Так почему же, в сытости, в тепле
Меня тревожит эта боль чужая
Отдавших жизнь за то, чтоб на Земле
Под этим небом я была – живая?
(О. Аникеева.)
Рассказ.
Топ-топ-топ. Топ-топ-топ… Частыми и быстрыми шажками я — Ира Потравная — возвращаюсь домой. Холодный и тихий вечер подкрался медленно, обволок город мягкой, успокаивающей дымкой. Все стихло, лишь увядающие осенние деревья звенят над дорогой. Редкие звезды появляются на небе, а вокруг ни души. Ни единой живой души.
Меня пугает непривычная затянувшаяся тишина. Я осторожно сажусь на недавно выкрашенную лавку, накидываю на узенькие плечи теплую вязаную шаль и отдаюсь во власть воспоминаний. Сознание уплывает куда-то далеко. И это далекое пахнет молодой зеленой травой, удивительно белой черёмухой, мамиными пирогами и парным молоком…
Совсем не первый раз прихожу я на это место и думаю о своем несостоявшимся детстве, о мимолетной любви, первых друзьях, родителях, брате…
Дома у нас был прекрасный, и, как мне казалось в детстве, вечноцветущий яблоневый сад. В начале сентября мелкие бледно-зелёные яблоки напоминали крохотные глазки-бусинки моего любимого плюшевого зайчика. В те теплые «яблочные» сентябрьские дни хотелось забраться на дерево как можно выше, да из-за немыслимого хитросплетения ветвей я из раза в раз лезла, а после падала. Брат с сестрой всё приговаривали: «Эх ты, кочерыжка».
Иногда приезжал дедушка и брал гармонь, а отец сажал меня на колени и напевал грустную затяжную песню. Было хорошо и покойно сидеть вот так знойным вечером и засыпать…
— Девушка, проснитесь, пожалуйста, девушка, — голос звучал откуда-то извне. Я резко дернулась: задремала. Мужчина лет пятидесяти в старенькой шинели проводил меня домой. В прихожей он немного замешкался. Представился Александром Ефимовичем и хотел было попрощаться, но заметил висевшие на стене огромные пожелтевшие рисунки и замер. Он смотрел на меня, будто спрашивая разрешение подойти и рассмотреть их. Его морщины, огромные белёсые глаза и широкая улыбка напоминали мне отца. Удивительно, но даже пахло от Александра Ефимовича так же: смолой и дровами. С неподдельным интересом Александр Ефимович разглядывал портрет мамы с удивительно живым лицом и долго-долго стоял над изображением брата с полной корзиной яблок. После медленно подошёл он к не так давно созданному мною натюрморту: на резной подставке из красного дерева стояла глиняная ваза с причудливыми цветами, а перед ней, в неглубокой тарелке, серой пастелью я вывела кусочек хлеба весом в 125 граммов…
Всего 125 граммов, но такие желанные и решающие.
Рядом висел небольшой плакат. Красными буквами на нем было выведено: «Ни шагу назад!». Почему-то только сейчас заметила я медаль «За оборону Ленинграда», висевшую у Александра Ефимовича на груди. Я пригласила его пройти в комнату, а он, с сочувствующей улыбкой на лице, – согласился.
В уютной комнате Я вновь закуталась в шаль, а Александр Ефимович, устроившись напротив, взволнованно ждал. Тогда я начала свой рассказ о непрошеной гостье – войне. О чудовищном зверстве и душераздирающей несправедливости…
…
Папа умер за год до начала войны, а перед смертью сказал маме: «Только береги сына». Братик погиб первым – еще в марте. В конце июня 1941 года приехал дедушка и привёз свежую, но уже сильно потрёпанную газетёнку. Почему-то все сразу забегали, засуетились и заволновались, маме стало плохо. Ей дали какие-то капли. В тот день солнца не было. Мутное тёмно-синее небо затянуло черными облаками…
Я очень плохо помню, что произошло в тот день. Дедушка куда-то ушел и до вечера не возвращался. А когда вернулся, тотчас же закричал, что немцы бомбят город. Сестра сразу схватила меня за руку. Мама испугалась и сильно плакала. На улице уже было невозможно протолкнуться. Через мгновенье мы услышали громкое «бум», земля задрожала и ушла из-под ног.
Совсем не сразу я поняла, что лежу прямо на мокрой дороге под мамой. В груди будто появилась каменная стена, преграждающая путь воздуху. Все люди лежали, а после стали вскакивать и бежать…
Очнулась я в темной комнате на твердой кровати. Мама обессиленно сидела рядом.
— А где дедушка и Вера? – тихонечко спросила я.
