Оригинал: https://www.gutenberg.org/files/1952/1952-h/1952-h.htm
Шарлотта Перкинс Гилман
Желтые обои
Редко когда столь обыкновенные люди, как мы с Джоном, поселяются в родовом поместье на целое лето. В особняке словно из эпохи колоний, в поместье, переходящем от поколения к поколению, я бы даже сказала, в доме с привидениями, – за пределами всякого поэтичного восторга. Желать большего – просто наглость!
Впрочем, со всем достоинством готова заявить: в этом доме есть нечто подозрительное.
Джон, конечно, надо мной смеется, но после замужества стоит подобного ожидать.
Джон – человек в высшей степени практичный. Терпение и вера ему чужды, он ужасно боится предрассудков и не стесняясь глумится над тем, чего нельзя почувствовать, увидеть или выразить в цифрах.
Джон – медик, и, может быть – я бы не призналась в этом ни единой живой душе, но ведь рассказываю все немой бумаге, а это облегчение – может быть, поэтому я так долго не могу поправиться. Видите ли, он не верит, что я больна!
Что поделать?
Если уважаемый доктор, ваш муж, уверяет друзей и родственников, будто с вами ничего такого не происходит, всего лишь временное расстройство нервов, легкая склонность к истерикам, что поделать?
Мой брат тоже доктор, тоже уважаемый и говорит то же самое.
Поэтому я принимаю фосфаты – или фосфиты? как вам угодно, – пью тоники, гуляю на свежем воздухе, упражняюсь, и мне совершенно запрещено работать до тех пор, пока я не поправлюсь.
Лично я с ними не согласна. Лично я уверена, что подходящая работа и перемены пошли бы мне на пользу. Но что поделать?
Я долго писала, не обращая на них внимания, но изрядно вымоталась – приходилось хитрить, иначе столкнешься с сильным недовольством.
Временами я напрасно надеюсь, что в моем состоянии, будь недовольства с их стороны чуть меньше, а возможностей с кем-нибудь поговорить – чуть больше, больше стимула, то… Но Джон говорит, что думать о моем состоянии – ужасная затея, да и, признаюсь, от таких мыслей мне становится только хуже. Поэтому я оставлю эту тему и расскажу о доме.
Наипрекраснейшее место! Одинокий, удаленный от дороги, дом в трех милях от города. Глядя на него, вспоминаешь об увиденных однажды в книге английских лугах, где есть ежи, крепости и подъемные ворота, а еще небольшие домики для садовников и господ.
Сад здесь прелестный! Никогда прежде я не видела такого сада – широкого, оттененного, с множеством прямоугольных тропинок и беседок, увитых виноградными лозами.
Когда-то тут стояли теплицы, но теперь они все сломаны.
Должно быть, у владельцев были неприятности с законом – наверное, споры между наследниками; как бы то ни было, место пустовало долгие годы. Боюсь, это портит теорию о призраках, однако мне все равно: в доме что-то неладно, я это чувствую.
Одним лунным вечером я даже рассказала обо всем Джону, но тот ответил, что это просто сквозняк, и закрыл окно.
Иногда я злюсь на Джона совершенно без причины. Раньше я не была такой чувствительной. Наверное, все из-за нервов.
Но Джон говорит, что если я себя так чувствую, – значит, пренебрегаю должным самоконтролем. Поэтому я прилагаю все усилия, чтобы не терять самообладание – по крайней мере перед ним, – и это очень утомляет.
Мне нисколько не нравится наша комната. Я хотела поселиться в той, что внизу на веранде, где на окне повсюду розы, а занавески из симпатичного старомодного ситца! Но Джон и слышать о ней не желает – говорит, там всего одно окно, не достает места для двух кроватей и нет другой комнаты поблизости, где он мог бы расположиться.
Он очень заботливый, любящий и едва ли разрешает мне гулять без определенного направления.
Мой день расписан по часам; Джон заботится обо мне, и я чувствую себя подло неблагодарной, обесценивая его труды. Он говорит, мы здесь исключительно ради моего здоровья: я прекрасно отдохну и подышу свежим воздухом.
