XI Международная независимая литературная Премия «Глаголица»
Эта история, впрочем, не такая уж и удивительная, но трогательная, произошла в селе Алёшино, под Петербургом. И, хотя произошла она давно, еще во время правления царя Александра III, рассказчик ее хорошо запомнил и готов поделиться всеми мельчайшими подробностями.
Село Алёшино было небольшим. И если, например, один человек хорошо знал соседей на три мили вокруг, то получалось, что он знал всю деревню. Селяне постоянно работали: в поле, дома, в сарае, во дворе, ходили в лес, таскали целыми авоськами оттуда грибы и ягоды, пасли коров и овец. А под вечер, когда становилось нечего делать, они начинали ходить друг к другу гости. Устраивались посиделки на лавочках, чаепития с самоварами. Обсуждали все новости, все произошедшие за день события. Но ни один вечер не проходил хотя бы без пары слов о старом голубом доме.
Этот дом был известен все в селе – от мала до велика. Он стоял на самом углу центрального перекрестка, и, стало быть, был часто наблюдаем проходившими мимо и живущими рядом с ним селянами. Дом представлял собой живописное зрелище. Он был большой, с широкой верандой, с резными ставнями и красиво украшенным фасадом. Вокруг дома был разбит маленький садик, в котором цвели яблони, груши, сливы, кусты черемух, сирени, шиповника и крыжовника. От этого разнообразия вблизи дома всегда царило чудное благоухание, и всякий человек, проходивший мимо, часто останавливался и, прислонившись к железной ограде, с любопытством принимался разглядывать кусты, усыпанные цветками, дивясь их аромату.
Однако, несмотря на зеленеющий сад и все украшения, в облике дома явно чувствовался грубый оттиск времени. Скрипели ставни, покрывались пылью косяки и веранда, голубая краска трескалась и иногда даже отваливалась целыми кусками от деревянных стен.
Дом был заброшен. Об этом говорил не только его внешний облик, об этом говорило его глубокое молчанье, темнота и какая-то внутренняя опустошенность. Некогда в нем царило веселье, был слышен оживленный гул детских голосов. Но хозяева уехали, покинули дом, оставили его одного, как верного хранителя воспоминаний. Теперь он был никому не нужен…
Но нет. Был один человек, для которого этот дом был дорог. Для кого этот дом был единственной отрадой, единственным пристанищем, напоминающим ему о светлых детских годах и о незабвенной юности. Этого человека звали Василий Васильевич Лукошкин. Лет ему было, наверное, как и дому – семьдесят или восемьдесят. Он жил один, совсем один и не в старом большом доме, а в маленькой деревянной избушке рядом. Жил Лукошкин скромно и тихо: на грибы и на ягоды, да на те плоды, которые росли в садике у старого дома. Иногда, правда, занимал у соседей несколько рублей на крупу или муку, а отдать не мог и отдавал ягодами или грибами. Потому-то он не жил в старом доме, занимающем добрый десяток акров и требующем приличную сумму для оплаты, а поселился в своей хибарке рядом.
Почему же не сносили старый дом, это напоминание времени о себе? Голубой дом окружала некая загадочность. Если верить многочисленным сплетням, однажды из Петербурга приехала бригада рабочих, дабы снести его. Но едва рабочие поднялись на веранду и окрыли дверь, раздался пронзительный длинный вопль, да такой резкий, что перепуганные рабочие тотчас же сели в телегу и уехали обратно в Петербург. С тех пор правительство махнуло рукой на старый дом и занялось назревающим вопросом о Земском положении.
И Лукошкин стал уединенно жить в своей избушке, не волнуясь, что старый дом снесут. Каждый день он приходил в сад, поливал кустарники, рыхлил землю, заботливо подвязывал молодые деревца. Кончив работу, он садился на пыльное крыльцо дома и любовался стройными яблонями, грушами, раскидистыми вишнями, всей этой свежей зеленью, блестевшей на солнце, нежными цветками, усыпавшими ветки кустарников; слушал ровный гул шмелей и пчел, кружившихся над шиповником, и, наверняка, думал о том, как на самом деле красив этот мир.
Конечно, у Лукошкина были и друзья, и знакомые. Напротив его хибарки жил старый Ефимов со своей Панюшкой, за оврагом проживала Митеевна. Хотя на разных посиделках и вечерах Лукошкин никогда не бывал, он частенько навещал Ефимова, а если Ефимов был занят, то шел за овраг, к Митеевне. И тот, и другая постоянно давали Лукошкину даром и крупы, и овощи, а если ездили в город, то привозили старику какой-нибудь сувенирчик. Растроганный Лукошкин тут же бежал домой, возвращался и старался всучить дарителю банку огурцов или корзину лисичек. И все же, казалось, что дороже старого дома для Лукошкина никого не было. Не проходило и дня, когда бы он не навещал голубой дом…
***
Наконец, когда правительство разрешило вопрос о Земском положении и облегченно вздохнуло, оно вспомнило о старом доме. И не только о доме, но и том, что рассказывали петербургские рабочие. Тогда правительство решило на этот раз отправить сносить постройку умелую московскую бригаду умелых работников. Это случилось ничем не примечательным июньским вечером. В то время Лукошкин ушел в лес, за грибами. Внезапно селяне заметили подъезжающую к перекрестку большую телегу, в которой сидело человек двадцать с ящиками в руках. Телега остановилась возле старого дома, и рабочие, бодро спрыгнув с нее, отворили калитку и зашагали к веранде. Но, не пройдя и трех метров, они как-то замедлили шаг и вскоре совсем остановились. Каждому вспомнилась и история о петербургских рабочих.
