XI Международная независимая литературная Премия «Глаголица»

Он шёл по дороге, гонимый ветрами и злыми языками. Он шёл уже настолько долго, что кожа его, прежде белая и упругая, одряхлела и почернела, длинные гибкие пальцы искривились под тяжестью прожитых лет, сильные мышцы его высохли, ссохшиеся губы почти срослись между собой от долгого молчания, волосы и борода, ныне уже совсем белые, а раньше иссиня-чёрные, доходили почти до земли, а посему были заплетены в косы и заткнуты за пояс. И только глаза его оставались молодыми и зоркими, видящими сквозь телесную оболочку и само время, смотрящими в самую суть. Обувь его и одежда были давно изношены в лохмотья, которые он тем не менее не менял из года в год ни зимой, ни летом. Бывало, люди по простоте душевной принимали старика за нищего и бездомного и предлагали еду, одежду, кров. Но все их душевные порывы странник встречал тяжёлым взглядом и молчаливым отказов. Он не мог оставаться подолгу в человеческих жилищах не потому, что не хотел, а потому, что не имел права. На своих сгорбленных от старости плечах он нёс тяжёлое бремя, непосильное ни великому мудрецу, ни могучему силачу, но сложенное на хрупкие плечи странника, когда тот был ещё подростком.

Он не был избран, он просто оказался не в том месте не в то время. Этот ужасный дар, прекрасное проклятье подарил ему случай, который он до сих пор клянёт и благодарит каждый день.

Когда-то давным-давно, когда странник был ещё настолько молод, что ещё даже и не помышлял учиться держать бритву в своих руках, повстречал он в лесу древнего старика, что был ещё старше, чем он сейчас. Старик сидел на берегу крохотной речушки, что протекала сквозь чащу. Мальчик увидел старика, и сердце его болезненно сжалось: старик пытался зачерпнуть воду из речки в свою чашу, но старые его руки тряслись и не могли донести воду до сухих губ его, не пролив.

— Давайте я помогу, — сказал мальчик, усаживаясь рядом со стариком и забирая чашу из трясущихся рук.

Старик молчал, мальчик счёл его просто-напросто глухим. «Не мудрено, — подумал он, — ведь этот господин, пожалуй, старше самого старого долгожителя нашей деревни». Он набрал воду и помог старику напиться. Тот ничего не ответил, но во взгляде его слезящихся глаз читалась благодарность. Мальчик угостил старика ягодами, что собрал в лесу. «Ничего, — подумал он, — я ещё соберу, а этот господин вряд ли сможет».

— Спасибо тебе, юный отрок. Ты добр и бескорыстен – это прекрасные качества, — проговорил старик, точно ветер зашелестел верхушками сосен.

— Я стал совсем стар и больше ни на что не гожусь, хорошо хоть мой срок скоро выходит, — сказал он грустным голосом, в котором, впрочем, слышалось некоторое облегчение.

— Какой срок? – спросил мальчик.

— Сегодня я умру, — сказал странник спокойным голосом, — но мне не дозволено отправиться в последний пусть, пока я не найду приемника. У меня нет детей, мне не на кого положиться, возьмёшься ли ты нести мою ношу? У тебя доброе сердце и молодая душа, ты справишься с этим грузом.

Мальчик недоверчиво покосился на старую холщовую сумку, которая и составляла весь багаж старика. Мальчик подумал, что старик, возможно выжил из ума, но в уважение к его преклонным летам кивнул, и странник продолжал:

— Когда мне был передан этот груз, я был не старше тебя, но теперь я проходил с ним по земле 111 лет, 11 месяцев и 1 день, мой срок истёк, теперь это твоё бремя.

Он начал плакать. Слёзы счастья и облегчения катились по бороздам морщин, послушно как серебристые змейки, сползая в сумку. Старик растворялся, весь обращаясь в слёзы, а мальчик молчал, не в силах вымолвить ни слова.

Когда осталась только кучка тряпья, бывшая когда-то стариком, мальчик взял сумку в руки. От неё по всему его телу растекалась ноющая, тупая боль, которая, несомненно, начиналась в груди и заканчивалась в глазах, из которых вырывалась шумным потоком.

«Здесь хранятся людские слёзы, — понял вдруг мальчик, — у меня в руках сейчас боль и страх человеческие».

Он было хотел отбросить поганую вещь, бросить её в воду, да не смог, чужая сила удержала его от этого.

Он надел лохмотья старика, взял его клюку, его чашу, его нож и сумку и вышел из леса. Он знал, что больше не вернётся домой, знал, что теперь слёзы будут жечь глаза счастливых при виде него, а лица несчастных будут озарять улыбки, он знал, что теперь его появление будет означать нежданную радость или печаль.

Знал он и то, что теперь не сможет снова стать частью рода человеческого, и не сможет он больше никогда заплакать, пока не истекут его 111 лет 11 месяцев и 1 день. А сумка теперь всегда будет с ним. До самой смерти, до передачи наследнику, она будет жечь его сердце чужой болью, поить чужими слезами и мучить чужими горестями. Сегодня он плакал в последний раз, следующий раз представится ему только через 111 лет и 11 месяцев. А доселе он должен терпеть. Терпеть и молчать, потому что его слова теперь приносят с собой лишь боль.

И много потом ещё испытаний и приключений выпали на долю его. Люди сложили о нём тысячи песен и преданий, сказок и былей, о нём, о молчаливом печальном страннике, чьё появление предвещает нежданную беду или небывалое счастье, чей взгляд острее тысячи кинжалов, чьи слова ранят страшнее, чем любые пули, в чьей суме хранится, не иссыхая, солёная вода.