– Упражнения зависят от твоей силы, дорогая, еда – от аппетита, а воздух окружает тебя постоянно.
Поэтому мы поселились в детской на верхнем этаже – широкая, просторная комната, занимающая почти весь этаж, окна выходят на все стороны, воздуха и света в изобилии. Сначала эта комната была детской, затем игровой, с после – классной, если так посудить: на окнах решетка, а в стенах кольца и прочее.
Похоже, будто кляксы на обоях – дело учеников школы для мальчиков. Около изголовья кровати обои ободраны, длинные клочки свисают везде, куда можно дотянуться рукой, даже над плинтусом в другом конце комнаты. Никогда не видела обоев ужаснее – на них те самые расползающиеся цветистые узоры, которые грешат против искусства. Они довольно скучные и сбивают с толку, если водить по ним взглядом, раздражают своей яркостью и напрашиваются на внимательное изучение. Если проследить за направлением изуродованных, неясных изгибов, они вдруг совершают самоубийство – сгибаются возмутительными углами, ломаются в неслыханных противоречиях.
Цвет неприятный, почти тошнотворный; матовый грязно-желтый, странно потускневший от медленно скользящих солнечных лучей. В некоторых местах виден бурый оранжевый оттенок, в других – болезненно серый. Не удивительно, что детям здесь не нравилось! Если бы мне пришлось долго жить в такой комнате, я бы сама возненавидела эти обои.
Вот идёт Джон, нужно отложить тетрадь – он не любит, когда я пишу.
* * * * *
Мы здесь две недели, и с того дня мне совсем не хотелось писать.
Сейчас я сижу у окна в противной детской, и ничто, кроме упадка сил, не мешает мне работать.
Джона днями – и ночами, если случай серьезный – нет дома. Как я рада, что мой случай не серьезный!
Но эти «проблемы с нервами» наводят ужасную тоску.
Джон не знает, как я сильно страдаю. Думает, что причины страдать нет, и этим доволен.
Разумеется, просто нервы. От этого так тяжело, и из рук все валится.
Я очень хотела помочь Джону, хотела подарить ему отдых и уют, но стала обузой!
Никто бы не поверил, скажи я, как трудно мне дается делать то немногое, на что хватает сил – одеваться, веселиться и все остальное.
Какое счастье, что Мэри хорошо ладит с малышом. Прелестный малыш!
А я не могу быть с ним, и так из-за этого переживаю.
Наверное, Джон никогда не волновался. Он так смеется надо мной из-за этих обоев!
Поначалу он хотел их переклеить, но после сказал, что нет ничего хуже, чем потакать капризам нервного пациента.
Сказал, что после обоев я захочу сменить тяжелый полог кровати, потом решетки на окнах, перила на лестницах и так далее.
– Знаешь, это место хорошо на тебя влияет, но дорогая, мне не хочется делать ремонт в доме, где мы живем всего три месяца.
– Тогда давай спустимся вниз, – сказала я. – Там такие милые комнаты.
Затем он взял и меня на руки, назвал наивным ребенком и прибавил, что, если мне захочется, залезет в подвал и побелит там стены.
Но насчет кровати, окон и остального он был прав.
Детская – просторная, удобная комната, о какой можно только мечтать, и я бы не стала причинять Джону неудобства лишь из-за мимолетного желания.
Комната начинает мне нравится, но обои – нет.
Из одного окна видно сад, таинственные беседки, скрытые в тени, пышные цветы, кусты и сучковатые деревья. Из другого – чудесный вид на залив и пристань у чьего-то имения. От дома туда спускается прекрасная тенистая аллея. Я всегда представляю, будто вижу людей, гуляющих по этим бесчисленным дорожкам, хотя Джон предупреждал не поддаваться подобным фантазиям: с моим воображением и привычкой выдумывать истории расстроенные нервы непременно приведут к таким мыслям и необходимо изо всех сил следить за своим состоянием. Я пытаюсь.
Иногда мне кажется, что если бы я могла писать, то путаница мыслей стала бы меньше и я бы успокоилась. Но когда я пытаюсь писать, то сильно устаю.
