Лишним куском картона расстилался на потолке и на части стены свет, падающий из окна. «Вероятно, это уличные фонари отражаются в галогенных лампочках» — так думал наш мальчик, рассматривающий потолок. Но это была неправда. И только сейчас он стал замечать, как неестественно ясны для глубокой ночи очертания мебели в комнате. В объявших пространство тишине и неподвижности этот кусочек света на стене казался мальчику единственным, что живо вместе с ним. По-настоящему.
Он медленно встал и начал осторожно красться к портьере. Маленькие ступни щекотнул раскидистый спатифиллум, и наш мальчик замер, будто бы что-то уронил. Наконец он обогнул выпирающую ножку дивана, которая так же, как лампочки на потолке, блестела, и зашёл за портьеру, дабы не разбудить спящую маменьку.
Чуть серый уставший свет, давно по-барски расположившийся на подоконнике, приласкавший горшочек с розовой выскочкой, лепестки которой так и тянулись навстречу, взволновавший нашего мальчика и, наконец, распалив в нём любопытство, встретил сонного ребёнка. Это был молчаливый и пышный снегопад, во всей своей красе напоминавший передержанный в печи манник, в излишней плотности которого виноват избыток манной крупы. Из-за этого мягкая снежная штора, какой она и была, обманчиво казалась неприступной и толстой стеной, но это лишь по первому впечатлению. Вглядываясь в неё, хорошенько привыкнув к этой белизне, из-за которой не было видно ни тёмного неба, ни ближайшие окрестности, ни даже края дома, мальчик запечатлел это природное нечто, глубоко его поразившее и заставившее позабыть обо всём: снег шёл хлопьями, пронзительно, как летний ливень. Отражающие чистейший свет подвижные крупицы носились в разные стороны, переплетались между собою бешено. В неминуемом падении они заново взлетали, забивались в рамы многоэтажного дома и хрупким пухом ложились на водоотлив. Наш заворожённый мальчик цеплялся взглядом, пытаясь проследить направление каждой такой, похожей на хлопок, снежинки, но не успевал рассмотреть: быстро терял и с аккуратной жадностью цеплялся за новую — настолько стремительным был их полёт.
Из множества хрусталинок была соткана эта снежная штора, и наш мальчик, как всякий человек, который столкнулся с необыкновенной, тающей, не похожей на что-либо другое красотой, хотел дотянуться до неё, рыхлой, как сладкая вата, и запустить туда руку.
Так мальчик и стоял, замерев в позе, которую успел принять до того, как унёсся мыслями и восторгами вглубь сказочного снегопада; он уже не пытался искать в нём привычного вида земли, холма и речки, напротив, хотел и дальше смотреть в белоснежную близь, думая обо всём и ни о чём; он уже перестал гадать стадию, в которую успел застать это явление: начало ли, пик ли, конец ли. Продолжай снегопад идти до самого утра, мальчик так и остался бы стоять, считая сон в таком случае преступлением против того особенного в жизни таинства, когда сам Бог доверяя тебе своё творение, как бы показывает: «Смотри!».
К своему сожалению, а, вернее, его лёгкому оттенку, как оно бывает всякий раз, когда цветок в вазе начинает чуть истончаться, тускнеть; когда почти незаметные глазу, но ощутимые душе морщины проступают на некогда свежих лепестках этого цветка; мальчик стал замечать, как истончается снежная штора, подобно отстоявшему своё в вазе цветку. Поредевшие снежинки, словно ведомые небесными нитями, начали сплетаться в прощальном мягком вихре, кольцевато задувавшем где-то под окнами и тут же умолкающем, не желающем тревожить спящих. Постепенно яснело, и мальчик увидел, услышал, почувствовал, как уже уходящий вихрь описал ненавязчивый круг во дворе и растворился в собственном снегу так же неслышно и незаметно, как и начался.
Звенящая, дрожащая тишина желала вылезти из-под больших сугробов, из-под пушистых снежных бурок на автомобилях и на лавочках, детских качелях внутри двора, и вновь блюсти порядок ночи — но вместо неё наступило ничто. Оно не звенело, не дрожало и не выражало ничего беспокойного: это ничто лишь сохраняло то, что видел мальчик: землю, истерзанный тракторами холм, тоненькие, недавно посаженные деревца с неокрепшими стволиками и застывшую во льду речку. Это ничто остановило марш времени, позволило всему замереть, чтобы утром, когда первые лучи солнца приласкают это живое, дыщащее, оно могло и дальше служить земле.
Мальчик, готовый было развернуться, уйти, лечь-таки спать, перед этим пообещав себе сохранить все-все воспоминания о чудесном снегопаде и наутро рассказать маменьке, заметил ровный, подобно новой песцовой шапочке, холм, от волнистых ран которого ничего не осталось, словно и не ездили по нему никогда грузные тракторы. Он внимательно рассматривал его, и какой-то смутный намёк то ли на мысль, то ли на воспоминание не давал ему выйти из-за портьеры в изрядно потемневшую комнату. Наш мальчик замер. Перед ним постепенно светало голубо-серое, дымчатое небо и прояснялся купол далёкой церквушки… И тут какое-то чувство щёлкнуло мальчика по правой пятке, а потом тут же, быстро и беспокойно отозвалось громким стуком в груди. И тогда он неожиданно понял, что варежку-то свою среди этих сугробов, наваливших, право, по колено, он уже не найдёт!
