В тишине всепоглощающего шума
Живёт он,
Слыша только аромат.
И год за годом,
Что сменяются столь бурно,
Идиллией спокойствия объят
Его рассудок…
С рождения не слышал громких звуков,
И тихих.
Про динамику излишне.
Зазря об этом вставлено сюда.
Ведь никогда не приводилось ему слышать
Ни голос матери, ни окриков отца…
Две кисти рук различными фигурами
Отображают нужные слова.
Однако кисти не расскажут вам фактурнее.
Они лишь жест, а вовсе не душа,
Запечатлённая в знакомом людям шуме,
Что речью именуется века…
Пока мы слушаем гудение моторов,
Своё дыхание и тиканье часов.
Он смотрит вдаль, и,
Видя отдалённое,
На облик направляет кругозор.
Эстетом быть — его предназначение,
Поэтому, однажды,
Лет так в пять.
Он кистью разукрасил свои стены,
Хоть и пришлось потом рисунки оттирать.
Не слыша то, как каркает ворона,
Он как-то засмотрелся на нее.
Запомнил все повадки.
Нынче сходу
Рисует идеальное перо.
(И всю ворону, ежели захочет)
Весь мир — пейзаж,
Большое полотно.
И он влюблён здесь в каждое пятно,
Ибо находит даже там какой-то смысл!
Ему не нужно звуков,
Помешают жизни.
Такой привычной, тихой.
И святой.
Молитв не слышал он в живую, к сожалению,
Однако, приводя свои сравнения,
Примерно понимает их мотив.
Ему не описать так даже в жестах.
Бессмертие берёт себе душа.
Материя все также среди смертных.
Сознание пускается туда…
И где-то в той Вселенной он услышит
Юные смешные голоса…
И там ему ответит
Кто-то свыше:
«Прости, сынок,
Что мучил Я тебя»…
