В последнем селе разрушено 13 домов.
Об этом ни в одной телепрограмме не сообщалось.
Воскресенье.
Я только что оттуда.
Всё. Хватит.
…
Ю. Щекочихин
Просто мне было очень грустно, когда я узнала, что Политковская была убита. Та самая Политковская, которая не боялась террористов и носила купленную за свой счёт воду заложникам “Норд-Оста”. Делала всё, чтобы спасти людей, пока дядечки с орденами и погонами думали над дозой газа и не думали о последствиях.
К чему я это? Во-первых — мне больно. Во-вторых — я гуманитарий. Больно мне каждый раз, когда я окольными путями (только в 17 лет!!!) узнаю, какие замечательные люди были высланы из страны/застрелены/отравлены из-за своей профессии. Профессии, связанной с гуманитарной сферой. Мой личный плач по не-мое-временным журналистам.
Потому что я могла на любой журфак. Даже на — “ТОТ САМЫЙ” престижный 20 лет назад — МГУшный. 20 лет назад в целом всё было как-то попрестижнее. Но не пошла. Хотя было, в кого.
Моя бабушка работала в газете, участвовала в конкурсах очеркистов и получала высокие награды за свою деятельность. Трёхлетняя я этого, конечно, не знала, но уже чувствовала, что у нас на этой почве особая связь. Мы одинаково пристально и заинтересованно смотрели на мир, который для бабушки равнялся всему её опыту, а для меня засыпанной листьями или снегом дороге в детский сад. Нам одинаково мало было нужно для нового чувства-слова-ритма. Иногда мне кажется, что я начала сочинять стихи с бабушкой раньше, чем уверенно говорить. Потому что решающим фактором тогда была не речь, а то обоюдное согласие в ежесекундно-удивленном взгляде на всё вокруг, который я бы назвала журналистским. Да, тогда я усвоила первое: журналист — это человек, не умеющий быть безразличным. Будь то сломанные качели во дворе пятиэтажки, крушение самолета или наводнение — всё будет замечено, внутренне прожито и рассказано так, чтобы это могли пережить читатели. Ведь нужно не только увидеть, но и суметь увиденное не исказить.
Мне уже пять, опция “просмотр телевизора” разблокирована, а конец вечернего выпуска “Спокойной ночи, малыши!” лучше мамы возвещает об отбое (ведь уже 21:00!). В тот момент журналистом для меня был человек с большим чёрным микрофоном из того самого телевизора, бесстрашно подходящий к незнакомым людям и задающий им самые-самые разные вопросы. Это потом я узнала, что есть корреспонденты и газетчики, редакторы и телеведущие. Но поразившая однажды храбрость подступиться к человеку, событию и на долю секунды к себе самому жива в сознании до сих пор. Не каждому нужно и не каждому хочется рисковать и всматриваться, разглядывать неудобную правду и ужасающую истину. Проще поверить, что все заложники в Беслане погибли от рук террористов.
Не знаю, достаточно ли мне лет, чтобы рассуждать о подростковом максимализме. Возможно, он во мне ещё не кончился. Но что пик пришелся на 13-15 лет — это уже понятно. Среди всех восьмиклассников школы почему-то не нашлось никого лучше замкнутой, вечно занятой учёбой меня на роль интервьюера нашего завуча. Не помню ни вопросов, ни того количества попыток, которое понадобилось, чтобы записать полноценное интервью от начала до конца. Помню только поздравления со вторым местом в конкурсе журналистов и собственное изумление от “халатности” членов жюри. Я уже тогда понимала, что журналист не может работать без интереса к людям. Они — его главная цель, пища для ума, знак вопроса, потому что за каждым событием стоят те, кто его вершат. Нужна неподдельная и негасимая готовность искать и собирать самые разные человеческие судьбы. Журналисты в этом ракурсе мне, как никто другой, напоминают древних греков — ведь “человек есть мера всех вещей” аксиома в обоих случаях.
Тем временем уже лето после 11 класса, я смотрю ютуб-канал “Новой газеты”, натыкаюсь на имя “Юрий Щекочихин”, лезу в интернет и… Одноклассница как-то сказала, что читает журналистские материалы о Чечне. Я поняла, что, видимо, пора тоже. Тот самый случай, когда книга сама находит читателя. “Забытая Чечня: страницы из военных блокнотов”. Мне было и сложно, и страшно, но не дочитать я просто не могла. А потом ещё несколько дней в голове крутилось Мандельштамовское “…в девяносто одном. / Ненадежном году, и столетья / Окружают меня огнем.”. Я знаю, что строки совсем о другом. Но для меня — очень точное попадание в послепрочтенную эмоцию, потому что “девяносто один ненадежный год” — это каждый год в восприятии журналиста. Не может человек, пишущий и живущий на самом острие событий, воспринимать жизнь как размеренную и “надежную”. Каждый день, каждый час что-то происходит, и вот уже нельзя сидеть в редакции, нужно ехать/плыть/лететь и видеть все своими глазами. А “столетья, окружающие огнем” для меня стали метафорой самого времени, мешающего человеку, который ищет истину и борется за нее. Кажется, журналисты никогда не бывают вовремя. Они всегда наперекор, всегда между огней, всегда в касте несогласных и несогласованных — с официальной повесткой, с большинством, с мнимым спокойствием.
А ещё я плакала, когда я узнала, что Елену Милашину избили в Чечне. Этим же летом. Мужчины, в чьих традициях поднять руку на женщину — априори не “по-мужски”. Елена понимала, что эта поездка очень опасна, но храбрость и желание помочь победили. Я восхищаюсь её стойкостью по сей день. И мне кажется, так же как безусловно то, что у физически здорового человека есть — подмышки, у журналиста есть — чувство собственной силы, свободы, несгибаемого голоса. Это неотъемлемые составляющие не только его работы, но и самого его нутра. Быть журналистом — это не только и не столько про умение формулировать, писать и фотографировать. Быть журналистом — это про первостепенность истины, радость человечности и вечный риск. Про желание освободиться. От иллюзий, от недоговорок, от ограниченности восприятия. Когда приехать, пережить и написать становится задачей не личного – мирового – масштаба, вне зависимости от серьёзности происшествия.
Да, я не на журфаке. Но я ищу и по крупицам собираю для себя образ того журналиста, которым я могла бы и хотела бы стать. То, что начато человеком в три года, не отпустит просто так. Если не призвание, то образ мысли, стиль взгляда, отношение к ткани текста… Моё поколение по чьей-то вопиющей ошибке усвоило отрицательную коннотацию слова “пропаганда” раньше, чем до конца его значение. Но я верю, что у нас хватит сил перенастроить себя и общество вокруг и вернуть журналистике то, чем она когда-то (всего 20 лет назад!) была. Смелостью выступить, не согласиться.
Силой слова, возведённого в абсолют человечностью его произносящего.
