XII Международная независимая литературная Премия «Глаголица»
Память горького детства…
Шёпот Хлебного поля…
Что вкуснее найдется
Хлеба корочки с солью?..
Л. Селезнева
Когда началась война, Вовке было 9 лет. Он хорошо помнил тот день, когда собрал перед правлением весь хутор председатель, как громким, слегка дрожащим голосом объявил:
– Сегодня, товарищи колхозники, немцы напали на нашу Советскую Родину! Война, товарищи, война!
Вовка помнил ту звенящую тишину, которая стояла минуты три после его слов, как не спеша потом расходились колхозники к своим хатам, как громко дорогой что-то обсуждали мужики, а женщины долго и тихо плакали. Глядя на все происходящее, Вовка ощутил, что мир перевернулся с ног на голову, замер и никогда уже не вернется в прежнее положение.
— Вернется! — вдруг вскрикнул Вовка и изумился сам себе.
На завтра планировался сенокос.
Встав рано утром, отец умылся и сказал матери:
— Матрена, младшего тоже буди, с собой возьму, пусть привыкает к крестьянской жизни. Да и поговорить надо, то ли успею потом, то ли нет.
Вовкин отец собрался идти добровольцем на фронт. Вечером после председательского объявления он так и сказал жене:
— Пойду бить врага, мать,защищать Родину.
— Да как же? – всхлипнула, переходя на рыдание, женщина.- Как же мы одни — то, детки наши как, ведь трое?!
— Их и иду защищать, — сухо ответил он, — Нюрку, Сашку, Вовку, тебя, поля наши хлебные, луг, который идем косить завтра, счастье наше будущее. Луг докосим и уйду!
К концу этой фразы голос Якова становился все громче и уверенней, и возражать ему в тот момент было невозможно, жена замолчала, проплакала до полуночи и смирилась, да и знала она, что нет другого выхода, только от этого было еще горше.
И вот сейчас рано утром шла она будить своих сыночков Сашку и Вовку. Сашка был на три года старше брата, выглядел взрослее, был выше, чуть-чуть в плечах шире, а младший-то совсем малец, как цыпленок, даже цвет выгоревших на солнце волос напоминал его. Что же будет с ними дальше, что ждет их впереди?
Мальчики сами проснулись и вышли на порог, за которым уже с утра стояла духота. Мать сунула Вовке узелок и тихо сказала:
— Приду сено грести, молочка принесу. Вовка довольно кивнул головой. Втроем они пошли по пыльной дороге, из других дворов им навстречу выходили соседские мужики, так и пришли они все вместе к заливному лугу, так и начали все вместе косьбу.
Вовка смотрел, как ловко отец косит траву, и старался запомнить каждое движение, но его все время отвлекала еще не скошенная, протянувшаяся между речкой и ольшаником длинная извилистая зеленая полоса, на которой красовались разноцветные пятна. Это были луговые цветы: желтые, красные, белые. От разнообразия красок и запаха свежескошенной травы у Вовки закружилась голова. Солнце уже было высоко и сильно жарило. Он присел и посмотрел в сторону. И тут его взгляду открылась еще одна картина: справа, вдалеке от него, на одевающемся в золото пшеничном поле он увидел что-то очень-очень синее, такое синее, что, показалось, будто там прохладней. Сразу потянуло туда, и через несколько минут он был на месте. Это — васильки. Вовка сам не заметил, как забежал на пшеничное поле, как рвал их здесь, там, снова здесь, а мысли были только о том, как подарит он букет мамке и как будет она рада.
Вдруг его окликнул громкий суровый голос отца:
— Вовка, ты что же, безобразник, делаешь, зачем хлеб топчешь, вот я тебе задам!Вот выпорю тебя прямо здесь! — кричал он.
Но не задал отец испуганному сынишке, а только прижал его к себе крепко-крепко и с грустью и нежностью произнес:
— Не знаешь ты пока, сынок, цену хлеба. Тяжело вам скоро будет, сыночек, на фронт я ухожу, остаетесь вы с мамкой. А ты, сын, посмотри, какой уже большой у меня. Помогай мамке по хозяйству, береги её и хлебушек в поле береги, каждый колосок, тяжело он достается, да смотри, старших сестру и брата слушайся. Вовка уткнулся в грудь отцу и сквозь слезы прошептал:
— Папка…
Через день отец ушел на фронт.
