XI Международная независимая литературная Премия «Глаголица»

Сильвия Плат

Тюльпаны слишком неудержимы, а здесь уже зима.

Посмотри, как всё вокруг светло, тихо и заснеженно,

Учусь скромности, лёжа тихо в одиночестве.

Как свет покоится на этих стенах, на постели, на руках.

Я же никто; волнения не трогают меня.

Я имя своё отдала сиделкам, как и одежду,

Свое прошлое — анестезиологу, а тело – хирургам.

Между подушкой и бельём — моя голова,

Как глаза меж век, которым не закрыться,

Бессильный зрачок, притягивающий всё.

Проходят мимо сиделки, не мешая мне,

Как будто чайки, в белых колпаках.

Все похожие друг на друга,

И не понять, сколько их есть.

Моё тело для них – словно галька в воде,

Они гладят его мягко и нежно,

Неся мне неосознанный сон в своих блестящих иглах.

Мой чемоданчик из кожи похож на пилюлю,

Мой муж и сын улыбаются на семейном фото,

Их улыбки похожи на крючки, врезающиеся в кожу.

Прошедший тридцатилетний багаж

Крепко привязан к моей фамилии и адресу.

Вытерли чисто они мои воспоминания.

Испуганная и без одежды, на пластиковой тележке

Глядела я на свой сервиз, комоды, книги

пропавшие из вида, и вода над моей головой.

Теперь я монахиня, никогда я не была такой свободной.

Я не хотела никаких цветов, просто хотела

Лежать в одиночестве, закинув руки.

Как вольно мне, ты даже не представляешь.

Ошеломляющее спокойствие,

Не просящее ничего взамен.

Как мертвые, я вижу их

Сомкнувшие рты на вероисповедании.

Изрядно красные тюльпаны, причиняют мне боль.

Даже через подарочную бумагу, я чувствую их дыхание,

Как страшный ребенок в белых пеленках.

Их краснота – это мои раны.

Они тянут на дно, огорчают меня резкостью пламени языков,

И дюжина красных свинцовых камней давит на шею мою,

Никто не следил за мною, а сейчас следят,

Повернулись они ко мне, за мною окно,

Где появляется свет и медленно исчезает,

Гляжу на себя: нелепая, одинокий силуэт из бумаги

Между солнцем и тюльпанами

Без лица, всегда стремилась быть таковой.

Красные тюльпаны забирают мой кислород.

До их появления воздух был чист,

Вдох — выдох, без лишней суеты.

Тюльпаны наполнили всё, как мощный гул.

И воздух теперь зацепился, завихрился возле них

Как ржавый затонувший двигатель в речной воде.

Они привлекли мое внимание,

До того наслаждавшееся игрой и отдыхом.

Кажется, стены тоже нагреваются от яркого цвета,

Их надо посадить за решетку, как бешеного зверя,

Они раскрываются, словно рот какого-то великого африканского кота,

И здесь я поняла, что сердце моё напоминает тюльпаны,

Где чаша из пламени раскрывается из истинной любви ко мне.

Вода, попробована мною, тепла и солёна, как в море

Страны далёкой, словно здоровье мое.

By Sylvia Plath

The tulips are too excitable, it is winter here.

Look how white everything is, how quiet, how snowed-in.

I am learning peacefulness, lying by myself quietly

As the light lies on these white walls, this bed, these hands.

I am nobody; I have nothing to do with explosions.

I have given my name and my day-clothes up to the nurses

And my history to the anesthetist and my body to surgeons.

They have propped my head between the pillow and the sheet-cuff

Like an eye between two white lids that will not shut.

Stupid pupil, it has to take everything in.

The nurses pass and pass, they are no trouble,

They pass the way gulls pass inland in their white caps,

Doing things with their hands, one just the same as another,

So, it is impossible to tell how many there are.

My body is a pebble to them, they tend it as water

Tends to the pebbles it must run over, smoothing them gently.

They bring me numbness in their bright needles, they bring me sleep.

Now I have lost myself I am sick of baggage——

My patent leather overnight case like a black pillbox,

My husband and child smiling out of the family photo;

Their smiles catch onto my skin, little smiling hooks.

I have let things slip, a thirty-year-old cargo boat

stubbornly hanging on to my name and address.

They have swabbed me clear of my loving associations.

Scared and bare on the green plastic-pillowed trolley

I watched my teaset, my bureaus of linen, my books

Sink out of sight, and the water went over my head.

I am a nun now, I have never been so pure.

I didn’t want any flowers, I only wanted

To lie with my hands turned up and be utterly empty.

How free it is, you have no idea how free——

The peacefulness is so big it dazes you,

And it asks nothing, a name tag, a few trinkets.

It is what the dead close on, finally; I imagine them

Shutting their mouths on it, like a Communion tablet.

The tulips are too red in the first place, they hurt me.

Even through the gift paper I could hear them breathe

Lightly, through their white swaddlings, like an awful baby.

Their redness talks to my wound, it corresponds.

They are subtle: they seem to float, though they weigh me down,

Upsetting me with their sudden tongues and their color,

A dozen red lead sinkers round my neck.

Nobody watched me before, now I am watched.

The tulips turn to me, and the window behind me

Where once a day the light slowly widens and slowly thins,

And I see myself, flat, ridiculous, a cut-paper shadow

Between the eye of the sun and the eyes of the tulips,

And I have no face, I have wanted to efface myself.

The vivid tulips eat my oxygen.

Before they came the air was calm enough,

Coming and going, breath by breath, without any fuss.

Then the tulips filled it up like a loud noise.

Now the air snags and eddies round them the way a river

Snags and eddies round a sunken rust-red engine.

They concentrate my attention, that was happy

Playing and resting without committing itself.

The walls, also, seem to be warming themselves.

The tulips should be behind bars like dangerous animals;

They are opening like the mouth of some great African cat,

And I am aware of my heart: it opens and closes

Its bowl of red blooms out of sheer love of me.

The water I taste is warm and salt, like the sea,

And comes from a country far away as health.