Ночь. Несмотря на горящие свечи ,в комнате царит мрак, который обволакивает её со всех сторон. Библиотека. Внушительная и старинная, пропитанная запахом желтоватых книг, которыми, увы, малое количество людей увлекались. На полках можно было лицезреть произведения таких писателей, как А. С. Пушкина, Виктора Гюго, Гастона Леру и многих других прекраснейших авторов.
Единственным посетителем данного помещения был юноша, лет так 14, если не меньше, ибо выглядел он уж чрезмерно молодо. Его золотые кудри падали на плечи, которые, поверх белой официальной, будто бы сошедшей с рекламы брендов форменной одежды, были покрыты платком, дабы ненароком не простыть. Глаза прикрыты, а руки сложены на груди. Он явно погружался в некую дремоту, расположившись на красном диване из золотой материи — не похожую на крепкий сон, ибо мысли, витающие в голове, не позволяли вполне насладиться царством Морфея. Причиной тому были проблемы с семьёй, так что, зная, чем обернëтся встреча с родственниками, он решил избежать очередного конфликта, который, скорее всего, был бы и будет найдя приют в обители мудрости. Хотя почему ‹скорее всего›? Если хорошенько вдуматься, то ссоры зарождались каждый день, независимо от того, в каком настроении пребывали члены данного семейства, какой сегодня праздник, будь то даже религиозный, запрещающий подобные действия. Можно было подумать, что люди, кои проживали там, вовсе не имели какую-либо обязанность пред родственниками — сохранить небольшой круг любви и ласки со своими традициями и обычаями. Они скомкали всю ненависть, злость и презрение друг к другу, и в итоге вышло то, что, в принципе, у нас носит название ‹неблагополучной семьи». Возвращения юнца сопровождались бранью в его сторону, в бóльших случаях не имея никакого смысла: «Почему ты так похож на отца!? Я уверена, что ты станешь таким же чурбаном, как и этот алкаш! У тебя даже привычки те же!». Однако он был не таким — считая себя сангвиником, меланхолии отрок поддавался в редкостных случаях. Даже сейчас, вспоминая слова матери, нельзя было сказать, что он грустил. Лишь копался в своей душе, пытаясь выдвинуть все ‹за› и ‹против›.
Любезные охранники дали ему полное право переночевать в библиотеке, прекрасно понимая, почему тот так поступает (видимо в их жизни всё было отнюдь не гладко). Душевная пустота давила — он просто не знал, как дальше жить, несмотря на всë жизнелюбие.
И вот, отрок уже засыпает, однако, обладая вполне чутким сном, удосуживается чести слышать всë, что творится в округе.
— Кто это? — пищит тоненький и писклявый голосочек где-то с верхних полок.
— Посмотри, на нём ‹бабский› платок, — произнёс уже более грубый голос. — Скорей всего девка какая-то.
И правда. Платок юноши был чёрным с красными расписными узорами, который достался ему от бабушки, что скончалась пару лет назад. Чтить память погибшего — единственное, что он мог воплотить в жизнь в свои года. Уважение, что юноша питал к умершей родственнице нельзя было охарактеризовать на бумаге — это была доверительная привязанность, построенная годами, без упрëков и перебранок.
Что-то спрыгнуло, как будто с окна, и стремительно подошло к мирно ‹спящему› мальчику.
— Хм.. Юк! Юк! Ир-егет!¹ — крикнул на татарском говоре незнакомец. То был сборник стихов Габдуллы Тукая. Красивый дорогой кожаный переплёт выглядел, как новый, не считая слегка потёртых букв на корешке.
> Нет! Нет! Мужичок!¹
— Ир-егет? Точно?
— Төгәл!² — продолжал кричать сборник.
> Точно²
— Да неужто? Ох, как изменились нынче люди, ох, как изменились! — пищал голосочек. Кстати, поговорим о нём: тоненькая книга, что относилась к разделу ‹зарубежной литературы› и стояла для этого в подобающем месте. Её переплёт был окрашен в нежно-голубой цвет с небольшими белыми точечками.
— Не возмущайся. Поколение другое, значит, и внешний вид тоже, — строго произнёс грубый голос, принадлежащий ‹Преступлению и наказанию› Достоевского. — Видимо, ему нелёгкое снится. Посмотрите, как щурится!
— Янгын сүндерә! — вскрикнул сборник.
> Кошмар снится³
— В жизни есть только две настоящие трагедии. Одна — когда не получаешь того, чего хочешь, а вторая — получаешь, — прошептал ‹Портрет Дориана Грея›.
— Какая у него может быть трагедия? — заголосило произведение Шекспира, после чего каждая уважающая себя книга пыталась рассказать о преодолении проблем в себе. Весь этот гул прервал Коэльо:
— Жизнь — загадка, которую надо уметь принять и не мучить себя постоянным вопросом: ‹В чëм смысл моей жизни?›. Лучше самим наполнить жизнь смыслом и важными для вас вещами.
Вдруг всё затихло, ибо у каждой книги проснулось сочувствие к юноше. Они, тихо договорившись, перетащили подушки с нескольких диванов, которые находились близ их местонахождения. После этого, вернувшись на свои места, стали наблюдать за ним.
Мальчик спал на своем ложе из ‹сотен тысяч› подушек, уткнувшись носом в самые мягкие. Выглядело это всё ещё более невинно и по-детски, но так умиляло жителей в лице книг, Вы даже не представляете! Так и прошла ночь, в тишине и спокойствии.
Ранним утром, когда первые птички звонко запели, наш герой проснулся, потянулся и, в недоумении осмотрев свою ‹постель›, удивился нахождению на ней подушек. Но, списав всё на плохую память, покинул библиотеку, от души поблагодарив за столь вежливый приём охранников.
Уже проходя по улице близ читальни, он резко вспомнил то, что спрятала его память в наиболе глубоких чертогах подсознания, а именно: те неизвестные ночные разговоры разных тонов и громкости. Дрожь прошла по худому ослабевшему телу, а взор невольно перевëлся назад, лицезрея библиотеку, ту самую, в которой оживают книги. Улыбка озарила его лицо, он понял, что это был не сон — это были советы мудрецов.