Так печально, когда не с кем посоветоваться насчет работы. Если мне станет лучше, говорит Джон, он надолго пригласит к нам кузена Генри и Джулию, но сейчас он скорее положит мне под подушку хлопушки, чем сведет с шумными людьми. Хочу поскорее поправиться.
Не нужно об этом думать. Обои смотрят так, словно знают, какое дурное влияние на меня оказывают!
Есть повторяющееся место, где узор свисает, словно сломанная шея, и два выпуклых глаза смотрят на меня снизу в верх.
Злюсь на его дерзость и бесконечность! Узор расползается и вверх, и вниз, и в стороны, и повсюду эти немигающие глаза!
Никогда прежде я не видела столько выражения в неподвижном предмете, а вы знаете, сколько они могут сказать! Ребенком я часто не спала, и смотреть на белые стены мне было веселее и страшнее, чем многим детям возиться в магазине игрушек.
Помню, как по-доброму подмигивали ручки комода. Еще у нас было кресло, похожее на сильного друга, и, если другие вещи начинали слишком злобно на меня смотреть, я всегда на нем пряталась.
Мебелировка в комнате была совершенно безвкусной, и нам пришлось перенести сюда вещи с нижних этажей. Наверное, когда здесь была игровая, хозяевам пришлось убрать все, что стояло в детской. И не удивительно! Никогда не видела такого беспорядка.
Обои, как я уже говорила, местами ободраны, но к стене приклеились словно родные братья – должно быть, в них настойчивости не меньше ненависти.
Пол весь в царапинах и трещинах, штукатурка сыпется там и там, а кровать – единственное, что было в комнате – выглядит так, словно прошла через войну. Но я совсем не возражаю, меня занимают только обои.
Приехала сестра Джона. Славная девочка, так обо мне заботится! Недопустимо, чтобы она застала меня за письменным столом.
Она отличная домоуправительница и о большем деле не мечтает. Поистине верю: она думает, будто бы я болею из-за того, что пишу.
Но когда сестры нет в комнате, я могу писать и следить за ней из окна. Оно выходит на дорогу, прекрасную, тенистую дорогу, которая пересекает всю поляну. Прекрасную поляну, где растут вязы, где бархатные луга.
На обоях есть что-то вроде дополнительного рисунка другого оттенка. Раздражает, потому что его видно только при определенном освещении и даже тогда – нечетко.
Но там, где узор не выцвел и куда нечасто заходит солнце, я вижу странный, неприятный, аморфный силуэт, который недоволен тем, что ему приходится прятаться за этим глупым узором.
Сестра уже на лестнице!
*****
Наконец, Четвертое Июля закончилось! Гости разъехались, а я совсем измучилась. Джон думал, что небольшая компания пойдет мне на пользу, поэтому мама, Нелли и дети жили у нас неделю. Разумеется, я ничем не занималась – теперь Дженни за всем присматривает.
Тем не менее я устала.
Джон говорит, что, если я не поправлюсь, осенью придется отправить меня к Вейеру Митчелу. Но я совсем не хочу к нему ехать. Моя знакомая однажды у него побывала и cказала, что он как Джон и мой брат, только хуже. Кроме того, затратно ехать в такую даль. Мне не хочется и палец о палец ударять, я становлюсь до ужаса сварливой и раздражительной. Я плачу по пустякам, почти все время плачу. Конечно, когда Джон или кто-нибудь еще рядом, я держусь, но в одиночестве даю слезам волю.
С недавних пор быть одной стало приятно. Джон подолгу задерживается в городе из-за серьезных случаев, а Дженни добра и оставляет меня одну, когда мне того хочется. Я гуляю по саду и по той чудесной дорожке, сижу или долго лежу на скамейке под кустами роз.
Несмотря на обои, комната начинает мне нравится. А может, из-за обоев и нравится. Они поселились в моих мыслях!