Много забот с тех пор легло на Вовкины плечи. Сорняки в огороде выдерни, козе травы накоси, покорми, подои, курам посыпь, воды с речки наноси, постирай, опять же готовка. Ну, как готовка… Разжигал он во дворе печку, ставил на нее чугунок, насыпал картошки и заливал водой, а как сварится, сливал воду, вот и был готов ужин. Мамка со старшенькими вернутся с колхозных работ, а у Вовки уже всё готово: и картошечка на столе, и молочко, и чисто везде, и управлено. Всё домашнее хозяйство было на Вовке.
Ближе к зиме 1941 года чаще стали приходить плохие вести. Фронт приближался. То и дело слышалось, что немцы взяли город Орел, город Брянск, Калугу, Белгород, Курск, стоят под Москвой. От таких новостей сжималось сердце. Как помочь Красной Армии? Урожайным был 1941 год. Много хлеба сдали крестьяне для фронта, и картошки, и кукурузы, и свёклы, и сена. Все для фронта! Все для победы! Только казалось Вовкиной матери, что этого мало, раз отступает Красная Армия. Чем еще помочь?
Однажды она молча отсыпала половину от оставшейся дома пшеницы, столько же от картошки, поймала пять кур из десяти да и перетащила все к правлению, затем вернулась, взяла за рога козу и оттащила туда же. Все для фронта! Все для победы!
— Ничего, детки, проживём, — сказала она, придя домой, не поднимая виноватых глаз.
— На перезимовать впроголодь хватит хлебушка, а там по весне и куры начнут нестись, опять же травка полезет, крапива, лебеда, лепёшки будем печь. Ничего, детки.
Зимовали они действительно впроголодь, к началу весны мать давала им на целый день по куску хлеба и по три картошки, есть хотелось все время. Но никто не роптал. Потихоньку за ужином она подкладывала Вовке картофелину побольше, а тот, пока Сашка отвернется, менял ее на братову поменьше, Сашка, в свою очередь, перекладывал ее Нюрке, а Нюрка… Так и возвращалась картофелина покрупнее к матери, а та смахивала слезу и улыбалась. А немцы были всё ближе, отступали наши войска.
В июне 1942 года случилось то, чего все больше всего боялись. На хутор пришли фашисты. Это были не немцы, а венгры — мадьяры, как их называли.
Первым делом они пошли по дворам, ища, чем можно поживиться. Зашли и к Матрёне.
— Матко! Матко! Яйки! Яйки! Паф, паф! — кричали два смеющихся солдата, направив на мать автомат.
— Да какие яйца, ироды, откуда им взяться-то? Куры нестись не успевают, трое у меня детишек, — пыталась объяснить им мать, разводя руками.
Чувствуя, что яиц им здесь не дадут, мадьяр, что был помоложе, со всего размаха ударил мать прикладом в голову. Она упала, по лицу потекла кровь. Кроме Вовки, дома никого не было. А мадьяры всё смеялись и выворачивали ящики комода. Вовка оцепенел и не знал, что делать. Вдруг он схватил отцов ремень, подбежал и изо всех сил, что в нем оставались, хлестанул одного из них, того самого. Судя по удивленному и насмешливому выражению венгерского лица, удар был не силен. Мадьяр еще больше расхохотался, и следующий удар пришелся уже по Вовкиной голове. Что было дальше, он не помнил, через сколько очнулся, не знал, только когда открыл глаза, увидел сидящую перед ним плачущую, с заплывшим лицом мать, Сашку и напуганную Нюрку. Сильно болела голова, тошнило, а мать легонько гладила его по груди и тихонько приговаривала:
— Все хорошо, сыночек, все хорошо.
