XI Международная независимая литературная Премия «Глаголица»

«…Затем, что мудрость нам единая дана:
Всему живущему идти путем зерна»

Он всё ещё не мог найти ключи.
С самого первого дня после переезда Марк страдал от собственной рассеянности: получив сей предмет от предыдущего владельца домика на окраине села, несчастный смог их тут же потерять. Соседи, конечно, помогали новому учителю, приглядывая за домом во время его отсутствия, но не мог же он обременять их вечно, верно?

А ключи не находились. С каждым днем надежда обрести их угасала все быстрее, грозя растаять, точно зажженная свеча. И даже то, что в школу и из школы Марк шел исключительно длинным путем, проходя через все закоулки, где он побывал в первый день, никак не спасало.

Поправив очки, мужчина устало вздохнул и, недовольно поморщившись, обессиленно рухнул на поскрипывающий стул. День был тяжелым. Тяжелым его делала очередная длинная дорога, выпивающая остатки веры в хороший конец истории с ключами, и ещё более длинный рабочий день. Преподавание всегда было сложным делом, но преподавание в сельской школе оказалось сложнее во сто крат. Привыкший считать себя чуть ли не проповедником, провозглашавшим величие и красоту слова, вкладывавшим в детские уста слова поэтов и писателей, здесь он столкнулся с непониманием и отторжением. Поспрашивав местных, Марк смог узнать, что в соседних селах всё было совершенно иначе, так что ему ничего не оставалось, как принять, что дело было совсем не в школе. И, вероятнее всего, не в детях, как бы ему и ни хотелось переложить на равнодушных к нему учеников всю вину. Что-то было не так с ним самим, но признаться в этом он не мог даже себе.

И это угнетало. Мучило. Сводило с ума.

Вот и сегодня все дети разбежались играть вместо того, чтобы идти на урок, поэтому мужчина смог вернуться домой раньше обычного; хотя это и не приносило ему большой радости – впрочем, как и большой тоски. Поздняя весна радовала теплой и приятной погодой, точно лето уже успело прийти ей на смену, заполучить права; неторопливо спускающееся всё ниже к горизонту солнце призывно играло бликами на стеклах деревянных домиков. Решив, что проверка тетрадей в очередной раз подождет, он, оставляя дверь едва прикрытой и вновь морщась при мысли о ключах, вышел на улицу.

Чернеющие беззеленьем деревья топорщили ветви, точно вознося их к небу в молитве о новой жизни, и бросались в глаза на фоне пока ещё бедного пейзажа, испещренного пятнами домиков и полосами дорог. Ноги несли Марка по привычному длинному пути, петляющему и неровному настолько, что мужчина, даже не отрывая взора от земли, постоянно спотыкался. Обида, обыденная, как и серые домики, серые зеркальца луж, овладевала им и вела вперед. Спасал лишь свежий воздух, заполнявший легкие неуловимым запахом свежевспаханной земли.

Он-то и привел учителя к полям. Зияющие чернотой, наполненные криком грачей, они манили к себе, зовя коснуться вспоротого брюха пашни, готовой принять новую жизнь. Мужчина, не сдержав порыва поддаться этому зову, на мгновение наклоняется и бессознательно зачерпывает горсть земли, растирая её меж пальцев, подражая тем самым жесту местных жителей, виденный им неоднократно. Почва пачкает пальцы, и он, тряхнув рукой, морщится, точно очнувшись от транса, поправляет грязной рукой очки, пытаясь прийти в себя, и осматривается, замечая человека неподалеку.

Тот машет ему рукой, совершенно не смущаясь, и зовет к себе. Подойдя ближе, Марк узнает в нём одного из своих учеников – невысокого и тихого юношу, который даже при спокойном характере смог завоевать уважение своих товарищей. Злиться на него было совершенно невозможно: парень с обезоруживающей улыбкой, мягким голосом и всепроникающей добротой и смирением вызывал лишь желание слушать его вновь и вновь. Вот и сейчас мужчина, махнув рукой на произошедшее на уроке, отвечает на приветствие кивком головы и, стараясь не задеть лежащие рядом брусочки дерева и инструменты — до прихода учителя парнишка, очевидно, плотничал, почему-то отложив работу — присаживается рядом на большой неровный валун.