*****
Лежу на огромной неподвижной кровати – готова поспорить, ее ножки прибиты к полу – и целый час вожу взглядом по узору. Все равно что гимнастика, уверяю вас. Я начинаю с нижнего угла, где узора не касались, и в тысячный раз убеждаю себя, что буду следовать по бессмысленным рисункам до тех пор, пока не достигну какого-нибудь конца. Я совсем мало знаю о принципах композиции, зато уверена, что у орнамента нет ни центра, ни отзеркаленных деталей, ни повторов, ни симметрии.
Конечно, рисунок повторяется по ширине, но никак иначе.
Если присмотреться, каждый завиток отделен от другого; вздутые изгибы – белая горячка в романском стиле – переваливаются снизу в верх бессмысленным столбиками. Они соединяются по диагонали, и их широкие очертания разбегаются косыми волнами оптического ужаса, словно множество морских водорослей во взбаломученной воде.
Есть еще и горизонтальный рисунок. По крайней мере так кажется; утомляю себя, стараясь отыскать в нем последовательность. Этот узор выступает как рамка, что прекрасно добавляет путаницы.
В одном из углов комнаты, где орнамент почти не тронут, когда низкое солнце светит прямо туда, я почти вижу, как из общего центра появляются бесконечные фигуры и стремглав разбегаются, равно безумные.
Я устала рассматривать узор. Наверное, мне лучше поспать.
*****
Не знаю, зачем я это пишу.
Не хочу больше.
Не могу.
Знаю, Джон подумает, это глупость. Но должна сказать: осознавать, что ты можешь думать и чувствовать, – такое облегчение!
Но мысли больше отнимают сил, чем дают облегчение.
Больше половины дня я ленюсь и все чаще лежу в кровати. Джон говорит, что не надо ослаблять хватку, заставляет меня пить рыбий жир, тоники и прочее, не говорю уже об эле, вине и мясе.
Милый Джон! Он искренне меня любит и огорчается, что я болею. На днях я пыталась честно с ним поговорить, сказать, как мне хочется поехать к кузену Генри и Джулии. Но он ответил, что мне нельзя ни поехать к ним, ни остаться у них же. Не докончив предложения, я расплакалась, и слезы мне не очень помогли.
Приходится прикладывать немалые усилия, чтобы думать связно. Нервное расстройство, ничего необычного.
Затем милый Джон взял меня на руки, поднялся наверх, уложил на кровать, присев рядом, и читал до тех пор, пока я не устала слушать. Сказал, что я его покой и утешение, все, что у него есть, и потому я должна заботиться о себе и поскорее выздоравливать.
Сказал, что никто, кроме меня самой, не поможет мне это преодолеть; что нужно собрать все свои силы и не допускать глупых фантазий.
Одно утешение – ребенок здоров и счастлив и ему не нужно жить в детской с противными обоями.
Если мы бы не заняли эту комнату, милому ребенку пришлось бы здесь поселиться! Какое удачный выход из положения! Мой ребенок, впечатлительный малыш, никогда бы не жил в такой комнате.
Я не думала об этом прежде, но хорошо, что Джон меня здесь держит. Как видите, я переношу гораздо легче, чем ребенок.
Конечно, я никогда не заговариваю об обоях – слишком умна, – но продолжаю за ними следить. Есть в обоях нечто, что никто кроме меня никогда не узнает: с каждым днем тусклый узор за внешним рисунком проявляется все яснее. Он не меняет форму, но увеличивается в размерах. Интересно… Наверное… Поскорее бы Джон забрал меня из этой комнаты!
*****
Так сложно обсуждать с Джоном мой случай: он очень добр и слишком меня любит. Но прошлой ночью я попыталась.
Была полночь. Луна светила словно солнце.
Иногда я терпеть не могу луну: она так медленно ползет по ночному небу и всегда переходит из одного окна в другое.
Джон спал, и мне не хотелось его будить. Поэтому я лежала неподвижно и смотрела на луч лунного свет, падающий на волнистые обои, до тех пор, пока не стало страшно.
Бледная фигура, казалось, встряхивала узор, будто хотела из него выбраться.
Я осторожно поднялась на ноги и подошла ближе, чтобы посмотреть, на самом ли деле фигура двигалась, а когда я вернулась к кровати, Джон уже проснулся.
