В Мулмайне, южной части Бирмы, я был ненавистен куче людей – единственный раз, когда моя неприметная личность достигла таких сомнительных высот. Я служил в полиции и мне действительно было горько наблюдать за нелепыми антиевропейскими настроениями. При этом у всех кишка была тонка, чтобы бунтовать, но любой прохожий, увидев одинокую европейскую девушку на базаре, тут же мог облить ее платье ядрено-зеленым соком. Как полицейский я был очевидной целью для травли при каждом удобном случае. Когда ловкий бирманец подставил мне подножку на футбольном поле, а судья (тоже бирманец) в тот момент отвернулся, вся толпа мерзко ржала от удовольствия. И такое случалось не раз. Насмешливые лица местных, которые были везде и улюлюкали вслед, ужасно действовали мне на нервы. Молодые буддисты были хуже всех. В городе их было несколько тысяч и каждому как будто было нечем заняться, кроме как издеваться над европейцами.
Я был обескуражен и сбит с толку. На тот момент я уже решил, что империализм – это зло и что уже пора сваливать с этой работы, да подальше. Втайне я, конечно, был за бирманцев и против их угнетателей англичан. Даже передать не могу, насколько я ненавиделколонизаторов. Здесь видна обратная сторона и грязь империи вблизи. Несчастные заключенные в грязных клетках, жалкие лица осужденных, тела мужчин, покрытые шрамами — их пороли бамбуком – все это давило на меня нестерпимым чувством вины. Но я ни черта не понимал. Я был молод, плохо образован и был вынужден обдумывать свои проблемы в тишине с самим собой, как и каждый англичанин на Востоке. Я не знал, что Британская империя гибнет и даже не подозревал,что на смену ей придут другие империи, гораздо хуже прежней. Я понимал только, что застрял между ненавистью к империи, которой служу, и яростью против тех мелкие пакостников, пытавшихся сделать мою работу невыносимой. С одной стороны, я думал о Британской власти как о несокрушимом деспотизме, который извечнозажимает в тиски поверженные народы; с другой стороны, я мечтал о том, чтобы вогнать штык в кишки буддиста. Подобные ощущения – обычный побочный эффект империализма; вы можете узнать об этом у любого англо-индийского чиновника, если подкараулите его вне службы.
Однажды произошло событие, которое перевернуло мое мировоззрение с ног на голову. Само по себе оно было незначительное, но оно помогло мне лучше понять самую суть империализма – настоящие мотивы, которым следуют деспотичные власти. Утром инспектор из полицейского участка на другом краю города позвонил по телефону и сообщил, что слон громит базар. Могу ли я приехать и сделать что-нибудь? Я не знал, что можно предпринять, но мне захотелось посмотреть, что происходит, я сел на пони и поехал. С собой я прихватил винтовку, старое ружье 44-го калибра, которое было маловато, чтобы убить слона, но я подумал, что шум выстрелов мог бы припугнуть его. На пути встречались бирманцы ирассказывали о том самом слоне. Конечно, слон был не диким, а прирученным, но на него нашло сезонноепомутнение, свойственное слонам. Он был прикован цепями, как и все слоны в таком состоянии, но накануне он разорвал цепи и сбежал. Его хозяин, единственный, кто мог им управлять при таком расстройстве, погнался за ним, но сбился с пути итеперь был очень далеко, а слон, как ни в чем не бывало, утром объявился в городе. У бирманцев не было оружия и они были совершенно беспомощны. Слон уже сломал чью-то бамбуковую хижину, убил корову, накинулся на лавки с фруктами и сожрал все их запасы; он напал на фургон с мусором, к счастью водитель выбрался и убежал, сломя голову; слон перевернул машину и раздробил её на части.