Это потом Вовка узнал, что мадьяры забрали всю живность с хутора, всю до последней курицы, и ничего у них больше не осталось…
По осени, когда закончились уборочные работы, фашисты снова нагрянули к хуторянам. На этот раз они выгребали из амбаров пшеницу, из погребов картофель, не брезговали ничем, оставляли лишь кукурузные початки да часть обмолоченных зерен кукурузы. А впереди была зима…
Как их семья пережила ту зиму, знает только Бог. Поначалу мать перетирала в муку зерна кукурузы, добавляла воды и пекла лепешки. Никакого вкуса они не имели, но голод ненадолго утоляли. Кукурузные зерна быстро закончились, и дети дружно днями и вечерами обмолачивали початки. Тонкими пальчиками Вовка один за другим отщипывал от стержня початка небольшие зубчики и бережно складывал их в мешочек.Теперь уже из этих смолотых зерен мать варила мамалыгу — жидкую кашу. Кукурузной муки на нее уходило значительно меньше, но и голод она утоляла гораздо хуже. И с каждым днем каша становилась все жиже и жиже…
Как-то в начале января к ним в окно кто-то постучался. Мать заглянула за занавеску и ахнула. Это была тетка Евдокия — дальняя родственница отца. Жила она в Воронеже и не виделась с ними лет пять. Как она добралась оттуда до хутора, неизвестно. Везде были фашисты. Мать открыла дверь, и тетка Евдокия низким загробным голосом произнесла:
-Здравствуй, Матрена, пустишь?
-Заходи, Дуся, заходи, — ответила мать.
Женщина переступила через порог и сползла по стене на пол. На её убитом горем лице читались боль, скорбь и страдание.
— Дуся, ты одна? А где Мишка?- спросила мать (Мишкой звали ее четырнадцатилетнего сына).
— Нет больше Мишки! — вырвался из неё душераздирающий хрип, сменившийся пронзительным воем.
Странно, но мать не стала утешать тетку Евдокию, а только обняла ее и, поглаживая, все приговаривала:
-Ты поплачь, поплачь, милая.
Так и просидели они, обнявшись и вытирая друг другу слезы, почти до утра.
Много чего рассказала в ту ночь Евдокия Матрене. Оказывается, немцы так и не смогли занять левый берег города Воронежа, Красная Армия, ведя ожесточенные бои на Чижовском плацдарме, героически сдерживала немецких захватчиков.
Вовка слушал рассказ, как машинами фашисты свозили раненых мирных жителей, лечившихся в Воронежских госпиталях, к большому оврагу и там их расстреливали, как выгоняли жителей правобережья на левый берег, а тех, кто не хотел или не мог уходить, тоже расстреливали.
— А еще 13 июня, — говорила тетка Евдокия, — немцы сбросили бомбу на Сад пионеров. Там в это время праздник был, триста детей погибло. А когда перевозили их трупы, вся улица была кровью залита.
— А сыночка моего, Мишу, — продолжала она, — немцы на дереве повесили, прямо под нашими окнами, за то, что листовки по городу расклеивал, что не захвачен Сталинград. Я переночую у вас, да дальше к своим пойду. И тетка Евдокия снова завыла, только теперь уже тихо-тихо.
Толи от того, что печь уже остыла, толи от услышанного Вовку била мелкая дрожь, а по телу бежали мурашки.
— Вот где горе-то, — думал он, — а нам мамалыга жидкая…
Через месяц Красная Армия начала массированное наступление, и хуторок освободили, а за ним и Воронеж, а затем Сталинград и Курск, погнала Красная Армия фашистов с родной земли. Гордость захлёстывала Вовку.
— Как помочь Советской Армии? Чем помочь? — спрашивал себя он.
По весне в колхозе начиналась пахота неразделанных с осени полей, надо было сеять хлеб. Пахать было не на чем, да и некому, мужчины на фронте, на хуторе только старики, женщины и дети. Лошадей тоже не было, все было отдано фронту. А тут еще от простуды и истощения слегла Вовкина мать.
— Слегла не вовремя, — сказал председатель. — Кто пахать будет?
К этому моменту Сашке было уже четырнадцать, а Вовке одиннадцать лет. Мать болела. Надо было пахать. Из соседней деревни пригнали быков, их запрягали, и, покачиваясь, словно маятник, держась за соху, шли за ними хуторские женщины.
— Ну и что здесь сложного? — подумал Вовка. — Держись да иди. Любой сможет.
Соседка тетка Аксинья впрягла им быков в соху, Вовка вцепился в ручки сохи и старался удержать ее в руках. Неожиданно быки пошли вперед, соху сильно дернуло, затем крутануло, и Вовка, не удержав ее, потеряв равновесие, с размаха упал на землю.
