Берлин гудел уже два дня. Все бросались друг к другу с объятиями и кричали, каждый на своём языке: «Победа! Победа! Победа!»
Всё смешалось в моей голове. Одно только ощущение меня не покидало, не давало усидеть на месте, разрывало на части, одна только мысль в голове: «Победа! Победа! Победа!»
Я шёл тогда по улице, право, уже не помню какой, там устроили временно госпиталь. Улица та была какая-то глухая, пустая, тихая.
Я шёл, уставший порядком от царившего тогда повсюду галдежа, но всё же до дрожи пробираемый чувством гордости и непреодолимой радости. Вдруг я остановился, потому что увидел товарища своего – Мезенцова. Он был меня порядочно старше, лет на двадцать пять точно, но война имеет свойство удивительно крепко сплачивать людей совершенно разных возрастов и мнений. Мезенцов был крепок, но тело его было измучено войною и приняло за годы её вид слабый и болезненный. Бледное лицо осунулось и обросло, из-под фуражки торчали седые волосы. Мезенцов стоял, прислонившись к стене, в одной руке держа короткий огрызок карандаша, в другой – кусок бумаги, края которого я еле-еле разглядел из-за его широкой жилистой кисти. На всю жизнь я запомнил взгляд, которым он бродил по строчкам, написанным на листе, взгляд был туманен, глубок и печален, точно небо перед наступающей бурею. Казалось, в эту минуту Мезенцов вовсе никого не видел и не слышал, весь ушёл в свои мысли.
Простояв с минуту, я окликнул его. Мезенцов поднял глаза, готовые вот-вот наполниться слезами. Я это заметил, но непринуждённо спросил со свойственной ещё мне тогда молодецкой беспечностью:
— Чего же ты плачешь? Мы победили! Ты понимаешь это! Мы по-бе-ди-ли!
На эти слова Мезенцов грустно улыбнулся.
— Верно говоришь, победили. А дальше?
Тут я оторопел. В смысле, дальше?
— То есть как, дальше?
— Ну вот куда мне теперь? У меня всю семью фашисты расстреляли, деревню сожгли… Я никому в этом мире не нужен. Куда мне? Ни дома теперь, ни семьи…
В этот момент меня словно молнией ударило. Никогда, клянусь, никогда не забуду я голоса, взгляда, да и в целом вида Мезенцова при этой речи. Истощённое войною тело его содрогалось, все мышцы лица напряглись. Он еле сдерживался, чтобы не зарыдать.
Повисло молчание. Мезенцов наклонил голову и пробежался взглядом по листку в руках. Затем он лихорадочно быстро смял его и бросил на землю.
— Зачем только я это писал? — и ушёл куда-то в неизвестном направлении.
Я наклонился и поднял смятую бумагу. Во время чтения письма я стал чаще моргать, чтобы навзрыд не зарыдать посреди улицы:
«Дорогие жена Катенька, детки Лёня и Лиля!
Мы победили! Мы победили совместным трудом. Мы победили кровью, миллионами жизней, но мы победили! А я чудом остался живым.
Вот скоро вернусь, вот вернусь я к вам, домой, в деревню нашу, тогда как заживём! Счастливо! Детки в школу опять учиться пойдут, а мы работать в колхозе! И по-прежнему всё будет, без всякой войны жить будем! В город на выходные ездить, как вы хотели!
Всё будет! Всё!
Ваш муж, отец,
Юрий Мезенцов».
Я с ужасом осознал, что ничего из вышеперечисленного уже никогда не будет. Совсем ничего. Не может Мезенцов смириться со смертью их! Да кто бы смог!?
И тут я вспомнил, как, порою, в перерывах между боями рассказывал он о детях своих. Я отлично запомнил портреты их: шестилетней Лили и девятилетнего Лёни, какими их последний раз видел Мезенцов.
«Лёнька у меня парень толковый, но в истории вляпываться ему равных не было, — так говорил Мезенцов. — Вот только и слышишь:
— Кто в школе окно разбил?
— Лёнька Мезенцов!
— Кто в речке чуть не утонул?
— Лёнька Мезенцов!
Ты только не думай, что он у меня такой уж шалопай был, просто знаешь, озорничал иногда…»
Рассказы о Лёниных похождениях я слушал с неподдельным интересом, что-то даже записывал, но записи эти, к сожалению, совершенно утеряны.
«Лиля у нас поспокойнее братца будет, — вещал Мезенцов. — Только вот тихонькая слишком она, её ребята как-то обижали, да Лёнька заступился за неё, теперь уж не трогали».