— А может, ну его, этот дом? Не будем заходить внутрь. И так снесут, — робко предложил кто-то.
Глава бригады, рослый усатый человек с фамилией Семиринский, покачал головой.
— Приказано перед сносом обследовать дом изнутри. На наличие ценных вещей, — возразил он, — кто пойдет?
Ответом ему была тишина.
— Кто пойдет первым? – громче повторил Семиринский. Рабочие робко смотрели на него и молчали. Тогда Семиринский смущенно кашлянул, посмотрел по сторонам и произнес:
— Федотов! Иди ты.
Высокий, худощавый молодой человек, стоявший рядом с Семиринским, удивленно раскрыл глаза и пролепетал:
— А почему это сразу я?
— Боишься? – грозно нахмурился командир.
— Нет…
— Тогда иди.
Федотов вздохнул, огляделся вокруг. Затем он неслышно подкрался к двери, приоткрыл ее и исчез в непроницаемой темноте дома.
Как раз в это врея из леса возвратился Лукошкин. Он был весел: на днях были дожди, и грибов удалось собрать за раз целых две корзины. Тут он заметил телегу и рабочих, столпившихся вокруг дома. Взволнованный Лукошкин подбежал к калитке и хотел было пройти, но его не пустили. Тогда, растерянный, Лукошкин еще немного постоял рядом; потом он ушел в свою хибарку, в которой и просидел весь оставшийся день. Ждал ли он чего-то? Надеялся на что? Никто не знал.
Тем временем рабочие неподвижно стояли и, не отрываясь, смотрели на дверь. Вдруг она раскрылась, и из дома выскочил Федотов, бледный, как полотно. Он в два прыжка достиг забора, прислонился к нему и пробормотал что- то, со страхом глядя на дом. Рабочие мгновенно окружили Федотова и начали расспрашивать о том, что он видел. Но Федотов молчал. Тогда Семиринский покачал головой, уверенными шагами поднялся на веранду и исчез внутри дома.
Там было темно и пахло свежей деревянной стружкой. В воздухе клубились облака пыли, заставлявшие Семиринского неоднократно чихать. Стараясь как можно тише ступать по скрипучим половицам, Семиринский миновал сени и прошел внутрь какой-то комнаты… И тут он услышал тихий, жалобный вопль. Семиринский быстро оглянулся вокруг. Никого не было. Снова наступила тишина. «Очевидно, мне почудилось»,- решил Семиринский. Однако он еще немного постоял в нерешительности и потом пошел медленно-медленно. Тут раздался еще один, но громкий и невыносимо пронзительный вопль. Семиринский почувствовал, как его ноги сделались будто ватными, и хотел было тут же броситься прочь из этого мистического дома. Но все же командир был не из робкого десятка. Меленными, но твердыми шагами он пошел туда, где слышался странный звук. Прошел одну комнату, другую… Наконец он подошел к маленькой дверце в полу, которая вела, вероятно, в подвал. Звук явно исходил оттуда. Усилием воли Семиринский заставил себя нагнуться, открыть дверцу и спуститься вниз. В подвале была кромешная тьма. Семиринский зажег спичку… и вскрикнул от изумления.
Перед ним на деревянном столике сидела большая серая кошка. Рядом с ней стояла миска, полная молока. Кошка громко мяукала и шипела на Семиринского, и это ее мяуканье, словно эхо, отражавшееся от каменных стен подвала, казалось громким и пронзительным…
Рабочие все так же неподвижно стояли около дома. Они ждали. Тут дверь распахнулась, и из дома вышел Семиринский, сердитый и мрачный. Ничуть не церемонясь, рабочие подбежали к нему и начали расспрашивать:
— Ну? Что там?! Что?
Вместо ответа Семиринский достал из-за пазухи большую серую кошку, громко шипевшую и размахивавшую хвостом. Рабочие недоуменно уставились на нее…
Тут Федотов не удержался и громко расхохотался.
— Смешно тебе? – сердито спросил Семиринский.
Федотов осекся, опустил глаза и нервно принялся грызть тростинку.
Семиринский опустил кошку на землю. Она тут же, шипя и фыркая, пробежала участок и скрылась в кустах крыжовника. Грозно посмотрев ей вслед, Семиринский подошел к рабочим.
— Ну, что вы встали? – воскликнул он – из-за нее мы потеряли два часа, вы хотите потерять еще столько же? За работу! Живо! Исследовать дом, обработать участок! Ну!
Рабочие моментально схватили инструменты и разбежались в разные стороны исполнять приказание. Федотов бросил тростинку и последовал за ними.
***
На следующий день дом снесли.
Снесли и садик, окружавший его. Безжалостно сломали, срубили деревца и кустарники, истоптали молодые ростки и побеги. Весь участок превратился в пустырь, серый и безжизненный. На другой день должна была приехать машина для вспашки земли.
В тот же день Лукошкин уехал из Алёшина. Серую кошку тоже больше никто не видел. Многие из селян предполагали, что Лукошкин взял кошку с собой. Но куда он уехал – никто не знал.
Однако Ефимов рассказывал, будто через несколько месяцев после произошедшего он видел Лукошкина на Николаевском вокзале. Лукошкин был рассеян и задумчив, и, казалось, не узнал Ефимова. Через мгновение он смешался с толпой и исчез в дверях вагона. Поезд засвистел, застучал колесами и унесся в неизвестном Ефимову направлении.