Заходящее солнце вызолачивает растрепанные локоны юноши, путая лучи меж прядей волос; тот же не отрывает взора от дышащих поздней весной полей, простирающихся до горизонта, и почти любовно пересыпает из ладони в ладонь горстку зерна. Шелест пшеницы, пока ещё не взращенной, умиротворяет, и этот ненавязчивый шум заставляет учителя отдаться моменту, насладиться мимолетным мгновением, утекающим быстрее шуршащих песчинок в часах. Но маячащая на грани сознания тревога, не желая отступать, напоминает о себе всё сильнее, и мужчина, вспомнив сразу и пропавшие ключи, и долгий путь, и непослушание учеников, задыхается почти что детской обидой, не понимая, почему же, почему же… Ведь делает он все так же, как и раньше, так же, как и в любой другой школе, в которой он когда-либо преподавал, совершенно ничего не меняя, а всё равно!..

Его молчаливый сосед, кажется, понимает его состояние и без слов, да только лишь мягко улыбается, щурясь из-за солнца и шелестя золотом в ладонях. И так улыбается, что и не поймешь – не то посмеивается над бедами мужчины, не то просто радуется чему-то своему. А потом, перебирая пальцами зерна, произносит будто бы невпопад:

— Скоро сеять будем.

И смотрит на учителя, не поворачивая головы.

— Да, слышал. — тяжелый, почти обреченный вздох.

Хмыканье. Полуулыбка. Шелест.

— А знаете, как у нас говорят? «Если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно, а если умрет, то принесет много плода». Получается, чтобы стать пищей для всех, зерно должно переродиться. Чудеса, правда?

Марк хмурится ровно на секунду, а затем снимает очки и подставляет лицо лучам клонящегося к горизонту солнца.

— Правда. Чудеса.

Парнишка снова хмыкает, а затем бросает свою горсть пшеницы на сырую землю, спугнув грачей, и откидывается назад, на прохладный камень.

— А ведь и душа человеческая так же. Только пройдя через тяжкий путь, пожертвовав собою, отдать что-то сможет.

На это мужчина не отвечает ничего. Только отводит взгляд от светила и задумчиво всматривается в пятнистый узор разбросанных зерен.

— Как бы только пшеница не сгнила да не полегла к сбору. Плохо будет. А то, бывает, ходят по полю да сами и топчут, что посеяли…

В голосе парнишки скользит едва уловимая печаль с ноткой обиды – но обиды совсем не такой, как та, что ещё утром жгла его немногословного собеседника.

Тот в ответ лишь кивает. Мысли овладевают им, шелестят, как семена пшеницы в ладонях юноши.

Солнце заходит за горизонт.

***

Домой Марк впервые идет прямой дорогой.

После наступления темноты не видно привычной серости, только мягко обволакивающая чернота и пьянящий воздух, точно вокруг только лишь вспоротые, зияющие поля. Тьма принимает и обнимает мягко, и он растворяется в ней, забываясь в этом касании.

Единственное, что он помнит и о чем может думать – мысль, не дающая ему покоя, бьющаяся призывно в сознании и кричащая о себе на весь его маленький мир.

«Только бы колосья не сгнили».

Эта строчка не желает выходить у него из головы, и учитель, сам того не замечая, позволяет ей соскользнуть с кончика языка и выпорхнуть в ночную прохладу, а затем унестись вместе с порывом прохладного ветра, напоминающем о неизбежной зиме.

Приоткрытая дверь распахивается, и он входит в свой дом незваным гостем под скрип половиц. Затем все так же привычно падает на старый деревянный стул и откладывает в сторону очки, испачканные в темной земле.

Внезапно у порога мелькает блик, слабое отражение дрожащего пламени свечи. Встрепенувшись, мужчина подходит к углу и, наклонившись, поднимает привлекшую его внимание вещицу.

И улыбается совершенно облегченно – и счастливо.

Ключи.

Марк садится за стол и открывает тетрадь.