Ветерок из раскрытого, двойного и жёлтоватого, как слойка с сыром, окна восьмого этажа раздувал пропахшие маслом и комнатными розами занавески, старостью уступающие разве что окну. Вместе с ними едва заметно двигались бумажки, мелко исщеплённые витиеватыми буквами, прибитые магнитам в виде животных на холодильник настолько старый, что его с гордостью можно назвать винтажным, если захочется. Такой же пылью веков дышал и крепкий стол с резными ножками и гравировкой «С днём рождения! 1976 год» где-то под столешницей, и пара разнопородных стульев с красной обивкой, поистёршейся годами, и жёлтые от масляного лака половицы, скрипящие когда им заблагорассудится, и сам обитатель квартиры, кучерявый и тёмный, изящной ложкой перебирающий какао в новогодней кружке с пингвинами.
Но по нему этого хотя бы не было заметно. Выдавал лишь пламенный покой в прикрытых удивительно длинными ресницами глазах, смешанный с постоянной забывчивостью и феноменальной памятью одновременно. В остальном — обыкновенный студент-выпускник-клерк или кем там мог быть человек его возраста.
Даже гитара, чинно прислонившаяся к стене рядом, обклеенная Пикачу, Слоупоком и Бульбазавром, словно подтверждает: «Да, я, как и вы, смотрел днём «Покемонов» на старом пузатом телевизоре, устраиваясь на цветастом ковре напротив с кровно заработанными фишками. А иногда и впопыхах, урывками по утрам, пока мама тёплыми руками нахлобучивала на меня колготки-штаны-носки-майку в произвольном порядке, чтобы пойти куда-то по её делам»
Но вот только никогда он «Покемонов» не смотрел. Понятия не имеет даже, что за жёлтый енот у него на гитаре. И мама его никогда не ворчала мягко себе под нос, одевая выворачивающегося пятилетку в сто слоёв яркущей одежды. Мама в принципе никогда.
У Богов, вроде, не бывает матерей. По крайней мере, они точно не кутают их в вязанные розовые шарфы, не протягивают варежки на верёвочке через рукава и спину под жёлтенькой курточкой, чтобы не потерять, жалко ведь, такие красивые, узорчатые. И точно не приносят тарелки с вызревшим инжиром, сладкими апельсинами и дольками зелёных яблок, не садятся рядом, не смотрят вместе с тобой телевизор, не смеются громче тебя, взмахивая кудрями.
Наверное, опыт божества очень травматичен. Вот и он не помнит ничего, кроме того, что когда-то что-то очень страшное умел, что его зовут (звали?) Тимне, что говорить ему на множестве языков легко, будто он их все знал сызмала. Наверное, не будто. Но главное, что знает. Без этого было бы тяжело.
Тимне не помнит даже что месяц назад делал и, если честно, слабо представляет, что такое месяц. Время такой странный концепт для таких, как он. Люди измеряют свои мгновения жизни в единицах намеренно самых малых, чтобы продлить иллюзию долгой и счастливой жизни. Боги не измеряют свою жизнь. Они вечны, как вселенная, и часто тусклы, как глаза мёртвых.
Тимне просто пытается не погаснуть окончательно. Почти отчаянно бьётся из своих последних сохранившихся сил, лишь бы не слиться воедино с миром, лишь бы не услышать случайно шёпот: «Возвращайся обратно». Он всё равно даже не знает куда.
Поэтому наигрывает на гитаре какие-то полузнакомые мотивы из застарелой памяти, пьёт остывшее какао с пятью ложками сахара, протирает по десятому кругу весь хрусталь в шкафу хозяйки квартиры, зашивает дырки на аляповатых носках, совершенно не сочетающихся со всей чёрной одеждой, которой забит маленький шифоньерчик в углу комнаты. Поэтому Тимне пытается быть человеком.
Хотя это и очень сложно.
Очень сложно быть в социуме. Соблюдать все традиции, обычаи скорее, почти как в первобытном обществе (у Тимне от них мурашки и мелькающие воспоминания о холодных залах и павлиньих перьях) и не забывать. Не забывать, когда у твоего начальника день рождения (на прошлом месте был десятого марта, здесь — кто знает?); как составляется и заполняется договор на аренду (очень долго и муторно, а в первый раз и вообще пришлось какие-то документы оформлять в бесконечных очередях); почему ночью нельзя играть на гитаре (соседка тогда стучала в дверь с поражающей даже его воображение силой); что, вообще-то, за квартиру нужно платить раз в этот самый непонятный месяц (специально для этих целей он обзавёлся календарём с котятами) и, так-то, всё стоит каких-то абстрактных денег. Но хоть их Тимне знает откуда брать. Деньги-то появились раньше, чем даже тот городишко, где он сейчас.