Бирманский младший инспектор и несколько индийских полицейских ждали меня в том районе, где заметили слона. Это был очень бедный квартал, с лабиринтамипокосившихся бамбуковых лачуг, раскиданных на крутом склоне холма. Помню как сейчас, это было пасмурное, душное утро перед дождем. Мы начали расспрашивать прохожих о том, куда мог пойти слон, но, как обычно в таких ситуациях, ничего конкретного не смогли услышать. На Востоке вообще так часто происходит: чем ближе к месту событий, тем более расплывчатым и непонятным становится описание. Кто-то говорил, что животное ушло в одну сторону, кто-то утверждал, что в другую, а третьи рассказали, что никакого слона и в помине не было. Я уже было решил, что вся история — выдумка, но вдруг мы услышали вопли совсем неподалеку. Раздавался громкий возмущенный ор: “Пошел отсюда! Беги подальше!” и из-за угла выбежала старуха с плетью в руке, которая яростно отгоняла толпу голых ребятишек. Потом вышли еще несколько недовольно цокающих и удивленных женщин; видимо, там было то, что не следовало видеть детям. Обходя барак, я увидел мертвое тело мужчины, лежащего в грязи. Это был чернокожий индиец, разнорабочий, почти без одежды, который умер совсем недавно. Люди рассказывали, что на него внезапно напал слон за углом хижины, схватил хоботом, поставил ногу, и так и впечатал в землю. Был сезон дождей, земля была мягкой, так что его лицо пробило вмятину глубиной в фут. Он лежал на животе с раскинутыми в разные стороны руками и резко повернутой головой. Лицо было все в грязи, глаза широко открыты, а зубы будто скалились в невероятной агонии. (И не пытайтесь мне говорить, что мертвые выглядят умиротворенно. Большинство трупов, которые я видел когда-либо, выглядели ужасающе). Нога огромного животного содрала кожу со спины примерно так же как с кролика. Как только я увидел этого мертвеца, я тотчас же отправил помощника за оружием для охоты на слона. Пони же я отослал подальше, чтобы бедный зверь не обезумел от увиденного и не сбросил бы меня.
Помощник вернулся через несколько минут с винтовкой и пятью патронами, пришли несколько бирманцев и сказали, что слон где-то на рисовых полях. Когда я прошел дальше, жители выбежали из своих домов и пошли за мной. Они увидели винтовку и встревоженно кричали, что я собираюсь застрелить слона. Никто и не почесался, когда он громил их дома, но теперь, когда слона собирались застрелить — всё изменилось. Для них это была забава; кроме того, они надеялись на бесплатное мясо. Обстановка была скверной. Толпа позади меня действовала мне на нервы; я не хотел стрелять в слона, а просто послал за винтовкой, чтобы защититься в случае чего. Шагая вниз по склону, я выглядел и чувствовал себя дураком, с винтовкой через плечо, а на пятки мне наступала громадная армия людей. Внизу, вдали от хижин, была дорога, а за ней — грязные рисовые поля на тысячу ярдов, еще не распаханные, но мокрые от первых дождей и усеянные грубой травой. Слон стоял в восьми ярдах от дороги, левым боком к нам и не обратил ни малейшего внимания на приближение толпы. Он рвал пучки травы, бил их о колени, чтобы очистить, и запихивал в рот.
На дороге я остановился как вкопанный. Увидев слона, я совершенно точно понял, что не должен стрелять в него. Стрелять в рабочего слона — совершенно недопустимо, это похоже на уничтожение огромной дорогостоящей машины, очевидно, что этого нужно избежать во что бы то ни стало. На таком расстоянии, мирно поедая пищу, слон выглядел не опаснее коровы. Я думал тогда и думаю сейчас, что его «гормональный» приступ уже прошел, и в таком случае он просто будет безобидно бродить по окрестностям, пока погонщик не вернется и не поймает его. Более того, мне ничуть не хотелось стрелять в него. Я решил, что понаблюдаю за ним немного, чтобы убедиться, что он не превратится в дикаря снова, а затем отправлюсь домой.
