Когда я писал это произведение, я вдохновлялся миром постапокалипсиса из серии игр от Valve
«Отрывок из записей Алисы»
Когда мне скучно, я считаю башни.
У нас их пять. Все стоят криво, будто устали держаться за землю. Когда идёшь мимо, слышишь, как ветер скребётся в оконных проёмах. Иногда мне кажется, что башни шепчутся между собой. Или ругаются — тут уж как прислушаешься.
Бабка говорит, что раньше в них жили тысячи людей. По комнатам, этажам, лифтам. Что такое «лифты», я, честно, не совсем понимаю. Она ещё говорит, что внутри башен свет включался по одному щелчку, и вода лилась прямо из стены.
Кажется, это всё сказки. Или ей просто скучно. Старики вообще часто выдумывают странное, чтобы казаться нужными.
Борис ей верит. Он вообще во всё верит. Особенно в старое. В то, что «раньше было лучше», и что когда-то люди умели разговаривать не только словами, но и «через воздух». Смешно. Мы с ним с детства вместе, и он всегда был немного… наивный.
Вот и вчера, когда уже темнело, он вдруг сказал:
— Слушай, а пойдём в метро?
Я сразу поняла, что идея будет глупой.
— Ага. Давай ещё в башню залезем и с неё сиганём. Там, говорят, тоже «интересно».
— А серьёзно. Вдруг там остались книги. Или вещи. Старые. Живые. Те, что никто ещё не трогал.
— А бабка?
— А бабка спит. И мы не дети, чтобы каждый шаг с ней обсуждать.
Мы взяли керосиновую лампу. Она воняет, да. И коптит. Но зато не сядет в самый неподходящий момент, как эти старые «фонарики» с батарейками, которые бабка прячет в ящике и боится включать. Лампа — честная.
Я не знала, зачем мы туда идём. Наверное, просто потому, что в мире, где всё стоит на месте, иногда хочется двигаться. Даже если вниз.
Метро пахло ржавчиной и сырой пылью. Там было тихо. Настолько, что наши шаги казались чужими.
Мы спустились глубже, прошли мимо рельсов, сгнивших табличек и искривлённых проходов. А потом…
Пол под нами дрогнул.
И исчез.
Я не закричала.
Не потому, что не испугалась. Просто воздух, врываясь в горло, казался густым и тяжёлым, как будто падение происходило не сквозь пустоту, а сквозь чью-то память.
Мы летели долго. Неприлично долго, как в тех страшных снах, когда не знаешь — проснёшься или разобьёшься. Но вместо удара был — всплеск. Вязкий, противный.
Я вынырнула первой.
Глаза жгло, одежда прилипла к телу. Мы были по горло в тёмной, мутной жидкости — что-то вроде геля, густого и пахнущего ржавыми батареями и медом. Подо мной он тянулся во все стороны, словно живая ткань.
— Борис?! — крикнула я.
Он фыркнул где-то рядом и вылез на поверхность, цепляясь за какую-то платформу посередине огромного помещения. Мы карабкались, скользили, хрипели. Лампа, к счастью, была привязана к поясу Бориса и не разбилась, хотя и едва горела, будто сама боялась того, что освещает.
Когда мы оказались на платформе, раздался голос.
Громкий. Механический. Слишком живой для такого мёртвого места.
— Олимпиец, космонавт или герой войны. Добро пожаловать в Отдел Исследования Природы Разума. Меня зовут Джошуа Джеймсон, и я здесь главный.
Мы замерли.
— Мои подчинённые говорили, что делать такой вход в камеру для испытуемых неразумно. Но это я здесь плачу им зарплату. Можете расслабиться. Жидкость, в которую вы только что упали — особый полимер. При соприкосновении с кожей он испаряется. Опасаться стоит только за одежду. Если не снимете её в течение трёх минут — она сплавится с вашей кожей.
Мы переглянулись. Борис побледнел. Я тоже. Но действовали молча, быстро. Теперь уже склизкая ткань действительно начала слегка дёргать кожу. Ощущение — будто нас тянет кто-то вниз за шиворот.
