыл, что это такое. Я пропадал на работе днями и ночами. Я должен был её спасти. Одна ее слабая улыбка, пусть даже в уголках глаз, ее слова: «Папа, папа. А подрисуй здесь зайчика,»- стали для меня смыслом существования.
… 1 июля. День моей смерти. Не спасли… Не смогли. Я не спас. Я не смог. Моя душа умерла с ней. Жена месяц ощущала физические боли. Я не чувствовал ничего. кроме скорби. Неутолимой, поганой, чертовой, дьявольской скорби! Простите…..
Кхм.. Я не спас. Во мне что-то лопалось. Лопалось ежесекундно, располосовывая меня изнутри. Струна. Какая-то струна внутри. Страшно, ужасно страшно вспоминать мне те дни. Я стал ходячим мертвецом. Тело было живо, душа умерла. Апатия своими костлявыми руками захватила меня. Мир превратился в череду сменяющихся черно-белых картинок.
Не поймете вы меня, если сами не испытывали подобного, ваше сердце не просто не чувствует, оно не способно чувствовать. Я совсем стал забывать о своей жене. Хотя ей, вероятно, было хуже, чем мне.. Я позволил душевной смерти забрать даже мою любовь к рисованию. Мне было противно, меня охватывал гнев при одной лишь мысли об этом занятии. В голове гудела одна мысль: «О, если бы я только знал, если бы эта проклятая болезнь не пряталась. Я мог бы не вылезать с работы, и, может, тогда бы.. тогда бы она снова смеялась здесь рядом со мной. Но я, чертов подонок, сидел и рисовал эти поганые картины!..» Просто представьте: недавно ее голубенькие глазки живо смотрели на меня, когда я ее обнимал и носил на руках. Теперь её не стало, а глаза смотрели на меня отовсюду. Куда ни глянь висели, стояли, лежали они… эти портреты. Что со мной делалось! Мне казалось, что глаза эти смотрят на меня то с укором, то с надеждой, ища защиты, то наполняясь слезами безысходности. Это было ужасно, но я не мог расстаться с этими картинами… Некоторые мы сняли, но оставили последние две. Ту, где Лизонька с мамой, и ту, на которой ее маленькие ручки держат мак. Однажды случилось то, что по сей день пугает меня больше всего. В то утро я снова поймал на себе ее взгляд. Лизонька смотрела на меня, спрятавшись за маком. Все внутри меня перевернулось. Впервые за долгое время во мне проснулось чувство. Это был гнев. Гнев бессилия. Незажившие внутри меня раны заболели в секунду сильнее прежнего. Я не контролировал себя. Мне хотелось рвать, крушить, ломать, бить себя. Я взял нож, подбежал к картине и стал безжалостно резать полотно. Я не видел ничего. Ничего не слышал. Я не помнил себя от боли. Когда же сознание вернулось ко мне, я осознал, что совершил. Взгляд мой был затуманен слезами. Передо мной лежали остатки портрета моей девочки. На них была кровь. Я посмотрел на свою правую руку, в которой был нож — она вся была ужасающе красной. Из глаз катились слезы на еще различимый в каше холста мак. Он остался почти невредимым. Опустошенный, я стоял на коленях у стены, уничтожив одну из самых дорогих мне картин. Повернув голову, я увидел жену. До сих пор иногда в кошмарах снится мне выражение её лица. Это был истинный страх.
После она уехала в город. Не могу сказать, что тогда меня одолевали переживания на счет ее ухода от меня. Я отчетливо помню её лицо, лицо женщины, которая осознала, что муж упал на самое дно и ничего не делает для того, чтобы выбраться из той ямы, в которую попал. Я не осознавал своего положения еще несколько месяцев. Я не работал, почти не ел, не следил за собой, я хотел умереть.
Но Бог меня благословил, послав мне любовь Наташи. О, Наташа! Она приезжала в течение всех этих месяцев, она привозила мне свои гастрономические шедевры. Говорил я вам, как вкусно она готовит? Не нашел я пока на этом свете чего-то вкуснее, а пробовал я, поверьте, очень многое. Когда она приезжала, в моем сознании, пустом и обезображенном, начинала прорастать жизнь. Мы почти не разговаривали. Мы просто смотрели друг на друга: она на меня с сожалением, я на неё с безразличием. Как-то раз, впервые после долгого времени в бездонности её глаз я увидел столько боли и страдания, сколько сам никогда бы не вынес. Но удивительно, что вместе с тем в ее глазах я обнаружил еще кое- что. Это был свет, что теплился в самой глубине. Он грел ее изнутри, и грел меня. Маленький, он боролся с необъятной пустотой вокруг. Это была любовь.
Я нашел работу в городе, понемногу стал восстанавливать хозяйство. Труд позволил мне вырваться из цепких рук апатии. Ежедневная физическая усталость стала моей близкой подругой, приходу которой я был рад всегда. Она отодвигала тоску и давала мне спокойно уснуть.