В этот момент я оглянулся на толпу, которая шла за мной. Там было не менее двух тысяч человек, и с каждой минутой она росла, перегородив дорогу по обе стороны. Тут и там пестрели броские одежды и лица, счастливые и возбужденные этим развлечением. Все были уверены, что слона застрелят. Они наблюдали за мной, словно за фокусником, готовящим магическое представление. Я им не нравился, но с волшебным ружьем в руках я на мгновение стал главным героем. И вдруг я понял, что мне все-таки придется застрелить слона. Люди ждали этого от меня, и я должен был это сделать; я чувствовал, как две тысячи душ неудержимо толкают меня вперед. В тот момент, с винтовкой в руках, я впервые осознал всю пустоту, всю бессмысленность доминирования белых господ на Востоке. Вот я, простой белый человек с ружьем, стою перед безоружной туземной толпой — казалось бы, главный актер пьесы; но на самом деле я был лишь нелепой марионеткой, которую толкают туда-сюда воля желтолицых людей, стоявших позади. В этот момент я понял, что когда белый человек становится тираном, он уничтожает свою собственную свободу. Он превращается в некое подобие пустотелого, позирующего манекена, в условную фигуру белого господина. Условием для его правления является то, что он всю жизнь будет стараться произвести впечатление на «туземцев», и поэтому в любой критической ситуации он должен делать то, что «туземцы» от него ожидают. Он носит маску, и его лицо подстраивается под неё. Я должен был застрелить слона. Я обрек себя сделать это, когда послал за винтовкой. Господин должен вести себя как господин; он должен казаться решительным, знать чего он хочет и делать то, что от него ждут. Проделать весь этот путь с винтовкой в руках, с двумя тысячами людей, идущих за мной по пятам, а потом беспомощно дать заднюю, ничего не сделав — нет, это было невозможно. Толпа посмеялась бы надо мной. А вся моя жизнь, как и жизнь каждого белого человека на Востоке — это долгая борьба за то, чтобы надо тобой не смеялись.
Я не хотел стрелять в слона. Я смотрел, как он бьет пучок травы о колени с той особой простодушной деловитостью, которая присуща слонам. Мне казалось, что стрелять в него было бы особо жестоким убийством. Кроме того, нужно было подумать о хозяине животного. Живой слон стоил не меньше сотни фунтов, а мертвый — не дороже его бивней, фунтов пять, не больше. Действовать нужно было быстро. Я обратился к опытным бирманцам, которые были там, когда мы приехали, и спросил их, как вел себя слон. Все они сказали одно и то же: он не обратит на вас внимания, если его не трогать, но может напасть, если подойти к нему слишком близко.
Мне было совершенно ясно, что делать. Нужно подойти к слону на расстояние, скажем, двадцати пяти ярдов и понаблюдать. Если он нападет, придётся выстрелить; если же он не обратит на меня внимания, можно будет спокойно оставить его до возвращения погонщика. Но я также знал, что ничего подобного делать не собираюсь. Я плохо стрелял из винтовки; земля превратилась в мягкуюгрязь, в которой тонешь при каждом шаге. Если слон нападет и я промахнусь, то шансов у меня будет примерно столько же, сколько у бабочки под паровым катком. Но даже тогда я думал не столько о своей шкуре, сколько о бдительных желтых лицах позади. Ибо в тот момент, когда за мной наблюдала толпа, я не боялся в обычном смысле этого слова, как боялся бы, если бы был один. Белый человек не должен страшиться «туземцев» -вот и весь секрет его «смелости». Единственной мыслью в моей голове было то, что если что-то пойдет не так, то эти две тысячи бирманцев увидят во мне лишь растоптанный и ухмыляющийся труп. И если это случится, то вполне вероятно, что некоторые из них будут смеяться. А этогони в коем случае нельзя допустить.
Оставался только один выход. Я запихнул патроны в ружье и лег на дорогу, чтобы лучше прицелиться. Толпа замерла, и глубокий, восторженный вздох, как у людей, которые наконец-то увидели начало долгожданного спектакля, вырвался из множества глоток. Они все-таки дождались представления. Немецкая винтовка с прицелом была прекрасна. Тогда я не знал, что, стреляя в слона, нужно стрелять на уровне линии ушей. А если слон шел боком, я должен был целиться прямо в ухо; но на самом деле я целился на несколько дюймов выше, думая, что мозг в другом месте.