– Что такое, девочка? Не ходи по холодному полу – простудишься.
Я подумала, хорошо бы начать разговор, поэтому сказала ему, что здесь мне ничуть не лучше и что мне бы хотелось отсюда уехать.
– Почему, дорогая? Аренда закончится через три недели, представить не могу, чтобы мы уехали раньше. Ремонт в доме еще не закончен, да и мне пока невозможно покинуть город. Конечно, если б ты была в опасности, я бы непременно это сделал, но тебе правда лучше, дорогая, замечаешь ты это или нет. Ты набираешь вес, твой аппетит становится лучше, коже возвращается здоровый оттенок. Мне за тебя намного спокойнее.
– Я вешу ни граммом больше. Аппетит, может, хорош вечером, когда рядом ты, но утром, когда ты на работе, он хуже.
– Святая простота! – воскликнул он, обняв меня. – Хочет болеть так, как пожелает. Давай воспользуемся случаем и пойдем спать, а об остальном поговорим утром.
– И ты не уйдешь? – спросила я мрачно.
– Могу ли, дорогая! Еще три недели, и потом мы отправимся в прекрасное путешествие, а Дженни тем временем подготовит дом. Правда, дорогая, тебе намного лучше!
– Физически – возможно, – начала я и тут же остановилась: Джон посмотрел на меня таким твердым, пронзительным взглядом, что я не смогла и слова сказать.
– Дорогая, прошу тебя, ради моего благополучия и благополучия нашего ребенка, пообещай, что впредь ты на секунду не задержишь подобной мысли в голове. Для тебя нет ничего опаснее, ничего губительнее. Это ложная, глупая фантазия. Можно ли сомневаться в моих словах, словах врача?
Больше по этому поводу я ничего не сказала, и мы легли спать. Джон подумал, что я уснула первой, но это не так. Я долго лежала, стараясь решить, вместе или раздельно движутся внешний и внутренний узоры.
При свете дня в узоре нарушается последовательность, отвергается закон гармонии, и нормального человека это беспрерывно раздражает.
Цвет весьма отвратительный, весьма ненадежный, приводит в ярость, и рисунок совершенно невыносимый.
Думаешь, что изучил его досконально, но как только у тебя начинает получатся следить за ним взглядом, узор делает сальто назад, дает тебе пощечину, валит на землю и попирает ногами. Похоже на плохой сон.
Внешний узор – цветочный арабеск, чем-то напоминающий грибки. Представьте себе поганку из уродливых сочленений, нескончаемую вереницу таких поганок, прорастающих бесконечными изгибами, – так иногда выглядит узор. Иногда, в этом все дело!
У обоев есть видимая странность, которую никто, кроме меня не замечает: они меняются, когда меняется освещение. Когда через восточное окно светит солнце – я всегда слежу за первым длинным, ровным лучом, – обои меняются настолько быстро, что я не могу до конца в это поверить. Поэтому я всегда за ними слежу.
В лунном свете – луна, если она на небе, сияет всю ночь – я не могу сказать точно, что это те обои: ночью при любом освещении – свечи, лампа, луна – внешний узор превращается в решетку, и силуэт женщины позади отчетлив как никогда.
Я долго не могла понять, что виднелось позади, не могла угадать тусклый рисунок, но теперь я уверена: это женщина.
Днем она подавленная, тихая. Думаю, это узор не позволяет ей двигаться. Какая загадка. Затихаю на час.
Сейчас я все больше лежу. Джон говорит, сон мне на пользу. Поэтому он взял в привычку после еды укладывать меня в постель.
Плохая привычка: как видите, я не сплю. И взращиваю хитрость – ведь я не говорю Джону, что не сплю, нет-нет! Дело в том, что я начинаю его побаиваться. Временами он кажется очень подозрительным, даже у Дженни иногда нечитаемый взгляд.
Бывает, меня, словно научное открытие, озаряет мысль, что все дело в обоях.
Я наблюдала за Джоном, пока он не видел, – зашла в комнату под самым невинным предлогом и заметила, что он несколько раз поглядывал на обои. Дженни тоже: как-то раз я поймала ее, когда она прижимала ладонь к узору.
