– Теперь грязи в доме будет меньше, – добродушно и слегка заискивающе произносит человек, указывая на кресло. – Он у тебя и под диван поместится и под шкаф проберется.
Я вижу только ноги. Одни – женские, укрытые по колено платьем с узором из розовых цветов, а вторые – мужские, в огромных, слишком тёплых, неподходящих для летних прогулок, но, наверное, единственных, в которых не постыдишься прийти на день рождения, темно-коричневых брюках. Я догадываюсь, что обладательница женских ног радостно кивает, ведь ее ступни разворачиваются и, кажется, пустились бы в пляс, если б не любитель шерстяной одежды, но сейчас лишь одна туфля устанавливается на пятку и покачивает носком из стороны в сторону – повезло, что забрали кошку, – та бы точно кинулась. Раздается звонкий, довольный смех:
– Главное, сам всё делает! Не сравнить со старым!
– Да твою махину из прошлого века выкинуть нужно.
Махину… Это он про меня. В маленьком пространстве под креслом, куда мне, действительно, невозможно пробраться, тихо жужжит новый пылесос. Ещё одно преимущество: я собираю пыль громко.
– Может, лучше на дачу перевезти? – женский голос звучит неуверенно. – Он пока что работает…
– Плохо уже работает. Я тебе куплю такой же, как этот. Будет два… – ноги перекрещиваются, видимо, нервничает, придумывая, как больше понравиться имениннице. – И возить тебе легко будет… Громадину твою тащить на себе… Спину надорвёшь!
Из-под кресла выплывает белая тарелка. Что ж это за пылесос такой? Трубки нет, плоский и ослепительно чистый, как снег. Такому не дело в грязи разъезжать…
– Да, и пыли теперь у тебя ни там, ни тут не будет! – словно в ответ на мои мысли бодро произносит мужской голос.
Звучат слова благодарности от женщины, потом ноги становятся близко-близко носками друг к другу. Те, что в бордовых туфельках, приподнимаются на носочки, а укутанные в коричневые штанины делают маленький шажок назад, но быстро возвращаются на прежнее место. Они долго стоят в таком положении. Хотя ноги женщины и опускаются на полную ступню, они всё ещё находятся около мужских. Плоский пришелец, старательно искавший сор где-то под стульями, вдруг разворачивается и едет к замершим. Утыкается в бордовые туфли, которые в ту же секунду слегка подпрыгивают, а на платье образуется складка: ее спустя мгновение нервно расправляют длинные женские пальцы. Мужские ноги решительно делают шаг назад. Снова звучит звонкий смех, но не радостный, а скорее смущенный. Они прощаются. Кажется, новый уборщик этому только рад, ведь он с невиданным, наглым спокойствием скрывается под креслом.
Проходит неделя, и я чувствую неотвратимое приближение дня, когда меня, ненужную больше и не умеющую совершенствоваться вещь, вывезут из дома. За это время меня ни разу не включали. Все функции по очистке помещения теперь выполняет эта тарелка. Его услугами пользуются почти каждый день, а он и доволен: ездит всюду, где ему захочется и, кажется, вполне справляется со своими обязанностями. Несколько раз самозванец – не пылесос, не пылесос это! – собирал грязь около меня. Гордым лебедем проплывал он по всему дому. Ни на секунду его не смутило то обстоятельство, что он вытесняет меня одним только своим присутствием в этом доме, а уж тем более – выполнением моей работы! Пускай, нужно отдать должное, очень качественным выполнением.
Ночью придумывается мне одна чудная идея. Я несколько раз видел, как обладательница стройных ног выходила на балкон и фотографировала открывающийся ей вид. Полученные в результате этого процесса цветные бумажки она ставила в рамочки, затем они отправлялись на полочку, с которой пыль аккуратно смахивалась влажной тряпкой. Полка вытирается таким образом до сих пор, потому что даже белой тарелке туда нет прохода. Обычно фотоаппарат нежно укутывают в какие-то салфетки и, когда его длинный черный нос скрывается из виду, кладут в огромный чехол, похожий на мешок для картошки. Не то чтобы я знаю, как выглядят подобные вещи… В этот раз еле державшаяся на ногах после тяжелого рабочего дня хозяйка фотоаппарата забыла проделать все эти манипуляции, и техника осталась лежать на журнальном столике рядом с выпавшим из него изображением розового заката.
Каждая рамочка до сих пор покоится на полке и эта новая фотография скоро к ним присоединится. Однако особенно привлекательной кажется мне эта замечательная штуковина, способная увековечить любую вещь, даже если та скоропостижно исчезнет. Даже если та будет выкинута. Я медленно приближаюсь к журнальному столику. Белый задира тихо жужжит рядом и изящно кружится, словно снежинка в страшный мороз, я стараюсь его не замечать. Никудышно подбираюсь к фотоаппарату. Запечатлеть себя на веки, – и тогда я не исчезну, ни за что не пропаду, не сотрусь из памяти и жизни, буду всегда в этом доме, пускай не работающим, пускай не совсем и буду… Останусь… Тянусь к своему спасению, как к небу утопающий. Задеваю фотоаппарат, тот качается на месте, грозясь упасть, разбиться. Находясь на краю, делает ещё пару колебаний, будто переминается с ноги на ногу перед прыжком. Плоский наглец в это время, кажется, ухмыляется. Вдруг удача: колебания заканчиваются, передумывает. Сидит на журнальном столе, прыгать не собирается. Я аккуратно, чтобы не раздавить его, нажимаю на кнопку сверху. Звучит щелчок. Через мгновение с шуршанием выпадает картинка. На ней голая стена. Объектив направлен вправо от меня, поэтому мне приходится передвинуться. Из нового месторасположения достать до кнопки сложнее, но всё же я справляюсь. Дотягиваюсь, аккуратно давлю на верхнюю часть фотоаппарата. Щелчок, шуршание, и картинка падает на пол чуть поодаль от ее предшественницы.
На сей раз я вижу себя. Отъезжаю обратно, фотографии мне самостоятельно не поднять. Придётся ждать, когда уставшая от работы сможет вновь стоять на ногах. Я в нетерпении. И встревожен. Меня вывезут из дома, я буду гнить на помойке, но с осознанием, что дома на полочке, куда никогда не залезет самозванец, будет стоять моя фотография.
Я слышу вновь тихое жужжание совсем близко ко мне. Пусть занимается, собирает грязь. Мое дело завершено, я не нужен… Должны же быть продолжатели! Я вижу его около журнального столика. Он ездит вокруг него. Плавно проезжает около одной из ножек, потом под другой и наконец добирается до двух маленьких бумажек. Невольно бросаюсь вперёд. Его не вразумить, не попросить отъехать. Мое изображение скрывается под ним. Следом и голая стена неумолимо проглатывается плоской тарелкой. Я смотрю на пустое место. Белоснежный пылесос не едет под кресло, не прячется. Не понимает, что совершил. В комнате появляется пара женских туфель.
– Приедешь? – вымученно спрашивает она, оттого взволнованно; догадываюсь, что говорит по телефону: не сама же с собой?.. Не с ним же?
Через несколько минут в комнате раздается знакомый мне мужской бодрый голос:
– Отвезу к одной старушке, – считай благотворительностью, – смеётся.
Ноги в грубых ботинках с разводами грязи крупными шагами оказываются рядом со мной. Картонная стена. Темнота. И тихое жужжание нового пылесоса.
