Он открывал глаза, упирался взглядом в потолок и слышал, как шелестят листья за окном. Слышал, как пересыпается гравий под ногами гостей кладбища. Слышал, как шепчет тишина: «Пора за работу», — и тут же начинал звенеть и дребезжать будильник, безжалостно разрушая безмолвие утра. Хотя безмолвие постоянно сопровождало и ни на миг не покидало господина Усопцева.
Усопцевым его окрестили в самом начале работы на кладбище, когда он был только помощником смотрителя. Сначала ночной сторож, человек старый и язвительный, обозвал его так, пытаясь пробудить от крепкого, мертвого сна. Старик одним разом не ограничился и стал называть так Усопцева перед гостями, пономарями, гробовщиками — и в первый же месяц прозвище прижилось. Отличавшиеся смиренным молчанием служки за глаза подшучивали над Усопцевым; за ними пошли диаконы, между собой называвшие молодого и нерасторопного помощника смотрителя только так.
Прозвище окончательно закрепилось за ним, когда сам священник, оговорившись, обратился к нему как к Усопцеву. Тогда перестал существовать Дмитрий Зотагин — остался только Митя Усопцев, и ни паспорт, ни какие-либо чиновники с их бумагами не могли стереть из умов людей это имя.
Усопцев поначалу противился, в досаде огрызался и грозно хмурился, глубже укутываясь в пальто. Хотя кутался Митя ежеминутно — всегда ему было холодно.
Смотритель кладбища, хотя вставал еще до будильника, Усопцева не будил. Эта обязанность надолго легла на ехидного сторожа, и справлялся он безукоризненно: нависал над Митей, корчил страшную гримасу, сжимал костлявой рукой будильник и ругался на чем свет стоит, не жалея острот. Спросонья Митя с трудом различал в нескончаемом ворчании отдельные слова, однако чаще всего сторож говорил:
— Ты покойника переспишь!
Несмотря на презрение в голосе и гнев на лице, уходил сторож всегда с улыбкой, отпуская напоследок язвительную шутку, и сам отправлялся спать. Так что ехидного старика-сторожа Митя видел дважды в день: утром и вечером, когда начинало смеркаться.
Но за это время сторож успевал больше, чем Усопцев за весь остальной день. Не меньше пяти раз старик пересекался со смотрителем, пару раз заглядывал в церковь, наблюдал иногда за похоронами, за свадьбами, за крещениями. И с Митей он находил время поговорить, хотя тот всеми силами старался избежать разговора.
— Усопцев! — начинал, бывало, сторож. — Священник наш давеча в столицу ездил, с батюшкой-императором говаривал. Слыхал?
— Слыхал, — бурчал в ответ Усопцев, кутаясь в пальто.
— Зря ты так со мной угрюмо. Усопцев!
— Что?
— Покамест снега не пошли, пальто потеплее возьми. Околеешь зимою.
— Покамест не зима, не околею.
— Твоя правда! — и уходил с фонарем в костлявой руке.
Совету сторожа Митя внял и пальто купил. Однако сам старик, видно, к холодам не подготовился. В конце января мело беспрестанно. Куда ни ступи, всюду сугробы. Даже днем, когда пурга унималась, Мите с наставником-смотрителем не удавалось раскопать и пары десятков могил, как все вновь засыпало пушистым снегом, а мороз кололся с каждой минутой все больнее и больнее. Тепло печки едва касалось Митиных ногтей, как сразу потухало.
Усопцев узнал, что сторож простудился, когда он не пришел его будить. Смотритель еле-еле растолкал Митю и угрюмо произнес:
— Пора за работу.
Через три дня сторож умер. Словно предчувствуя неладное, Митя встал за минуту до будильника и с непривычки насторожился. Смотритель еще спал, повернувшись лицом к стене. За окном было темным-темно. Усопцев только положил голову обратно на холодную подушку, как загремел, зазвенел у уха будильник.
Вскочил с кровати смотритель. С ходу запустив ноги в валенки, старик загудел, заворчал, потянулся беспечно… Только его взгляд упал на узкоплечего Митю Усопцева, он весь замер.