Вскоре в мою жизнь начали возвращаться краски. Сначала я не обращал внимания, как вечером по дороге домой стал засматриваться на падающее в реку солнце, как слушал трель соловья, бродя по росе. А затем, заметив давнюю привычку, стал гнать ее от себя. Вопреки моему нежеланию, художник просыпался во мне, пробираясь сквозь душевные рубцы и шрамы. А я продолжал винить себя. Проходя мимо запыленных холстов, кистей и палитр, вспоминал, как Лизонька играла со всем этим, изображая своего папу. Я говорил себе:» Ну и зачем эти картины? Какой от них прок, когда нужна помощь?» Кхе…Дурак…
Однажды снова приехала Наталья. Мы поговорили о пустяках, избегая того, что могло причинить боль. Я хотел и не смел заговорить с ней о ее переезде обратно.
Мы сидели за столом и пили чай. Вдруг она наклонилась и достала что-то из сумки.
-Я на самом деле приехала, чтобы кое-что тебе отдать, — с этими словами она выложила на стол рисунки. Это были мои рисунки из первых классов художественной школы. Я помнил каждый из них, каждому сопутствовала какая-то история. Когда рисовал футболиста, бьющего по воротам, учитель рассказывал нам про Олимпию и скульптуры олимпийских героев. А когда рисовали море — про Айвазовского. Каждый рисунок был отмечен чистотой детских эмоций. Столько чувств и воспоминаний пробудили во мне эти рисунки! Как ярко вновь представилось мне лицо моего учителя, первого проводника в мир искусства, мастера, что делился с нами не только секретами мастерства, но и человеческим опытом. У него было удивительно доброе лицо с мудрыми глазами. Как-то раз, листая учебник истории искусств, мальчишками обнаружили мы портрет Рембранта и сошлись во мнении, что очень уж наш учитель похож на него. Его сложное имя – Аполлинарий Иосифович- казалось нам длинным и скучным, мы стали называть его между собой дедушкой Рембрантом. Дедушкой за доброту, а Рембрантом за схожесть с художником. Хе-хе-хе. Конечно, скрывали мы от него это прозвище. Мальчишки были.
Я спросил, где Наташа отыскала эти «раритеты». Она ответила, что ездила к моему учителю.
-Он передал тебе вот что еще. Посмотри на обратной стороне.
Наталья протянула мне афишу о выставке живописи в городском Доме культуры, которая скоро должна была открыться. Я перевернул листок. На нем давно знакомым почерком было написано:
«Как цветок растет красивым и ярким, чтобы одарить пчел своим нектаром, так и работы художника вырастают из-под его кисти, чтобы напитать зрителя любовью. Думаю, Лиза очень бы хотела, чтобы твои работы радовали мир, ведь искусство и любовь — путь к спасению.
С любовью, твой «дедушка Рембрандт»
На следуюший день я взял велосипед, мольберт и отправился в путь. В часе езды от нашего поселка располагалось маковое поле. Был конец мая — самый пик цветения. Моим глазам открылся невероятный вид. На горизонте сливались два бескрайних пространства: высокое чистое голубое небо и шёлковое алое поле маков с блестящими на солнце желтыми сердцевинками. Я расположился, сел. Краски были готовы. Осталось взять кисть и сделать первый мазок. Я не дышал. Протянул руку, и подушечки пальцев почувствовали давно забытое ощущение прикосновения к кисти. Я всматривался в поле. Там будто бегал кто-то маленький и задорно смеялся. Я окунул кисточку в краску и положил первый мазок.
Теперь я профессиональный художник. Мне есть, что сказать людям.
Картина «Девочка в маковом поле», с которой началась моя новая жизнь, до сих пор висит в Доме культуры. Остальных «свидетелей» моей истории блудного сына, возвратившегося к искусству, и искусства, возвратившего меня к жизни, я подарил хоспису и онкологической больнице, где спасают мальчишек и девчонок от страшной болезни. Глаза Лизоньки больше не плачут и не смотрят с укором, они распахнуты в мир людей и дарят надежду.
Такова моя история, история спасенного любовью и искусством.
Вам интересно, как я сейчас живу? В соседнем зале ходит моя Наташа и, верно, также в одной из картин свою жизнь узнала. А вон туда посмотрите. Видите, с экскурсоводом и родителями стоят маленькие непоседы? Это мой класс из художественной школы, уже 31 год я там работаю. Привез их знакомиться с великолепием Эрмитажа. А вон видите, совсем маленький ходит, слушает, будто понимает, хе-хе. Это внук мой. Так что сами вы видите, как жизнь моя устроилась. И я ею более чем доволен. «
Мужчина снова посмотрел на «Возвращение Блудного сына» и сказал:
— «Был мёртв и ожил, пропадал и нашёлся». Теперь моя очередь «дедушкой Рембрандтом» быть.