Вспомнил вдруг я рассказ Мезенцова о последнем мирном дне, о последнем дне перед страшной войной…
День рождения был тогда у Лилиной подружки Зины. Собрались гости в деревянном доме у речки. Взрослые сидели в доме за столом, угощались и праздновали. А детям, в составе Зины, Лёни, Лили и Феди (ещё одного друга Зины), дома не сиделось, они вышли во двор. Дети ещё были детьми, сытыми, хорошо одетыми, беззаботными, весёлыми детьми! Небо было ещё голубое-голубое, спокойное; тихо, безмятежно плыли по нему аккуратненькие пушистые облачка. Чуть слышно доносилось журчание реки, протекающей около пригорка, на котором располагался дом, шёпот листьев берёзовой рощи, что на том берегу. На заборе сидел, скрючившись и явно о чём-то задумавшись, Зинин старший брат – Миша. Ему было целых пятнадцать лет! Этой осенью Миша должен был уже ехать в город учиться в техникуме, но судьба распорядится иначе…
— Миша! – позвала Зина.
Парень повернул на ребят косматую голову, они смогли увидеть его весёлую улыбку, но глаза были печальны и задумчивы. «Видно, думает Миша о чём-то нехорошем», — так про себя предположили ребята.
— А почему ты тут сидишь? – поинтересовался Лёня быстрым и звонким голосом.
Миша вздохнул и развернулся совсем.
— Я думал.
— А о чём ты думал? – сыпал вопросами неугомонный Лёня.
— Да товарищ один мой из города приехал погостить, он там учится. Мрачный такой приехал. Говорит, мол, война будет, все рассуждают об этом. А я вот тоже задумался. Случиться что-то должно. Тучи небо заволакивают… — последние слова он проговорил особенно медленно и задумчиво, устремив глаза в небо.
Дети все разом вздёрнули головы. Действительно, недавно только чуть-чуть с облачками небо стремительно пасмурнело. Поглядев ввысь ещё с полминуты, Лёня, потирая затёкшую шею, воскликнул:
— Ну и ерунда — это всё!
— Вот именно, — поддержала Лиля.
— Это ты, Миша, книжек своих начитался заумных да товарищей своих наслушался, — рассуждала Зина.
— А даже если будет война, то наша Красная Армия вмиг всех победит, — уверенно заявил Федя.
Миша молчал, не зная, что ему ответить на столь уверенные заявления.
Он и сам не был очень уверен в своих суждениях, и уверенным в них быть не хотел, просто охватило его вдруг какое-то непонятное, отчаянное беспокойство, а тут ещё эти прогнозы…
Не думал Миша и о том, что ужасные прогнозы сбудутся на следующий же день… Чтобы хоть как-то продолжить разговор и отвлечься от навязчивых мыслей, Миша спросил у ребят:
— А вы, когда вырастете, кем хотите стать?
— Я шофёром буду, — с важностью заявил Федя.
— Шофёром он будет, — усмехнулся Лёня, — Ты и с телегой-то не управишься!
— А чего-ты смеёшься? – укорил его Миша. — Телегой-то править тоже уметь надо.
Лёня обиженно шмыгнул носом и замолчал.
— Я хочу доктором быть, — замечталась Лиля, — Хочу лекарство придумать от всех-всех болезней, чтобы никто никогда не болел!
— А я певицей! – воскликнула Зина.
— Это ты-то певицей? – опять засмеялся Лёня.
— Леонид, а ты? Ты-то кем у нас будешь? – оборвал его Миша.
— Я? – задумался Лёня. — Я лётчиком буду!
Тут от смеха прыснул уже Федя.
— Да какой из тебя лётчик?
— Получше, чем из тебя шофёр!
— Дети, — со всей серьёзностью обратился Миша. — Не ругайтесь вы, ведь войны междоусобные всяко страшнее!
Этот разговор слышал Мезенцов в Лилином пересказе, и каждый раз, пересказывая его уже мне, чуть не рыдал, добавляя:
— А они совсем ведь детки были! Мечтали, мечтали несчастные детки! А потом раз — и всё! И Лёнька мой лётчиком никогда не станет, Лиля никого никогда уже не вылечит… Жалко! Невинные, милые дети мои! За что, за какое преступление их так? Эх… А Лёня к небу поближе хотел, и там теперь… Совсем. С мамой да с сестрой.
— А Миша? — спрашивал я.
— Миша? Миша-то на фронт сбежал и пропал без вести… Его ведь полоумным посчитали, а вот как обернулось всё!
Мезенцов давно ушел, а я всё стоял и стоял неподвижно с письмом, адресованным давно почившим людям.
Я долго разглядывал строчки послания и чувствовал, что по впалым моим щекам стекали слёзы.
«Какою ценою досталась победа! — размышлял я. — Сколько же жизней загублено проклятою войной! А сколькие из них были просто безвинные дети! У этих несчастных не было детства, у меня не было юности, у Мезенцова не стало семьи и деревни родной, считай – человек без ничего! И всё проклятая война!»
Я поглядел на небо. Тучи рассеиваются. Уже видно чуть-чуть ясное, чистое, мирное голубое небо! Как начало новой жизни, постепенно открывалось оно от оккупации тяжёлых, грузных серых облаков, как возвращался потихоньку к мирной жизни народ.
Снова стало на душе радостно, но не легко и весело, как прежде. А радость та была скорее гордостью, печальной гордостью за совершённый нами подвиг!