В общем, Тимне не понимает слишком многое в том, как устроено современное общество. Человеческая душа почти кристально ясна для него, иногда он замечает даже малейшие колебания чужого настроения, тона голоса, маленькие улыбочки тем, кто нравится, следы душевных ран, оставшиеся в глазах. Но спроси у него хотя бы что приемлемо надеть на свадьбу — ответа не будет. Тимне просто улыбнётся нечитаемо, а потом пойдёт дальше перебирать гитарные струны, в жизни не бывав на свадьбе, уж тем более с дресс-кодом и ажурными приглашениями в конвертиках.
И, хотя проблема всего лишь в отдалённости от общества, которую он мог бы и преодолеть, Тимне всё ещё предпочитает быть сам по себе. Сам перепевает какие-то песни с радио, которые он слышал в последний поход по магазинам, затянувшийся из-за скрупулёзного отбирания скидочных огурцов; сам рисует кривых, зато душевных тигров на пожелтелых клетчатых листах из хозяйкиного шкафа, крепит их на холодильник другими тиграми-магнитами и любуется, пока не надоест, а после рисует новых; сам готовит почему-то итальянскую пасту, мучается полдня, перечесночивает томатный соус и плюётся потом неделю, жалуясь себе же на оставшийся на всю жизнь вкус чеснока во рту.
Он один в этой небольшой квартирке, словно собравшей в себе все самые старые вещи в мире. И никто больше не слышит его пение, не любуется его тигриными порисульками, не плюётся вместе с ним от невкусной еды.
И как бы он ни притворялся, это тоже тяжело.
Легко ему пока только поливать розочки, стоящие на подоконнике в глиняном горшке, цветущие мелкими красными бутонами, и играть осторожно на гитаре, свесив одну ногу со стула, другую поджав под себя, спрятав её от холодка ветра. А ещё литературно переводить тексты на всех подряд языках. Не зря всё-таки его взяли работать в издательство.
Это, кстати, ещё одна тяжёлая вещь в его жизни. Очередная скорее.
Просто заниматься делом интересно. Интересно раскапывать тексты с каждым разом древнее и древнее и понимать всё-всё. Интересно адаптировать странные понятия, сейчас будто стёртые большим таким ластиком человеческой эволюции и промышленной революции, но которые почему-то Тимне знает и — опять же — понимает.
А вот взаимодействовать с коллегами уже не так интересно. Хотя скорее непонятно, чем неинтересно, конечно. Он знает их часто лучше, чем они сами, но от этого выбирать темы для разговоров, поддерживать диалог и обходить щепетильные темы легче не становится. Хотя Тимне старается.
Наверное, за старания его и любят все в новом издательстве. Там все такие милые, — Тимне очень хочется сказать «вадууд», — и все, видимо, чувствуют его неловкость в общении. И всегда оставляют с утра на рабочем месте его кружку со смешными котятками (между прочим, купленную им на базаре задёшево специально для того, чтобы оставлять её на работе), доверху наполненную зелёным переслащенным — как он любит — чаем; и, если он один в кабинете, стучатся по три раза, повторяя его имя, как делал герой какого-то популярного ситкома, словно действительно боятся зайти, причём делают так все поголовно, даже начальница; и всегда с тёплыми улыбками слушают его спокойные, короткие и редкие, как снег на Юге, фразы в общем разговоре, даже если они о работе, даже если они о воронах за окном, даже если они о каком-нибудь любимом слове Тимне из очередного никому неизвестного языка.
И ему даже больше не хочется никуда двигаться отсюда. Он из своей жизни помнит только бесконечные путешествия, с места на место, с гор на плато, с моря в пустыню, из города в деревушку. Его словно толкало что-то непонятное, что-то выше него самого по своей значимости, что-то вроде вселенной. Но если он Бог, а вселенная выше него — кто создал вселенную? А если Бог — это высшее существо, но его создал кто-то другой, почему он — Бог?
Впрочем, ответы на свои вопросы он, даже если и знал, сейчас не помнит. И, слава тому, что там выше него, это его не особенно волнует.
Тимне за бесчисленные свои годы устал думать о божественном. Теперь его мысли занимают только вещи человеческие: коты, к которым он имеет необъяснимую нежность и привязанность, в особенности к чёрным египетским мау, картинками с которыми забита галерея его еле держащегося телефона; гитара в жёлто-розово-зеленых наклейках, потихоньку расстраивающаяся, с ветхими струнами; какао на молоке, вообще-то для детей и для завтраков, но дома Тимне пьёт его чаще, чем утыкается взглядом в вялые от жары кусты за деревянной, перекрашенной миллион раз рамой старого окна; и прогулки на тихом, пыльном и плавящемся от солнца воздухе маленького и движущегося, как муравейник, города.
И, если честно, он уже слишком долго сидит на кухне, перебирая струны гитары. Самое время совершить дневной променад.
