Я просыпаюсь, когда солнце лезет под веки. Чувствую щекотливое тепло утренних лучей. На кухне, в глубине жирной воды, тихо бряцают кастрюли и сковорода как доспехи крестоносцев, погружающиеся под лёд Чудского озера. Время неподвижно колышется недоеденным желе на тарелке и манит своим «если бы»…
— Если бы ты добавила лук, пирожки бы удались на славу, — говорит бабушка, поправляя сползающую оправу на переносице. Ее крепкая и одновременно стройная фигура не имеет ничего общего с телом пожилого человека. — И посолить, посолить забыла.
Мама с ней не согласна. Я поддерживаю маму не словом, а делом и хватаю пирожок с чуть остывшего противня.
Две хозяйки на кухне борются не первый год за звание наиглавнейшей в маленькой семье. Мама проигрывает. В глубине души она знает, что у бабушки всё выходит лучше: готовка, уборка, шитье. Бабушкин опыт и знания всего на свете делают наш быт улыбчивым и уютным, похожим на идеальную картинку из рекламы.
Но сейчас в квартире, увы, тихо. Тишина и тяжесть воспоминаний гонят меня во двор. Мне хочется хоть на минуту окунуться в безмятежное утро лета и снова стать легкомысленным подростком, у которого нет школы и тревог. Я сажусь на лавочку. Я никуда не спешу. Слышно, как в подъезде шумно спускается грузная тётя Света с большим тазом чуть закисшего белья. Пахнет носками и сыростью. Визжит сигнализация. Наверняка это Маркиз прогоняет пришлых котов с черной тойоты Аркадия Геннадьевича. Вокруг цветущей липы гудят пчелы. Чуть слышно через дорогу белой пеной лохматится Дон. По набережной гуляет ветер, он гонит сонных собачников и их радостных питомцев по еще тенистой аллее. Звуки повсюду. Они щелкают, как включенный в розетку электрочайник, шуршат, как будто кот играет пакетом, цокают каблуками, навязчиво горланят рэп из приоткрытого окна проезжающей машины, а еще лязгают и скрепят дверьми, засовами, воротами, кодовым замками. Их так много, что я путаюсь, захлебываюсь, тону в них и внезапно выныриваю в предновогодний декабрь.
Мы в Белгороде, в гостях у родного брата бабушки. У него нет детей, и после смерти жены мы его самые близкие. У дедушки Паши голубоглазый бордер-колли — Семен Павлович. Бабушка обожает пса. При бабушке и без того немаленькая значимость Семена Павловича возрастает, а круг почетных обязанностей расширяется. Например, Семен Павлович — официальный дегустатор любого, приготовленного бабушкой блюда. Привилегию гулять с Семеном Павловичем надо еще заслужить. Обычно бабушка и дедушка Паша не доверяют нам с мамой его выгуливать. Но мы и не против, конечно.
— Ма, ты бы с внучкой на каток сходила. А то ты с собакой больше времени проводишь, чем с Катей. Ты же раньше занималась фигурным катанием, почему бы тебе не дать пару уроков Катюши? — просит мама бабушку.
— Не вопрос, — соглашается легкая на подъем бабушка.
Мы ищем коньки в кладовке. Не находим и, чуть уставшие, но веселые и шумные от поисков одеваемся и спешим на Соборную площадь…
— Ты чё меня здесь дожидаешься, Катюша? Чего не дома?- Я и не слышала, как подошла мама.
— Там слишком тихо, ты же знаешь.
Мама молчит. Она берет меня за руку и сажает в машину. Не получается пристегнуться и мама помогает. Выезжаем со двора. Я не смотрю в окно, ни к чему мне это. Включаю плейлист и стараюсь не думать о предстоящей встрече.
В детстве у меня не было ночника, родители закрывали на ночь дверь спальни, и я оказывалась в мучительной темноте наедине со страхом, который каждый раз вырастал в новое чудовище. С ладоней испарялись дневная отвага и благоразумие, а коварное воображение сочиняло ужасную сказку, в которой каждый предмет комнаты становился по-особенному зловещим. Мне было страшно до дрожи в пальцах, страшно так, что хотелось в туалет. Но это было ничто по сравнению с тем, что я испытываю сейчас. Я понимаю, что второго шанса не будет. Всё скоро и неотвратимо решится.
Мама за руку вводит меня в кабинет. Мне помогают сесть в кресло. Успокаивают, капают что-то в оба глаза. Изучают анализы, смотрят глаза, потом Ольга Петровна зовет Бориса Оскаровича. Он заслуженный офтальмолог РФ и его слово самое решающее. Он просит показать снимки, еще раз внимательно читает историю болезни, подходит к маме и говорит: «Не переживайте, Катя будет видеть. Я вам выпишу направление в московскую клинику. Там сделают операцию и зрение вернется. Всё будет хорошо»…
Я не поняла, что бабахнуло совсем рядом. Но взрыв случился, осколки полетели в людей. Они калечили и убивали. Мне кажется, эти осколки летят и сейчас. Они до сих пор меняют траекторию жизни тех, кто был там и их родных, которых там не было. Бабушка больно толкнула меня и упала сверху. Серо-черная пелена заполнила всё пространство. С неба сыпался дождь из камней. Кто-то бежал и кричал, кто-то падал, а кто-то терялся. Сверху летели стекла, сыпалась штукатурка. Асфальт вырывался из под ног. Мне заложило уши, и мир померк.
В каждой трагедии есть что-то иррациональное. Объяснения приходят потом, но к чувствам тех, кто пережил ужас, они не имеют никакого отношения. В моём случае всё было предельно просто: ВСУ обстреляли мирное население Белгорода накануне праздника. Били там, где было больше всего людей, били по тем, кто радовался, жил, ждал новогоднего чуда. Бабушка поступила так, как любой любящий человек — прикрыла от осколков, спасла мою жизнь. Свою только не смогла…
Мы едем в Москву. Мама со мной в купе, дает паспорт и свидетельство о рождении проводнику, шутит. Я слышу, как она улыбается. Это хороший знак. Выход из лабиринта вины найден. Всё это время после катка мама блуждала в «если бы», она перебирала в памяти события как четки, цеплялась и тут же спотыкалась об эти два злополучных слова. Однажды я не выдержала и спросила:
— Ты представляешь, что почувствовала бы бабушка, если бы тогда на катке не стало тебя — ее единственной дочери?
— Даже подумать страшно, как она смогла бы это пережить и смогла бы…
— Для тебя эта боль тяжела, но для бабушки она была бы невыносимой. Она бы всё отдала, чтобы ты жила. Вот и живи, мама.
…Я видела снова. Было такое ощущение, что в доме после долгого пустования кто-то зажег свет. Всё на привычных местах. Но я так долго здесь не была, что забыла как же дома хорошо. Первое время я не знаю, как себя вести: радоваться или воспринимать всё как должное. Ведь мне просто вернули то, что мое давно по праву рождения. Но замешательство проходит. Я вижу то, что считаю утраченным, но таким любимым и ценным. Вот еще и еще… И я понимаю, насколько я богата и счастлива, просто раньше не ценила этого.
Мама видит мою улыбку. Она обнимает меня и шепчет на ухо:
— Бабушка сейчас счастлива за тебя.