— Куда же ты так? Заглубить сначала надо! — кричала тетка Аксинья, как будто Вовка был знатным пахарем и в этот раз сделал что-то не так.
— И не спеша, не спеша, и держи только крепче! Наваливайся сильнее! И держи, только крепче!
И Вовка с новой силой вцепился в металлические ручки, навалился всем телом, стиснул зубы и потихоньку пошел вперед, а на плотной земле появлялась неглубокая рыхлая полоска. Так и чередовались они на пару с Сашкой, так и попадали они в конце дня на холодную рыхлую землю, а потом еле доковыляли до дома. На утро болело всё тело; не чувствуя ни рук, ни ног, они так и не смогли подняться с кровати.
Но не долго им пришлось отдыхать. Через день с утра под ногами мальчишек снова становилась рыхлой земля. Снова раз за разом, день за днем наваливались они всем тельцем на соху, заглубляли и держали, держали из последних сил, как учила тетка Аксинья, и появлялись снова и снова на твердой, как камень, земле рыхлые бороздки. Так и вспахали они целое поле.
А затем был сев, а потом посадка картофеля, прополка, косьба луга, снова прополка и снова сенокос, там подошли хлеба, начинали косить пшеничные поля, молотьба, копка картофеля и свеклы, уборка кукурузы. И на всех работах трудился Вовка наравне со взрослыми.
Всему научился за эти три года Вовка, все он мог, и, казалось, нет ничего, что было бы ему не под силу. А когда становилось совсем невмочь, повторял он, как заклинание:
-Все для фронта! Все для победы!
В заботах летело время, и однажды июльским вечером 1944 года вбежал к ним во двор соседский мальчишка. Сильно запыхавшись, он громко-громко кричал:
— Тетка Матрена! Тетка Матрена! Вовка! Нюрка! Сашка! Да куда же вы все подевались? Тетка Матрена! — не унимался малец, снуя по всему двору.
— Чего случилось, Ванька, чего орешь-то так?- выглянула из погреба Вовкина мать.
— Тетка Матрена! Вовка с тобой?
— Со мной, в погребе прибираемся! — строго ответила мать, думая, что малец будет просить отпустить сына на улицу.
-Тетка Матрена! Вовка! Там, там …- запинался Ванька.
-Да, что там-то, охламон ты этакий, что там? — от испуга заругалась мать.
— Там, там, дядька Яков, папка Ваш, с войны возвращается! — наконец-то выкрикнул Ванька.
Мать громко вскрикнула и выронила из рук глиняный кувшин.
— Председатель наш, Ильич везет его на своей кляче вон оттуда, — продолжал мальчишка, показывая вдаль. — Вон из-за того леска, что на дальнем пригорке, аж оттуда. Только это, ноги у него нет, — добавил он.
Вовка, не помня себя, перепрыгивая через ступеньки подвала, выскочил на улицу. Уже сильно смеркалось, стояла еще не спавшая июльская жара. Он перепрыгнул через калитку и побежал что было сил в манящую даль, оставляя за собой клубы пыли. Не чувствуя камешков, попадавших под его босые ноги, не чувствуя колючек, Вовка бежал, казалось не касаясь земли, и было ощущение, что эта самая земля убегает из-под его ног. Дышать стало тяжело, во рту пересохло, казалось, сердце вот-вот выпрыгнет из Вовкиной груди.
Все ближе и ближе становился заветный пригорок, все ближе счастье отцовских объятий. Вот уже и луг позади, позади небольшой овражек, и тут перед Вовкой раскинулось залитое лунным светом огромное пшеничное поле, то самое, с васильками. Пробежать напрямую через поле было бы гораздо быстрее и ближе, но Вовка вдруг остановился как вкопанный. Еще секунду он постоял, а затем бросился бежать, огибая золотой, бесценный клочок земли.
Он бежал на встречу отцу, ему было уже целых 12 лет, и знал Вовка цену хлеба, знал цену каждого колоска, каждого зернышка, знал цену жизни. Он бежал и выкрикивал:
— Вернется! Вернется! Все вернется!
Теперь, он точно знал, что мир обязательно вернется в свое прежнее положение, обязательно вернется, и не было на свете человека счастливее.