Когда мы остались в нижнем белье, в помещении вспыхнул свет. Не сразу — он просыпался, как старик с деменцией. Медленно, с перебоями.
Из-под геля поднялась узкая дорожка.
Мы шли по ней, будто по горлу чудовища. Гул шагов эхом разлетался по пустым стенам. Справа и слева — чёрные массы геля, пузырящиеся в такт дыханию. Или воображению.
— Если вы пришли для участия в эксперименте по обмягчению разума, — снова заговорил голос, — встаньте на красную линию. Дождитесь сотрудника. Он введёт вам препарат. Если у вас появится желание напасть на окружающих, пожалуйста, воздержитесь. Если вы страдаете дальтонизмом, дислексией или другими заболеваниями которые не позволяют вам увидеть огромную красную линию на полу — встаньте у стены напротив турелей.
Турелей не было.
И людей — тоже.
Ничего, кроме мёртвой тишины и стены с облупившейся краской, где чётко виднелись следы пальцев. Словно кто-то царапал бетон в попытке выбраться наружу.
В углу мы нашли дверь. На ней была табличка: «Персонал. Доступ A».
Когда мы вошли в ту комнату, воздух стал гуще.
Запах был тяжёлый, как библиотечная пыль, смешанная с чем-то острым и металлическим. Одна лампа под потолком — мигала, выцарапывая свет из пустоты. На стеллажах — пустые флаконы, инструменты с ржавыми краями, оборванные провода. В углу висела одежда: белый халат с подпалинами и женская рубашка — тёмно-синяя. Мы быстро накинули одежду на себя. Было мерзко, как будто облачались в чужую кожу, но всё лучше, чем оставаться полуголыми в этом месте.
На груди халата едва виднелась вышивка: Dr. J. Jameson. Под рубашкой — пыльная бирка со стертым именем.
И тут включилась запись. Голос — тот же, но неформальный, сорванный, не для чужих ушей:
— Если я сказал, значит вы сделаете, ясно? Я, я это сказал!
— Вы… вы проводите время за кофе и диалогами о морали, а у нас тут шанс! Настоящий прорыв.
— Да плевать мне, что у него была треморная реакция. Это один случай! Один!
— Хотите, чтобы… у нас всё опять рухнуло? Чтобы снова эти… пустые глаза на улицах, эти бесконечные улыбки идиотов?
— Я вам дал задачу. Я вам дал средства. Если вы не справляетесь — вы мне не нужны.
Тишина. Затем щелчок — будто запись оборвалась на середине.
— Он был… — прошептал Борис. — Настоящий?
Я не знала, что ответить. Настоящие ли люди могут говорить таким голосом? Так — о других?
Мне вспомнились слова бабки, её истории о великом прошлом, где у людей были цели, работа, изобретения. В моих глазах это всегда было выдумкой, вроде сказок про говорящих зверей. А теперь… этот голос звучал слишком искренне, чтобы быть просто записью.
Слово “сотрудник” повторялось в записи, как приговор. Оно ничего не значило для нас. Только звук. Как «пароход» или «электростанция» — странные звуки, которыми бабка объясняла исчезнувшее. Может, сотрудники были чем-то вроде послушников. Важно было только одно: они больше не живут здесь.
Мы вышли обратно в зал с гелем. Он поблёскивал под лампой, как будто дышал.
Сбоку от платформы были узкие проходы — небольшие мостки, ведущие вдоль стен. По ним мы шли молча. Гель тихо колыхался рядом, и каждый шорох отдавался эхом, словно кто-то полз за нами, едва касаясь стен.
В конце помещения была лестница. Ржавая, длинная, уходящая вверх в черноту. Мы начали подниматься, по очереди, шаг за шагом, будто карабкались из чрева чудовища к свету.