Кудрявый сосед снизу насмешливо смотрит на черные футболку, брюки и почему-то ботинки Тимне, с которым столкнулся в подъезде, но ничего не говорит, вместо этого придерживая дверь и впуская в дом ещё парня с белым пушистым котом на руках. Тимне одергивает себя, стоит только подумать о том, как приятно, наверное, гладить этого хорошенького ласкового котюню.
— Здравствуйте, — парень с котом улыбается, проходя мимо, и брови его подпрыгивают и складываются почти домиком. Тимне кивает в ответ и утыкается взглядом под ноги. У некоторых людей такая странная мимика.
— Я же говорил, никогда не здоровается, — слышится голос позади, — зато хотя бы не катает металлические шары в два часа ночи, в отличие от прошлых квартирантов.
— Ну у тебя и критерии, мой хороший, — и заливистый смех.
Тимне издаёт смешок. Всё-таки он очень любит людей. Но кошек больше.
На их перекрёстке поставили светофор: красный, жёлтый (вообще, Тимне назвал бы его оранжевым), зелёный — ничего удивительного. Вообще не очень понятно, зачем здесь светофор. В этом городишке в принципе они не то чтобы нужны. Это и городом назвать с натяжкой можно: тут со скрипом можно насчитать тридцать тысяч людей населения, ещё и проезжает три машины в день. Может летом, в августе — по десять, и то только потому, что рядом море. Тимне там ещё не был, но и не очень хочет: что там, на этом пляже, может быть такого, чего он не видел?
Так вот, светофор. Именно на этом перекрёстке Тимне вдруг вспомнил, что вообще-то ему завтра надо было бы сдать перевод очередной отвратительно старой книжки (где только заказчик её нашёл?) На старом диалекте фарси, а он даже не помнит, сколько страниц перевёл. Дай бог (ну, сам себе может подсобит) чтобы сорок из нескольких сотен.
Разворот, ругательное слово как раз на фарси, услужливо подкинутое памятью, и вздох. Домой.
В подъезде Тимне встречается с девушкой из первой квартиры, устало перебирающей ногами и копошащейся в бездонном рюкзаке. Он снова кивает, но его, кажется, даже не замечают. Оно и к лучшему.
Из-за стола Тимне выползает только ближе к десяти, уморённый долгим подбором двух слов, отчаянно не хотевших вспоминаться. На улице, конечно, темно как утром в декабре — и холодно тоже почти так. Климат здесь такой странный, как и люди. Но Тимне комфортно, даже очень. Почему-то это так привычно: днём таять под солнцем, а ночью дрожать под пуховым одеялом.
Завтра он сдаст перевод, получит денежки, закажет новые струны и спустит половину оставшейся зарплаты на какао и смеси для кексов.
А сейчас можно и погулять наконец-то.
На всю улицу ровно три человека и собака, все четверо злые и гавкающие друг на друга, и все четверо сверкающие странно седыми волосами, ну и шерстью. Тимне старательно планирует свой маршрут, обходя эту компанию по другой стороне квартала, и старается даже голову не поворачивать в их сторону. Он чувствует себя глупо, прячась от кучки людей, занятых своими проблемами, как подросток от другой компании подростков.
Зато на другой стороне он натыкается на кошечку, преспокойно сидящую на ветке невысокого, но крепкого дерева, похожего на инжир. Она виляет пятнистым хвостом подобно тому, как движется маятник: туда-сюда, туда-сюда.
Он наблюдает за ней, считая полные обороты хвоста, а спустя целых шестьдесят — тянет руки. Кошка совершенно не сопротивляется, будто ей совершенно всё равно, где лежать — на руках или на ветке. Хотя на руках, бесспорно, теплее. И ей, и ему.
У Тимне совершенно безосновательно возникает ощущение, что это маленькое рыже-черно-белое тельце, трогательно свернувшееся в бублик у него на руках — тоже что-то высшее, как Бог, но может меньше, а может и больше, он не знает точно. Наверное, ему всё-таки просто очень хочется найти кого-то, кто его поймёт, пускай даже это будет кошка. Она же такая загадочная и спокойная, ну впрямь как божество.
Путь он продолжает уже с ней на руках, мягко поглаживая по маленькой аккуратной голове. Обещает сам себе, что на обратном пути усадит обратно на ветку, потому что у такой красоты обязательно должен быть хозяин или хозяйка, и они точно не будут рады пропаже их любимицы. И обещание выполняет, хоть кошка и недовольно щурится, стоит потерять ощущение человеческого тепла.
— Прощай, — Тимне машет напоследок своей большой рукой, мягко поблёскивающей тремя кольцами, и уходит, улыбаясь шире обычного.
Дома он кутается в пуховое одеяло с кроликами, тоже дышащее старостью, как и все вещи в квартире, и засыпает на мыслях о том, что завтра на работе должно быть что-то интересное. Предчувствие, желание, аффирмация — кто знает?
Уж точно не мы.
