Петроград утихал. Зажигалась первая звезда, толстая и холодная, и вела за собой звёзды помельче. Разгонялся рывками ветер, скрипели окна, в квартирах кипятился чай — незнакомое поэту питьё, как считал Толя Грант.
— Потому что поэт должен пить вино, — сказал он.
— С чего бы должен? — игриво спросила у него К°.
— Хотя-бы с того… что не может иначе!
— Поэт для того и есть, чтобы мочь иначе, — поправил своего подмастерья Николай Гумилёв, — и, если он находит в себе хоть одну устойчивую материю — должен тут же её разбить.
— Слыхал? Пьяница, кроличьи-глаза!
Если бы между шагающем Толей и шагающей К° не шагал бы их мастер Гумилёв, молодой поэт непременно бы подставил молодой поэтессе подножку.
Они продолжали идти и идти, пока на небе не расставились все до последней звёзды, зримые городскому жителю. Тогда Гумилёв остановил тройку и указал вверх. Он сказал:
— Всё-же, над Невским совсем другие горят.
— “Горели”? — хотел уточнить Толя.
— Горят. — уточнил Гумилёв.
Ещё немного, и они продолжили подниматься по проспекту 25 октября к Дому искусств.
— А осталось ещё что-нибудь об Африке, чего бы вы нам не рассказывали? — обратилась к мастеру заскучавшая К°.
— Конечно. Огромные залежи.
— Так расскажите! — воспрянул Толя.
— О чём же тогда я буду писать стихи, Толя? — Гумилёв расплывался в улыбке. — Ты должен меня понять, твоё вино тоже не бесконечное.
— Когда у меня кончается вино, Николай Степанович, я иду покупать ещё бутылку. Мне для себя не жалко вина, и тем более для друзей!
— Я бы взял ещё тысячу бутылок, поверь, но сейчас это не представляется возможным. Я занимаю должности там, откуда нельзя в Африку.
— И что, вы теперь до конца жизни собираетесь черпать стихи из ваших двух поездок? — удивилась К°.
— Да нет. Стихи ведь умеют произрастать из всякого сора, мне об этом любила говорить Анна Андреевна, да если я спрошу сейчас, она ответит мне то же. Найдётся соринка — я её и схвачу.
До Дома искусств оставалась пара кварталов, и подмастерьям нужно было сворачивать. На прощанье Гумилёв наказал им:
— Встречаемся завтра в прежнем месте, приходите не одни, а со стихами. В кои-то веки у вас выходит сносный материал, наверное, нынешнее лето что-то в вас и оставило.
Толя вытянул в знак прощания руку, а К° улыбнулась по-девичьи.
У входа в здание Гумилёв приметил служебную машину. Он не оставил бы её в памяти, если бы её хозяева не приметили в тот вечер его.
— Гражданин Гумилёв, — не обратился, а обозначил из ниоткуда явившийся милиционер, — вы арестованы по обвинению в участии в заговоре против Советского правительства.
***
Они вышли ночью, чтобы прийти к заре. Медленно, в царственной тишине небо плавилось ядовито-красным цветом, растворяя в себе облака, растворяя в себе птичьи стайки и выделяя грубыми тенями город вдалеке. Гумилёв не мог насмотреться. Он шёл босым, не смотря под ноги, по мокрой, высокой, колючей траве в нескончаемом строю заключённых. Даже сопровождающие, палач, начальник тюрьмы, даже Бог, думал он, не смог бы сосчитать их количество. Их лица отражались в росе, а кровавые ступни пачкали траву; от города тянулся след, длиною в несчётное количество жизней.
Вдруг все встали. Гумилёв не слышал, но понял — команду дали откуда-то спереди, и она прошла по строю волной.
— Налево! — скомандовал мужчина с металлической кожей и ледяными глазами.
Все повернулись.
Он раскрыл толстую папку с разорванным переплётом и повёл по странице пальцем. Дойдя до середины, он воскликнул:
— О! Здесь есть поэт Гумилёв?
— Офицер Гумилёв, — он сделал шаг вперёд.
Мужчина с папкой переглянулся с вооруженными сопровождающими. Его челюсть, думал Офицер, отвисла бы, не будь она вкручена стальными болтами.
— Не знаком с вашими боевыми подвигами, Гумилёв, — прогремел мужчина с папкой, — а стихи читал.
Офицер молчал. И все в строю молчали, даже не смотрели на них.
— Впрочем, вы здесь ни за первое, ни за второе. Вы требуете повторного оглашения обвинения и приговора?