Когда я нажал на курок, то не услышал выстрела и не почувствовал отдачи, зато послышался дьявольский рев счастья, который поднялся из толпы. В это мгновение,буквально за секунду, со слоном произошла таинственная, чудовищная, грандиозная метаморфоза. Он не пошевелился и не упал, но каждая линия его тела изменилась. Теперь он выглядел пораженным, сморщенным, очень старым, как будто ужасный удар пули парализовал его, не сбив с ног. Мне показалось, что прошла вечность, перед тем как он рухнул на колени, хотя кажется эта пауза длилась лишь секунд пять. Из его рта текли слюни. Казалось, он стал неимоверно дряхлым. Можно было представить, что ему тысячи лет. Я выстрелил снова в то же самое место. После второго выстрела он не рухнул, а с невероятным усилием поднялся на ноги и, слабо выпрямившись, встал, но с подогнувшимися ногами и опущенной головой. Я выстрелил в третий раз. Это был выстрел, который его убил. Было видно, как агония сотрясла все его тело и выбила последние остатки сил из его ног. Но падая, он, казалось, на мгновение поднялся, потому что, когда его задние ноги подкосились, он будто возвысился, как огромный валун, а хобот устремился в небо, как дерево. Он затрубил, в первый и единственный раз. А затем он упал, животом ко мне, с грохотом, который, казалось, сотряс землю даже там, где я лежал.
Я сделал это. Бирманцы уже мчались мимо меня по грязи. Было очевидно, что слон уже никогда не встанет, но он не был мертв. Он дышал ритмично, длинными хриплыми вздохами, его огромный бок болезненно вздымался и опускался. Его рот был так широко открыт, что я смог увидеть бледно-розовое горло. Я долго ждал, когда он умрет, но его дыхание не ослабевало. Наконец я сделал два выстрела в то место, где, как мне представлялось, должно было находиться сердце. Густая кровь хлынула из него, похожая на красный бархат, но он все равно не умирал. Его тело даже не дернулось, когда пули попали в него, а мучительное дыхание всё продолжалось. Он умирал, очень медленно и в страшных муках, но в каком-то далеком мире, где даже ружье не могло причинить ему большого вреда. Я знал, что должен положить этому конец. Ужасно было видеть, как огромный зверь лежит, не в силах пошевелиться и умереть, а я даже не имею возможности добить его. Я вернулся за своей маленькой винтовкой и стал делать выстрел за выстрелом в сердце и горло. Они не принесли никакого результата. Мучительные вздохи продолжались так же непрерывно, как тиканье часов.
В конце концов я не выдержал и ушел. Позже мне рассказывали, что он умер через полчаса. Бирманцы принесли ножи и корзины еще до того, как я ушел, и мне сказали, что они разделали его тушу почти до костей к полудню.
Потом, конечно, были бесконечные обсуждения по поводу убийства слона. Хозяин был в ярости, но он был всего лишь индусом и ничего не мог сделать. К тому же, по закону я поступил правильно, потому что бешеных слонов нужно убить, как и бешеных собак, если хозяева не могут их контролировать. Среди европейцев мнения разделились. Старики говорили, что я прав, молодые говорили, что нелепо стрелять в слона, который убил простого деревенского работягу, ведь слон стоил больше, чем любой чертов рабочий. Сам я был очень рад, что слонзадавил его — это давало мне повод и законное право для расстрела слона. Я часто задавался вопросом, понял ли кто-нибудь, что сделал я это исключительно для того, чтобы не выглядеть дураком.
In Moulmein, in lower Burma, I was hated by large numbers of people – the only time in my life that I have been important enough for this to happen to me. I was sub-divisional police officer of the town, and in an aimless, petty kind of way anti-European feeling was very bitter. No one had the guts to raise a riot, but if a European woman went through the bazaars alone somebody would probably spit betel juice over her dress. As a police officer I was an obvious target and was baited whenever it seemed safe to do so. When a nimble Burman tripped me up on the football field and the referee (another Burman) looked the other way, the crowd yelled with hideous laughter. This happened more than once. In the end the sneering yellow faces of young men that met me everywhere, the insults hooted after me when I was at a safe distance, got badly on my nerves. The young Buddhist priests were the worst of all. There were several thousands of them in the town and none of them seemed to have anything to do except stand on street corners and jeer at Europeans.