Она не знала, что я была в комнате, и стоило мне спокойно, очень спокойно и сдержанно спросить, чем она занимается, Дженни обернулась, словно пойманная воровка, и казалась довольно раздраженной – спросила, зачем ее так пугать! Затем она объяснила, что обои окрашивают все, чего ни коснутся, что на моей одежде и одежде Джона уже несколько желтых пятен и нам нужно быть аккуратнее.
Как невинно, верно? Но я-то знаю: она рассматривала узор. Никто не должен разгадать его тайну, кроме меня!
*****
Теперь жизнь увлекательнее, чем раньше. Видите, мне есть, чего ждать, на что надеяться. Я больше ем и веду себя спокойнее. Джон так рад, что мне лучше! На другой день он посмеялся и сказал, что, несмотря на обои, я в расцвете сил.
Я обернулась к нему с улыбкой. Мне не хотелось рассказывать, что обои всему причиной, – он бы поднял меня на смех. Или вообще увез обратно.
Я не хочу уезжать до тех пор, пока не узнаю. Осталась еще неделя, этого времени вполне хватит.
*****
Мне многим лучше! Я не сплю ночью – слишком интересно следить за изменениями, поэтому засыпаю днем.
Днём обои нудные и путаные.
Каждый день на грибе новые наросты оттенков жёлтого. Не получается их сосчитать, как бы упорно я ни старалась.
Эти обои наистраннейшего желтого света. Когда на них смотрю, вспоминаю все жёлтое, что видела в своей жизни – не приятное, как лютики, а противное, как машинное масло.
Есть ещё кое-что в обоях – запах! Я учуяла его сразу же, как только мы поселились в комнате, но тогда было много света и воздуха, поэтому он не был таким явным. Теперь целую неделю идёт дождь и стоит туман, и даже если открыть окно – запах не уходит из комнаты.
Он разносится по всему дому. Витает в обеденной, крадётcя в гостиную, прячется в зале, ждёт меня, лёжа на лестницах. Путается в моих волосах. Даже на прогулке, если я вдруг поверну голову, то удивляюсь – чувствую тот запах!
Необычный аромат! Я часами старалась понять его, угадать, на что он похож.
Он не плох – по началу. Нежный, даже тонкий, но самый стойкий из всех, что я встречала.
В сырости он ужасен. Просыпаюсь ночью и чувствую, как он надо мной висит!
Поначалу меня это беспокоило. Я серьёзно намеревалась поджечь дом, чтобы избавиться от запаха.
Но теперь я к нему привыкла. Единственное, на что он похож, – цвет обоев. Жёлтый запах.
На стенах есть забавная отметина – она очень низко, почти у плинтуса. Эта полоса кольцом охватывает комнату. Заходит за каждый предмет мебели, кроме кровати, длинная, прямая, ровная, будто её наносили раз за разом.
Интересно, как и кто её сделал и для чего её начертили. Первый круг, ещё, и ещё, и ещё, и ещё – и голова тоже идет кругом.
*****
Наконец я кое-что узнала.
Следила ночью, когда обои меняются, и наконец узнала.
Рисунок двигается – и без сомнения, его двигает женщина позади!
Иногда мне кажется, что позади узоров очень много женщин, а иногда только одна; она быстро ползет, и ее движения сотрясают узоры.
В освещенных местах она замирает, а в темноте берется за прутья и с силой их встряхивает.
Она постоянно старается выбраться. Но никто еще не выбирался из того узора – так странно; наверное, поэтому в узоре столько голов.
Они высовываются за решетку, и узор начинает их душить. Головы откидываются назад с закатившимися глазами!
Если бы головы чем-то накрыли или убрали, было бы вполовину не так плохо.
*****
Мне кажется, днём женщина выбирается наружу!
И я скажу – между нами – почему: я её видела! Видела из каждого окна!
Это та женщина, я уверена. Она всегда осторожничает, а другие женщины никогда днем не осторожничают.