Казалось, мама целую вечность смотрела мне в глаза… Папа всегда говорил, что они похожи на камушки черного гранита. Помню, я из раза в раз спрашивала: «А что такое гранит, папа?». Он смеялся и брал меня на руки, а после…
Не успела я подумать о том, что было после. Мама наклонилась и поцеловала меня в макушку, а потом долго-долго плакала. К ней подошла какая-то женщина в грязном белом платке и поднесла чашу с водой. После мы уснули.
…
Я первый раз оглядела Александра Ефимовича. Он тёр свои побагровевшие щёки, в глубоко огорченных глазах скакали красные искры пожара. Стало ясно: нас ждёт бессонная ночь.
…
Жили мы втроём: я, мама и тётя Глаша. Она рассказала, что у неё есть маленький сын – Ванюша.
— Так где же он, Ванюша, где он? – с интересом спросила я. Тогда тётя Глаша подошла к столу, отперла ящик, вытащила малюсенькую потрепанную фотографию и дала мне. С неё на меня смотрел худенький белокурый мальчишка с удивительными большими-большими лазурными глазами. На лице хозяйки дома задрожали слёзы. Я сразу поняла, что Ванюша, как папа, на небе, и больше ничего не спрашивала.
Скоро стало не хватать продуктов. Тогда мама отправилась на базар за дурандой, а вернулась с температурой и больше уже не вставала. Ночами я сидела перед нашей кроватью, брала двумя руками мамино лицо, рыдала и умоляла её подняться. Она умирала, она стонала от боли и говорила мне: «Верь, доченька, скоро всё закончится. Ты только верь».Война забрала маму…
На пятый день после её смерти в городе стали давать хлеб. Долго-долго стояла я в очереди, а когда подошла к весам, увидела черного-пречерного, качающегося из стороны в сторону обросшего мужчину. У него не было щек, глаза впали и побелели, кости торчали. Я съёжилась от страха. При виде хлеба он открыл рот, из которого потекли слюни. Зубов у него не было. После, точно обезумев, хриплым голосом мужчина начал шипеть: «Хлеба… Подайте, п-пожалуйста, хлеба…» Сердце мое ёкнуло, а в животе защекотало. Я спрятала лицо за воротничок шинели. Мне начали взвешивать хлеб, а черный мужчина с озверевшим взглядом тут же схватил кусочек и запихнул его в рот. Он не жевал его, а жадно глотал. Толпа тут же начала бить его. Молча. Но он продолжал есть чужой хлеб. Его били, пытаясь отобрать хлеб, из носа двумя струйками текла кровь, а он трясущимися руками продолжал запихивать в рот хлеб вместе с кровью и слезами… Последнее, что я увидела – лежащее на дороге тело, покрытое грязно-коричневыми комьями земли. Через секунду послышались громкие удары. Какой-то слабый свет несколько раз мигнул и погас. Кто-то вскрикнул. Я еще не до конца понимала, какие испытания ждут впереди.
…
Когда началась вторая зима… Ух! Она была самым жутким кошмаром. Тётя Глаша не успела спрятаться до начала бомбежки. Её тело так и не нашли под завалами, ставшими могилой тысячам блокадников.
Я оказалась в детском доме. Постоянно хотелось есть. Как-то во время прогулки я увидела нарисованные классики. Захотелось прыгнуть. Встала, а ноги оторвать не могу. Стою, и всё. Смотрю на воспитательницу и не могу понять, что со мной. И слёзки текут. Она мне: «Не плачь,
лапонька, потом попрыгаешь». Через неделю пропал мальчик-говорун Серёжка. А ещё через три его тело нашли в старом деревянном сарае. Позже установили, что от истощения он упал в
обморок и ударился головой об доску. От голода умерли многие дети – из тридцати двух нас осталось девять.
Я смутно помню, как нас посадили в грузовик и неспешно везли по льду Ладожского озера. Ясно понимать происходящее стала больнице. После войны Вера нашла меня. Как оказалось, ей удалось эвакуироваться во время первого обстрела города.
…
За окном только начало светать. Александр Ефимович все так же сидел напротив меня. Шаль лежала на полу. Тёплые лучи раннего солнца приветливо приглашали начать новый день, давали надежду на то, что сегодня обязательно все будет хорошо.
…
Мне и во время блокады снилось, что мы все вместе дома, собираем яблоки-бусинки, печём пироги и поём добрые песни под гармонь. Но, просыпаясь, я понимала, что чуда нет, однако никогда не теряла надежду.
Восемнадцатилетняя я — Ира Потравная — маленькая героиня блокадного города, — дома, готовлюсь к приезду сестры. Мы будем печь яблочные пироги и пить парное молоко. Жизнь продолжается…
