X Международная независимая литературная Премия «Глаголица»

В нашем продрогшем мире иногда случаются сказки  (с)

Ей пятнадцать, и у нее хрупкие ледяные запястья, расплавленные лучи золота в волосах и трепещущие мечты в склянках с разноцветными крышками. Она упрямо верит в чудо и так же упрямо пытается не походить на мечтательницу – заявляя, что ненавидит звезды (это правда – они похожи на застывшие снежинки, которые колют ладони).

Кроме снежинок, оа не любит зиму за следы на снегу – за отпечатками ее тяжелых ботинок всегда следует прикованный к лодыжкам груз пережитого, и ненавидит лето за слишком ласковый ветерок – невозможно чувствовать на своих щеках только призрачные ладони.

Луна говорит ей: «Выдыхай печали»

Вместо этого она выдыхает надежды, но в горле всегда чуть першит от привкуса добрых сказок.

Она упорно не желает приспосабливаться к жизни и закатывает глаза, когда ей говорят, что у нее ГИА через полгода. Она с удовольствием швыряет сумку с учебниками в угол комнаты,  залезает на подоконник с чашкой горячего чай в ладонях, хрустит листиками мяты, пробегает по стенке «Блюзов русалок» — у всех есть свои маленькие слабости — а потом берет карандаш или ручку в отогревшиеся пальцы  — и творит.

Иногда смотрит на чужую жизнь этажом ниже – и чувствует и себя русалкой с солеными щеками. И не разбивает разделяющее судьбы стекло только потому, что русалки не бьют стекол.

Луна говорит ей: «Вдыхай чужое счастье как свое»

Вместо этого она вдыхает собственную боль, но к ней примешивается легкий аромат  вянущих роз из детского передничка.

Она никогда не улыбается искренне на людях – и людям тоже, а смеется реже чем никогда. Она верит, что когда-нибудь встретит тех, с кем ее глаза невольно будут светиться – но не пытается отыскать. Не хочет играть по правилам этого мира – но она уже в игре, и уже проигрывает противнику в белоснежной маске.

Когда в школьных анкетах, покрытых слоем лжи – почти всех подкупает ее прозрачность – прозрачность искажающего зеркала* — мелькает вопрос об увлечениях, она пишет «коллекционирование» — и ни слова больше. Не писать же, что она собирает сны, ловит их, как ловил Бальмонт на полуразрушенных ступенях башни**.

Сны делятся на виды, как бабочки – и среди них есть один ядовитый.

Сны о ее прошлом.

Луна говорит ей: «Выдохни старый обиды»

Вместо этого она выдыхает понимание, а с ним и сочувствие.

Медленно чаши ее весов кренятся – мысли против дел. Дела добрые, мысл не очень. Ее ладони – ладони Солнца – дарят лишь свет, а пальцы коченеют. Ее ладони гниют изнутри.

Но она еще верит в чудо. И чудо случается, став птицей – чернильной, в перьях тумана. Птица заслоняет небо крылом – но пылинки Луны проскальзывают, растворяясь в дыхании прохожих.

Она встречаются — неведомый ей солнечный луч задел серебряный мерцающий росчерк.

Росчерк растворяется в ее летописи – и руки того, кто в белоснежной маске, готовы переписать.

Взгляды встречаются – она боится вдохнуть. Боится ступить. Но не отводи глаз.

Они падают друг в друга – ноги проваливаются в пустоту, ладони цепляются з ладони. И два открытых сознания.

Птица укрывает их крыльями.

Но перья исчезают. Чернила сохнут.

И она чувствует на губах привкус конца. Через миг к нему примешивает теплая сладость робких кончиков пальцев.

Пальцев, которые готовы поставить точку в летописи – но не ставят. Ждут, когда последняя склянка перестанет быть клеткой.

Тень птицы с чернильными крыльями чувствует, как теплые пальцы отбрасывают замок – и видит солнечный свет.