— Доброе утро, — отчеканил смотритель.
— Доброе утро, — выдохнул Митя, чувствуя, как немеет язык.
Пока Усопцев, обняв себя за плечи, прятался под одеялом, смотритель вышел проведать больного сторожа и вернулся с горестной вестью.
***
Звон будильника пронзал тишину в то же мгновение, когда Дмитрий Усопцев раскрывал глаза. Через десять минут его уже могли видеть на крыльце крохотного домика в пальто, заляпанных грязью сапогах и шарфе, который скрывал тонкую шею. Через полчаса ни один живой человек уже не мог его заметить. Дмитрий Усопцев ржавыми граблями убирал опавшую листву с могил, подрезал разросшиеся кусты, поправлял цветы. Птицы пели вполголоса – большая их часть уже отправилась пережидать грядущую зиму на юг, а остальные со дня на день могли сорваться с места.
Когда через золотые кроны осин и кленов Дмитрий различал в небе клин птиц, он махал им рукой. Затем вздыхал и прислушивался – становилось еще тише. Он сам словно вторил этой тишине: дышал глухо и медленно, передвигался размеренно и будто украдкой.
Когда Дмитрий Усопцев не работал, он наблюдал. Прислонялся к дереву, запахивал пальто и впивался пристальным взглядом в первого попавшегося ему человека. Чаще всего этот человек не замечал Усопцева, поглощенный собственным горем или попросту задумчивый.
Посетители кладбища в молчании склонялись над могилами, пока скорбь терзала их сердце; сторож стоя дремал на своем посту; диаконы иногда прохаживались около самой церкви, слишком занятые беседой — и никто не мог допустить и мысли, что кто-то безотрывно смотрит на них, что где-то между деревьев застыла черная фигура, которая не сводит с них глаз.
Порой Дмитрий выдавал себя. Может, подходил слишком близко, а может, взгляд его становился настолько тяжелым, что не ощутить его было невозможно. Могильщик, высунувшись из ямы, чуть лопату на ногу не уронил, когда взглянул прямо в глаза Дмитрия Усопцева — серые, холодные, тусклые.
Могильщик ограничился лишь невнятными причитаниями и вернулся к работе. Священник же оказался пугливей: обернувшись и увидев в паре шагов от себя неподвижного Усопцева, он заохал и схватился за сердце. С минуту он отчитывал Дмитрия, не находя нужных слов, пока тот стоял в той же позе и тихо, медленно дышал.
Священник удалился. Усопцев побрел в другую сторону. Давно его взгляд зацепился за людей в черных одеждах, собравшихся, должно быть, у могилы. По своему обычаю, он встал у дерева неподалеку и стал наблюдать.
Хоронили, как подумал Дмитрий, какого-то богатого человека: посетителей было больше обыкновенного, да и одеты они были не по-простому, с какой-то городской изящностью. На мужчинах красовались высокие цилиндры, блестели сапоги, пушился мех на пальто. Платья женщин, несмотря на траур, также отличались исключительной изысканностью.
Дмитрий подошел поближе, и до ушей его донеслись слова:
— Тайный советник…
Усопцев вскинул брови, вновь встал у деревца и стал вглядываться в лица людей — они интересовали Дмитрия больше речи священника. Под вуалями женщин проглядывалась грусть и (может, Дмитрию почудилось?) скука. Они внимали священнику, выпрямив спины и величественно подняв подбородок, и перебирали в руках маленькие сумочки. Одна из женщин на миг обернулась к своему мужу и шепнула ему что-то — он усмехнулся. Ни тени горечи и печали не промелькнуло в его улыбке, в его ясных глазах.
Священник бросил в могилу горсть земли. Люди — следом. Подходили старики, убеленные сединами, с медалями и орденами на мундирах. С глаз они смахивали слезы. За ними стали подходить мужчины помоложе, некоторые с женами. Одни держались строго, невозмутимо, а другие — от взгляда Усопцева это не скрылось — были не в силах скрывать своего безразличия. Подошла та усмехавшаяся пара, постояла недолго у могилы и с легкой душой отправилась на прежнее место. Скука жены не знала границ; муж же словно был рад.