All this was perplexing and upsetting. For at that time I had already made up my mind that imperialism was an evil thing and the sooner I chucked up my job and got out of it the better. Theoretically – and secretly, of course – I was all for the Burmese and all against their oppressors, the British. As for the job I was doing, I hated it more bitterly than I can perhaps make clear. In a job like that you see the dirty work of Empire at close quarters. The wretched prisoners huddling in the stinking cages of the lock-ups, the grey, cowed faces of the long-term convicts, the scarred buttocks of the men who had been Bogged with bamboos – all these oppressed me with an intolerable sense of guilt. But I could get nothing into perspective. I was young and ill-educated and I had had to think out my problems in the utter silence that is imposed on every Englishman in the East. I did not even know that the British Empire is dying, still less did I know that it is a great deal better than the younger empires that are going to supplant it. All I knew was that I was stuck between my hatred of the empire I served and my rage against the evil-spirited little beasts who tried to make my job impossible. With one part of my mind I thought of the British Raj as an unbreakable tyranny, as something clamped down, in saecula saeculorum, upon the will of prostrate peoples; with another part I thought that the greatest joy in the world would be to drive a bayonet into a Buddhist priest’s guts. Feelings like these are the normal by-products of imperialism; ask any Anglo-Indian official, if you can catch him off duty.
One day something happened which in a roundabout way was enlightening. It was a tiny incident in itself, but it gave me a better glimpse than I had had before of the real nature of imperialism – the real motives for which despotic governments act. Early one morning the sub-inspector at a police station the other end of the town rang me up on the phone and said that an elephant was ravaging the bazaar. Would I please come and do something about it? I did not know what I could do, but I wanted to see what was happening and I got on to a pony and started out. I took my rifle, an old 44 Winchester and much too small to kill an elephant, but I thought the noise might be useful in terrorem. Various Burmans stopped me on the way and told me about the elephant’s doings. It was not, of course, a wild elephant, but a tame one which had gone “must.” It had been chained up, as tame elephants always are when their attack of “must” is due, but on the previous night it had broken its chain and escaped. Its mahout, the only person who could manage it when it was in that state, had set out in pursuit, but had taken the wrong direction and was now twelve hours’ journey away, and in the morning the elephant had suddenly reappeared in the town. The Burmese population had no weapons and were quite helpless against it. It had already destroyed somebody’s bamboo hut, killed a cow and raided some fruit-stalls and devoured the stock; also it had met the municipal rubbish van and, when the driver jumped out and took to his heels, had turned the van over and inflicted violences upon it.
The Burmese sub-inspector and some Indian constables were waiting for me in the quarter where the elephant had been seen. It was a very poor quarter, a labyrinth of squalid bamboo huts, thatched with palmleaf, winding all over a steep hillside. I remember that it was a cloudy, stuffy morning at the beginning of the rains. We began questioning the people as to where the elephant had gone and, as usual, failed to get any definite information. That is invariably the case in the East; a story always sounds clear enough at a distance, but the nearer you get to the scene of events the vaguer it becomes. Some of the people said that the elephant had gone in one direction, some said that he had gone in another, some professed not even to have heard of any elephant. I had almost made up my mind that the whole story was a pack of lies, when we heard yells a little distance away. There was a loud, scandalized cry of “Go away, child! Go away this instant!” and an old woman with a switch in her hand came round the corner of a hut, violently shooing away a crowd of naked children. Some more women followed, clicking their tongues and exclaiming; evidently there was something that the children ought not to have seen. I rounded the hut and saw a man’s dead body sprawling in the mud. He was an Indian, a black Dravidian coolie, almost naked, and he could not have been dead many minutes. The people said that the elephant had come suddenly upon him round the corner of the hut, caught him with its trunk, put its foot on his back and ground him into the earth. This was the rainy season and the ground was soft, and his face had scored a trench a foot deep and a couple of yards long. He was lying on his belly with arms crucified and head sharply twisted to one side. His face was coated with mud, the eyes wide open, the teeth bared and grinning with an expression of unendurable agony. (Never tell me, by the way, that the dead look peaceful. Most of the corpses I have seen looked devilish.) The friction of the great beast’s foot had stripped the skin from his back as neatly as one skins a rabbit. As soon as I saw the dead man I sent an orderly to a friend’s house nearby to borrow an elephant rifle. I had already sent back the pony, not wanting it to go mad with fright and throw me if it smelt the elephant.