Вижу, вижу, как она ползет по длинной тенистой дорожке, а когда приезжает экипаж, она прячется под лозы ежевики.
Я совсем её не виню. Должно быть, унизительно ползти при свете дня.
Я всегда запираю дверь, когда ползаю днем. Ночью так делать нельзя: Джон тотчас начнёт что-то подозревать.
Джон стал таким недоверчивым, не хочу его раздражать. Вот бы он взял отдельную комнату! Кроме того, мне бы не хотелось, чтобы кто-то кроме меня видел, как по ночам та женщина сходит с обоев.
Я часто задумываюсь, можно ли увидеть её из всех окон сразу. Я поворачиваюсь так быстро, как могу, но вижу только из одного. Хотя я всегда её замечаю, она ползает быстрее, чем я поворачиваюсь.
Однажды я наблюдала за ней издалека: она ползла по поляне словно тень от облака на сильном ветру.
*****
Если бы только можно было отделить верхний узор от нижнего! Хочу попробовать понемногу.
Я узнала ещё один забавный факт, но на этот раз не расскажу. Не стоит слишком доверять людям.
Осталось ещё два дня, пока обои не переклеят, и Джон, кажется, начинает что-то замечать. Мне не нравится его взгляд. Я слышала, как он задавал Дженни много медицинских вопросов про меня. Она дала очень хороший ответ – сказала, я много сплю днем.
Джон знает, что я не сплю по ночам, хотя я веду себя очень тихо. Он тоже задавал мне вопросы и притворился любящим и добрым мужем. Будто бы я не вижу его насквозь!
Все же я не удивляюсь его поведению – он третий месяц спит с бумагами. Мне интересно лишь то, что Джону и Дженни, кажется, понравились обои.
*****
Ура! Сегодня последний день, но мне и этого хватит. Джон останется в городе на всю ночь, поэтому до вечера его не будет. Дженни хотела поспать со мной – какая хитрая! – но я сказала, что мне несомненно нужно отдохнуть ночью в одиночестве.
Умный ход, ведь я совсем не была одна! Как только на небо вышла луна и бедняжка поползла трясти узор, я поднялась на ноги и подбежала к ней, чтобы помочь.
Я потянула – она встряхнула; я встряхнула – она потянула, и к утру мы оборвали метры обоев. В половине комнаты стены стали голыми на высоту моего роста. И после восхода солнца, когда узор начал надо мной смеяться, я решила, что сегодня окончательно с ним разберусь!
Мы уезжаем завтра, и мебель опять переносят вниз, возвращая комнате прежний вид.
Дженни удивленно посмотрела на стены, но я ей весело сказала, что поступила так со злобы на ужасные обои. Она рассмеялась, ответив, что сама была не прочь так сделать, но я наверняка устала.
Тогда-то она себя с головой выдала! Но я здесь, и никто, кроме меня, не коснется обоев.
Она попыталась вывести меня из комнаты – слишком очевидно! – однако я сказала, что теперь в комнате так тихо, чисто и пусто и я снова лягу и надолго усну; и попросила не будить к ужину – когда проснусь, я сама позову.
Дженни нет, служанок нет, вещей нет; ничего не осталось, кроме грузной кровати и брезентового матраса. Вечером придется спать внизу, а завтра мы отправимся домой на лодке. Комната не обставлена, и мне она снова нравится. Те дети здесь все изорвали!
Кровать точно прибита гвоздями!
Но мне пора приниматься за работу.
Я закрыла дверь и выкинула ключ на тропинку у входа. Не хочу выходить и не хочу, чтобы сюда кто-нибудь заходил, пока не придет Джон. Хочу его удивить.
У меня есть веревка, которую даже Дженни не смогла найти. Если женщина выйдет и попытается сбежать, я ее свяжу!
Но я забыла, что мне без дополнительной опоры до нее не дотянуться! Кровать не двигается!
Я пыталась ее приподнять и подвинуть, пока не покалечилась, и так разозлилась, что откусила часть угла – стали болеть зубы.