Приятной наружности человек, подспудно улыбаясь, хитро щурился и шептал что-то своей жене. Та беззвучно смеялась. Ни один посетитель не обратил на них внимания — все, поглощенные скорбью, глядели на могилу или священника. Только Дмитрий Усопцев видел их, не спуская взгляда ни на мгновения.
Вдруг священник объявил что-то, и мужчина двинулся к нему. Шагал медленно, с потаенной торжественностью, которую он подавил кашлем, и заговорил:
— Я, как сын покойного…
Дмитрий Усопцев вздохнул и ушел, никем не замеченный.
***
— Митя…
Старый смотритель дряхлел на глазах. Дмитрий Усопцев помнил, как месяц назад, в конце сентября, он отлучился с работы, сказав, что “сердце закололо”. Дмитрий помнил, как смотритель шел, прихрамывая и останавливаясь через каждые десять шагов. Усопцеву самому пришлось довести наставника до кровати и уложить.
Еженедельно к смотрителю наведывался доктор и говорил Дмитрию, что надо делать, чтобы «господину смотрителю стало лучше». Так доктор выражался при самом старике, а потом, выходя с Усопцевым наружу, признавался:
— От чего я излечить не могу, так это от старости.
Дмитрий Усопцев кивал в ответ и часто моргал, говоря:
— Понимаю, господин доктор.
Щеки смотрителя впали, кожа то ли пожелтела, то ли посерела; стремительно его стали покидать силы. С трудом он поднимался с постели, надевал сапоги и вставал, тут же падая. Позже доктор прописал ему «беспрерывный покой» и велел не выходить на улицу. С большими усилиями смотритель держал кружку, которую ему подавал Дмитрий, и подносил ее к сухим губам. Его руки дрожали, слезы стояли на глазах безо всякой причины, голос был тих и прерывист.
— Митя…
Дважды в день Дмитрий Усопцев приходил проведать старика. Остальное время за ним приглядывал самый усидчивый служка. Но, несмотря на это, смотритель жаловался Дмитрию, что ему одиноко, больно, постоянно колет сердце и дышится с трудом.
По ночам он много и громко кашлял. Когда Дмитрий поднимался, чтобы посмотреть на смотрителя, оказывалось, что он спит крепким сном.
— Митя…
— Воды?
Смотритель сомкнул сухие губы и утвердительно качнул головой. После пары глотков голос немного вернулся к нему:
— Сегодня как обычно было?
— Не совсем. Тайного советника хоронили.
— Слышал. Поглядел, значит?
— Да. Не так пышно, как мне думалось.
— А ты что представлял? — хриплый смешок вырвался изо рта старика. — Пышность здесь не положена. Тут что я, что этот советник… Одинаково похоронят.
— Не спешите себя хоронить.
— Уж изволь, сынок. Не убеждай смотрителя кладбища, что смерти нет. Помру я…
Дмитрий молчал. Смотритель перевернулся со спины на бок, с бока на спину и простонал. Ветер шумел в золотых кронах деревьев, срывая листья и усыпая ими могилы. Дмитрий Усопцев глянул в окно и, прихватив шляпу, отправился будить ночного сторожа, нанятого месяц назад.
***
Господин Усопцев открыл глаза, уперся взглядом в потолок и услышал, как шелестят листья за окном — точно так же, как сорок лет назад. Услышал, как пересыпается гравий под ногами гостей кладбища. Услышал, как шепчет тишина: «Пора за работу», — и тут же зазвенел и задребезжал будильник, безжалостно разрушая безмолвие утра.
Кровать затрещала под господином Усопцевым, и доски заскрипели под его ногами. Голыми ступнями он зашагал по сырому полу, тонкой рукой отворил шкаф и выудил оттуда истертые брюки и потускневшую, серую рубашку. На иссиня-белые ноги натянул носки, жидкие седые волосы укрыл шляпой, застегнул на все пуговицы пальто.