The orderly came back in a few minutes with a rifle and five cartridges, and meanwhile some Burmans had arrived and told us that the elephant was in the paddy fields below, only a few hundred yards away. As I started forward practically the whole population of the quarter flocked out of the houses and followed me. They had seen the rifle and were all shouting excitedly that I was going to shoot the elephant. They had not shown much interest in the elephant when he was merely ravaging their homes, but it was different now that he was going to be shot. It was a bit of fun to them, as it would be to an English crowd; besides they wanted the meat. It made me vaguely uneasy. I had no intention of shooting the elephant – I had merely sent for the rifle to defend myself if necessary – and it is always unnerving to have a crowd following you. I marched down the hill, looking and feeling a fool, with the rifle over my shoulder and an ever-growing army of people jostling at my heels. At the bottom, when you got away from the huts, there was a metalled road and beyond that a miry waste of paddy fields a thousand yards across, not yet ploughed but soggy from the first rains and dotted with coarse grass. The elephant was standing eight yards from the road, his left side towards us. He took not the slightest notice of the crowd’s approach. He was tearing up bunches of grass, beating them against his knees to clean them and stuffing them into his mouth.
I had halted on the road. As soon as I saw the elephant I knew with perfect certainty that I ought not to shoot him. It is a serious matter to shoot a working elephant – it is comparable to destroying a huge and costly piece of machinery – and obviously one ought not to do it if it can possibly be avoided. And at that distance, peacefully eating, the elephant looked no more dangerous than a cow. I thought then and I think now that his attack of “must” was already passing off; in which case he would merely wander harmlessly about until the mahout came back and caught him. Moreover, I did not in the least want to shoot him. I decided that I would watch him for a little while to make sure that he did not turn savage again, and then go home.
But at that moment I glanced round at the crowd that had followed me. It was an immense crowd, two thousand at the least and growing every minute. It blocked the road for a long distance on either side. I looked at the sea of yellow faces above the garish clothes-faces all happy and excited over this bit of fun, all certain that the elephant was going to be shot. They were watching me as they would watch a conjurer about to perform a trick. They did not like me, but with the magical rifle in my hands I was momentarily worth watching. And suddenly I realized that I should have to shoot the elephant after all. The people expected it of me and I had got to do it; I could feel their two thousand wills pressing me forward, irresistibly. And it was at this moment, as I stood there with the rifle in my hands, that I first grasped the hollowness, the futility of the white man’s dominion in the East. Here was I, the white man with his gun, standing in front of the unarmed native crowd – seemingly the leading actor of the piece; but in reality I was only an absurd puppet pushed to and fro by the will of those yellow faces behind. I perceived in this moment that when the white man turns tyrant it is his own freedom that he destroys. He becomes a sort of hollow, posing dummy, the conventionalized figure of a sahib. For it is the condition of his rule that he shall spend his life in trying to impress the “natives,” and so in every crisis he has got to do what the “natives” expect of him. He wears a mask, and his face grows to fit it. I had got to shoot the elephant. I had committed myself to doing it when I sent for the rifle. A sahib has got to act like a sahib; he has got to appear resolute, to know his own mind and do definite things. To come all that way, rifle in hand, with two thousand people marching at my heels, and then to trail feebly away, having done nothing – no, that was impossible. The crowd would laugh at me. And my whole life, every white man’s life in the East, was one long struggle not to be laughed at.
But I did not want to shoot the elephant. I watched him beating his bunch of grass against his knees, with that preoccupied grandmotherly air that elephants have. It seemed to me that it would be murder to shoot him. At that age I was not squeamish about killing animals, but I had never shot an elephant and never wanted to. (Somehow it always seems worse to kill a large animal.) Besides, there was the beast’s owner to be considered. Alive, the elephant was worth at least a hundred pounds; dead, he would only be worth the value of his tusks, five pounds, possibly. But I had got to act quickly. I turned to some experienced-looking Burmans who had been there when we arrived, and asked them how the elephant had been behaving. They all said the same thing: he took no notice of you if you left him alone, but he might charge if you went too close to him.