— Нет.
— Не требуете. — повторил мужчина с папкой, записывая что-то в неё. — Тогда к делу.
Один из сопровождающих направил на Офицера оружие. Дуло было начищено до блеска, в нём виднелась заря, оборачиваясь в красное кольцо.
— Стойте! — прокричали вдалеке. — Не стрелять!
Гумилёв, мужчина с папкой, сопровождающий и вся колонна повернулись на голос. По мокрой траве, поскальзываясь, бежал щуплый мальчонка в квадратных очках. В левой он нёс какие-то бумаги, а правой пытался застегнуть на кителе верхнюю пуговицу.
— Сказали, стрелять нельзя! Приказ! Нельзя стрелять в Гумилёва!
— Что за приказ? — мужчина с папкой протянул руку за бумагами.
— Сверху! Сверху приказ! Из Москвы! — Гумилёв не мог не узнать Толю, попытка одеться большим начальником не увенчалась успехом.
— Подайте бумаги.
Мальчонка замешкался, потом протянул: “Нет”. Мужчина с папкой посмотрел на Гумилёва.
— Ясно. — сказал он и обратился к сопровождающему. — Позови кого-нибудь, пусть уведут.
— Не в чем разбираться! И не надо никого звать! Нельзя стрелять!
— Все тебя слышали, Толя, — с другой стороны строя шла уверенным шагом К°, — да никто не послушает, сколько не кричи.
— Кто вы? — начал сердиться мужчина с папкой.
— Я — поэт Николай Гумилёв. Извиняюсь, что опоздал. — К° встала перед Гумилёвым и вытянулась во весь рост, но не смогла достать макушкой даже до плеч.
— Что это должно означать? — спросил мужчина с папкой.
— Стреляйте в меня, а не в него. Уходите, Николай.
— Катенька, ну что же ты говоришь? — отозвался ей Гумилёв.
— Так вы помимо того, что поэты, ещё и циркачи? Как же столько дел в ваших мозгах помещается, а?! — прикрикнул мужчина с папкой; неподалёку он заметил возвращающего сопровождающего с подмогой. — Ну, хорошо, что всё скоро закончиться.
— И правда хорошо, — сказал Гумилёв и посмотрел на К° так, что она сама от него отошла.
Подмастерьев отвели и развернули от мастера, а сопровождающий поднял оружие. Поле затихло.
Одна за другой капали секунды.
— “Только змеи сбрасывают кожи”, — прошептал Толя, глядя на К°.
— “Чтоб душа старела и росла”.
— Хватит шипеть! — приструнил их сопровождающий.
— Пусть шипят, — попросил Гумилёв.
И тогда они в один голос прочитали:
Мы, увы, со змеями не схожи,
Мы меняем души, не тела.
Память, ты рукою великанши
Жизнь ведешь, как под уздцы коня,
Ты расскажешь мне о тех, что раньше
В этом теле жили до меня.
Крикну я… но разве кто поможет,
Чтоб моя душа не умерла?
Только змеи сбрасывают кожи,
Мы меняем души, не тела.
— Всё, — сказал мужчина с папкой, — закончили. Отдаю команду.
Сопровождающий прицелился. Кто-то в строю провёл стопой по траве. Пролетела стрекоза, нарушив тишину, обернулся Толя, стал слышен ручей неподалёку, в Петрограде распахнулась дверь одного дома, снова кто-то провёл стопой, пробежала полевая мышь, в Петрограде закричал новорождённый, шелохнулись облака…
С самого далёкого неба, до которого не долететь параплану и орлу, выглянул сияющий, грациозный жираф. Он поскакал по воздуху, как по раскалённому песку, размахивая шеей. На его жёлтой коже переливались коричневые пятна, становясь узорами, фигурами и стройными четверостишиями. Его короткая грива струилась в воздухе, а уши задавали направление тёплого ветра. Два глаза небесно-голубого цвета говорили на своём, понятном только Гумилёву языке: “я здесь”.
Гумилёв шагнул вперёд, потом ещё раз и ещё, перешёл на бег и вскочил на жирафа на полном ходу. Усевшись на его спину, он стал смотреть вниз и увидел бесконечный строй, Толю и К°, плачущих и кричащих от радости, опешившего сопровождающего и мужчину с папкой, дрожащей рукой писавшего что-то.
Гумилёв обнял спину жирафа, прижавшись всем телом. От земли их отделяли десятки метров. Жираф обогнул розовое от зари облако, и взлетел ещё выше.