Высокая фигура в черном появилась на крыльце — и исчезла в глуши кладбища. Голые кроны деревьев нависали над могилами, ветер гнал по тропам сухие листья. Вместе с ветром от места к месту скользил господин Усопцев, издали напоминавший чахлое деревце, вблизи — мертвеца. Белая, словно январский снег, кожа, туго обтянутый кожей череп, тусклые, глубоко посаженные глаза — вид господина Усопцева не мог не напугать.
Увидев его, вздрагивал молодой копатель могил. Вскрикивал гробовщик, затем с трудом напуская спокойный вид. Служки сторонились его и не оглядывались, завидев краем глаза. Даже священник, знакомый с Усопцевым больше двадцати лет, хватался за сердце и тяжело вздыхал, когда смотритель заговаривал с ним.
Никто сам к Усопцеву не обращался, за исключением ночного сторожа и священника, и смотритель также хранил смиренное молчание. В гулкой тишине он отсекал сучкорезом сучья, сгребал с дорожек листья, поправлял накренившиеся от ветра кресты.
Закончив, господин Усопцев оставлял грабли с ножницами и направлялся к дубу, у корней которого виднелась скромная могила. На невысоком каменном кресте были выведены имя и дата — сорок лет назад.
С трепетом, словно боясь, Усопцев подходил к дубу и касался холодной ладонью коры. Затем смотритель, сняв шляпу, поднимал взгляд к кроне, которая и без листьев выглядела величественно, — и дрожащие губы его раскрывались.
Тогда он, пугаясь, отстранялся от дуба и опускал голову к земле.
Уходил смотритель далеко не сразу, но удаляться приходилось — на кладбище всегда полно забот. Однако все они столь обыкновенны, столь незначительны и скучны, что господину Усопцеву казалось, что внутри он уже умер.
Наставник Усопцева сказал однажды:
— Покой кладбища — покой смотрителя. Когда на кладбище порядок, тишина и умиротворение, нам остается лишь расслабиться.
Прошло сорок лет со дня его смерти, но Усопцев так и не понял этих слов. Невозможно было расслабиться, когда тело от ветра коченеет, а шелест листьев порой кажется шепотом мертвецов. Когда у одной из могил раздавалось шуршание, Усопцев думал: «Покойник идет за мной».
После этого он пожимал узкими плечами и продолжал работать.
Господин Усопцев присутствовал на всех похоронах, сотни раз слышал трогательные речи священников и видел слезы на лицах пришедших. На этих же лицах порой возникали злобные ухмылки, в глазах поблескивал злорадный огонек, однако голоса оставались тоскливыми.
Господин Усопцев видел, как люди бросали горсти земли в могилы. Иногда ему казалось, что он четко слышит, как земля ударяется о крышку гроба, — и сразу затем начинали шелестеть листья.
Господин Усопцев закрывал глаза и явственно чувствовал спиной дно гроба. Затем раздавался стук, доносились откуда-то надрывные рыдания, и глухо слышались слова священника:
— Упокой Господь его душу.
Только тогда Усопцев открывал глаза, дожидался, когда пришедшие уйдут, и сам вновь принимался за работу. В голове его беспрестанно повторялись различные чины и регалии, слова горечи, досады и сочувствия, самые разные добродетели — но все в один миг заглушал шелест листьев и гул ветра.
Замечая, что начинает смеркаться, господин Усопцев оставлял все инструменты у себя и шел к воротам церкви. Там стояла совсем небольшая избушка вдвое меньше дома смотрителя, укрытая деревьями от любопытных глаз. По узкой тропе господин Усопцев пробирался к двери, дробно стучал и сразу же заходил.
Ночной сторож продирал глаза и таращился на фигуру Усопцева, застывшую в проходе, и затем судорожно вздыхал. Смотритель кладбища шептал:
— Пора за работу, — и, притворив дверь, отправлялся на покой.