Лестница дрожала под нашими шагами. Каждая ступень — как капля времени, ржавая, вязкая, предательская. Металлический хруст отдавался эхом куда-то вниз, будто мы нарушали долгий, вечный покой. Я шла первой, Борис сзади. Мы не говорили. Даже дыхание старались сдерживать — как будто и оно могло пробудить то, чего касаться не следовало.
Шли долго. Сначала просто вверх. Потом стена справа исчезла, и мы поняли, что оказались внутри чего-то огромного.
Это была шахта. Не просто шахта — пустой, вертикальный мир. По всем её сторонам, у самых стен, торчали конструкции, чьи размеры выводили из себя. Сферы. Металлические, потемневшие от времени. Они висели в воздухе, будто пришиты к стенам толстыми арматурными жилами. Некоторые треснули, и из них росли странные образования, как ржавые наросты, словно это были не машины, а мёртвые плоды чего-то живого.
Света не было — только слабый отсвет от нашей лампы. Но стоило подняться чуть выше, как тонкая полоска света проявила очертания: сфера за сферой, этаж за этажом — их было больше десятка
Я не знала, зачем они. Не знала, кто построил их. Но внутри груди появилось ощущение… несоразмерности. Как если бы ты был муравьём в зале, построенном для великанов.
— Это что? — прошептал Борис.
— Не знаю… — ответила я. — Может, тюрьма?
Такое странное сравнение пришло в голову неожиданно. В этих сферах было что-то органичное, словно они хранили нечто живое — когда-то.
Мы продолжали подниматься. С каждым шагом становилось холоднее, но не физически. Будто воздух здесь не принимал нас — чужих, нелепых, жалких. Просто терпел. Смотрел. Ждал, когда уйдём.
На одном из пролётов мы задержались. Из стены рядом с нами выступала табличка, покрытая серым налётом. Я провела пальцем — сквозь пыль проступили слова: «Нейрохранилище C-13. Доступ: архивный сектор».
Борис прочитал вслух, но ни одно слово не имело смысла. «Нейро» — как «нейтроны», что ли? Или это имя?
Мы больше не пытались понимать. Только поднимались выше и выше, пока шахта не закончилась. С потолка свисали обломки, и между ними — квадратный люк. Я толкнула его, и он со скрежетом приоткрылся, пропуская воздух — тяжёлый, но знакомый. Мы выбрались наружу.
Мы стояли на полу старого метро. Рядом — тот самый провал, куда упали. Только теперь всё казалось иным. Воздух был менее плотным, свет лампы отражался от стен, будто мы оставили что-то важное внизу. Что-то, что не должно было быть найдено.
Я оглянулась назад. Провал зиял пустотой. Как рот спящего чудовища.
И нам осталось только идти домой.
Прошёл месяц с тех пор, как мы с Борисом вернулись. Мы почти ничего не сказали бабке — она ругалась, ворчала, говорила, что нельзя шляться по ночам. Мы кивали. Мы были слишком уставшие, чтобы спорить.
Прошел примерно месяц. Сначала у Бориса руки стали будто ватные. Потом у меня начали синеть ногти. Мы не поняли сразу, что происходит. Потом — уже не было сил понимать.
Мы почти не говорили. Лежали. Слушали, как по крыше стучит дождь. Иногда бабка читала вслух всевозможные книги — мы не слушали, но было приятно.
Я думала о том, как было раньше. Как бабка рассказывала про машины, про свет, про «интернет». Звучало смешно. Тогда — точно. А теперь… не знаю. Может, и правда было что-то. Что-то большее, чем просто жить, есть и спать.
Однажды утром я проснулась, а Борис уже не дышал.
Я не плакала. Просто смотрела на потолок. Потом снова закрыла глаза….
Я навестила их днём. Они лежали в своих постелях. Не дышали….
А вечером, когда солнце почти село, я развела костёр. У нас не было могил. Просто пепел. Так здесь всегда.
Дым поднимался медленно, струился к серому небу. Они плыли по небу, а я стояла и плакала.
Они умерли тихо. Как умирают спички, если их не поджечь.
Они не спасли мир. Не остановили падение.
Но были.
И, может, этого — было достаточно.