Я оборвала обои везде, куда могла дотянуться, стоя на полу. Они липнут ужасно, и узору это нравится! Свернутые головы, выпуклые глаза и наплывающие грибковые наросты злорадно визжат!
Я становлюсь злой настолько, что легко могу совершить отчаянный поступок. Прыжок из окна был бы замечательным упражнением, но решетка слишком прочная, не стоит даже пытаться. Кроме того, я бы так не поступила. Конечно нет. Мне хорошо известно, что подобный шаг могут неверно истолковать.
Не хочу смотреть в окна – там так много женщин и они так быстро ползут. Интересно, они сошли с тех же обоев, что и я?
Но я крепко держусь за веревку – меня не вытащишь на дорогу!
Полагаю, с наступлением ночи мне нужно вернуться за узор. Сложно!
Очень приятно оказаться в этой просторной комнате и ползать, как мне хочется! Не хочу выходить на улицу. И не выйду, даже если Дженни меня попросит.
На улице придется ползти по земле, на улице все зеленое, а не желтое. А здесь я плавно ползу по полу, плечом касаясь полосы на стене, чтобы не сбиться с пути.
Джон за дверью! Бесполезно, молодой человек, ты не сможешь ее открыть! Как он гремит! Теперь и кричит. Будет такой позор, если он выломает эту прекрасную дверь.
– Джон, милый, – позвала я нежным голосом, – ключ у ступенек, под листом подорожника!
На несколько мгновений Джон затих. Затем сказал, очень спокойно:
– Открой дверь, дорогая!
– Не могу, – ответила я. – Ключ у входной двери под листом подорожника!
Я повторила несколько раз, очень нежно и медленно. Повторила так часто, что Джону пришлось спуститься и проверить; конечно, он взял ключ и вошел. И замер на пороге.
– Что случилось? – вскричал он. – Бога ради, что ты делаешь!
Я все так же продолжала ползать и бросила на него взгляд через плечо.
– Я наконец-то выбралась вопреки тебе и Дженни! Я содрала большую часть обоев, теперь вы не загоните меня обратно!
И зачем этому человеку падать в обморок? Но он потерял сознание и свалился около стены, прямо у меня на пути, так что всякий раз мне приходилось переползать через него!
THE YELLOW WALLPAPER By Charlotte Perkins Gilman
It is very seldom that mere ordinary people like John and myself secure ancestral halls for the summer.
A colonial mansion, a hereditary estate, I would say a haunted house, and reach the height of romantic felicity—but that would be asking too much of fate!
Still I will proudly declare that there is something queer about it.
Else, why should it be let so cheaply? And why have stood so long untenanted?
John laughs at me, of course, but one expects that in marriage.
John is practical in the extreme. He has no patience with faith, an intense horror of superstition, and he scoffs openly at any talk of things not to be felt and seen and put down in figures.
John is a physician, and perhaps—(I would not say it to a living soul, of course, but this is dead paper and a great relief to my mind)—perhaps that is one reason I do not get well faster.
You see, he does not believe I am sick!
And what can one do?
If a physician of high standing, and one’s own husband, assures friends and relatives that there is really nothing the matter with one but temporary nervous depression—a slight hysterical tendency—what is one to do?
My brother is also a physician, and also of high standing, and he says the same thing.
So I take phosphates or phosphites—whichever it is, and tonics, and journeys, and air, and exercise, and am absolutely forbidden to “work” until I am well again.
Personally, I disagree with their ideas.
Personally, I believe that congenial work, with excitement and change, would do me good.
But what is one to do?
I did write for a while in spite of them; but it does exhaust me a good deal—having to be so sly about it, or else meet with heavy opposition.
I sometimes fancy that in my condition if I had less opposition and more society and stimulus—but John says the very worst thing I can do is to think about my condition, and I confess it always makes me feel bad.
So I will let it alone and talk about the house.
The most beautiful place! It is quite alone, standing well back from the road, quite three miles from the village. It makes me think of English places that you read about, for there are hedges and walls and gates that lock, and lots of separate little houses for the gardeners and people.
There is a delicious garden! I never saw such a garden—large and shady, full of box-bordered paths, and lined with long grape-covered arbors with