It was perfectly clear to me what I ought to do. I ought to walk up to within, say, twenty-five yards of the elephant and test his behavior. If he charged, I could shoot; if he took no notice of me, it would be safe to leave him until the mahout came back. But also I knew that I was going to do no such thing. I was a poor shot with a rifle and the ground was soft mud into which one would sink at every step. If the elephant charged and I missed him, I should have about as much chance as a toad under a steam-roller. But even then I was not thinking particularly of my own skin, only of the watchful yellow faces behind. For at that moment, with the crowd watching me, I was not afraid in the ordinary sense, as I would have been if I had been alone. A white man mustn’t be frightened in front of “natives”; and so, in general, he isn’t frightened. The sole thought in my mind was that if anything went wrong those two thousand Burmans would see me pursued, caught, trampled on and reduced to a grinning corpse like that Indian up the hill. And if that happened it was quite probable that some of them would laugh. That would never do.
There was only one alternative. I shoved the cartridges into the magazine and lay down on the road to get a better aim. The crowd grew very still, and a deep, low, happy sigh, as of people who see the theatre curtain go up at last, breathed from innumerable throats. They were going to have their bit of fun after all. The rifle was a beautiful German thing with cross-hair sights. I did not then know that in shooting an elephant one would shoot to cut an imaginary bar running from ear-hole to ear-hole. I ought, therefore, as the elephant was sideways on, to have aimed straight at his ear-hole, actually I aimed several inches in front of this, thinking the brain would be further forward.
When I pulled the trigger I did not hear the bang or feel the kick – one never does when a shot goes home – but I heard the devilish roar of glee that went up from the crowd. In that instant, in too short a time, one would have thought, even for the bullet to get there, a mysterious, terrible change had come over the elephant. He neither stirred nor fell, but every line of his body had altered. He looked suddenly stricken, shrunken, immensely old, as though the frightful impact of the bullet had paralysed him without knocking him down. At last, after what seemed a long time – it might have been five seconds, I dare say – he sagged flabbily to his knees. His mouth slobbered. An enormous senility seemed to have settled upon him. One could have imagined him thousands of years old. I fired again into the same spot. At the second shot he did not collapse but climbed with desperate slowness to his feet and stood weakly upright, with legs sagging and head drooping. I fired a third time. That was the shot that did for him. You could see the agony of it jolt his whole body and knock the last remnant of strength from his legs. But in falling he seemed for a moment to rise, for as his hind legs collapsed beneath him he seemed to tower upward like a huge rock toppling, his trunk reaching skyward like a tree. He trumpeted, for the first and only time. And then down he came, his belly towards me, with a crash that seemed to shake the ground even where I lay.
I got up. The Burmans were already racing past me across the mud. It was obvious that the elephant would never rise again, but he was not dead. He was breathing very rhythmically with long rattling gasps, his great mound of a side painfully rising and falling. His mouth was wide open – I could see far down into caverns of pale pink throat. I waited a long time for him to die, but his breathing did not weaken. Finally I fired my two remaining shots into the spot where I thought his heart must be. The thick blood welled out of him like red velvet, but still he did not die. His body did not even jerk when the shots hit him, the tortured breathing continued without a pause. He was dying, very slowly and in great agony, but in some world remote from me where not even a bullet could damage him further. I felt that I had got to put an end to that dreadful noise. It seemed dreadful to see the great beast Lying there, powerless to move and yet powerless to die, and not even to be able to finish him. I sent back for my small rifle and poured shot after shot into his heart and down his throat. They seemed to make no impression. The tortured gasps continued as steadily as the ticking of a clock.
In the end I could not stand it any longer and went away. I heard later that it took him half an hour to die. Burmans were bringing dash and baskets even before I left, and I was told they had stripped his body almost to the bones by the afternoon.
Afterwards, of course, there were endless discussions about the shooting of the elephant. The owner was furious, but he was only an Indian and could do nothing. Besides, legally I had done the right thing, for a mad elephant has to be killed, like a mad dog, if its owner fails to control it. Among the Europeans opinion was divided. The older men said I was right, the younger men said it was a damn shame to shoot an elephant for killing a coolie, because an elephant was worth more than any damn Coringhee coolie. And afterwards I was very glad that the coolie had been killed; it put me legally in the right and it gave me a sufficient pretext for shooting the elephant. I often wondered whether any of the others grasped that I had done it solely to avoid looking a fool.
