XII Международная независимая литературная Премия «Глаголица»

Не зря были даны людям глаза.

Не семь штук, а всего два.

Такие, что можно видеть мир;

но нужно быть воистину слепым,

чтобы думать, что все, что видим ими,

непременно окажется таким.

Весна всегда ассоциируется с новорожденными. То ли Бог, то ли природа придумали рождение человека, весеннее благоухание неокрепшей листвы и пестрых цветов. Каждое утро небо окрашивается в необыкновенные краски, которые можно заметить только в том случае, если поднять голову от своих начищенных или истоптанных ботинок и взглянуть вверх. Некоторые принципиально не поднимают головы, ведь думают, что, подняв голову, непременно увидят Бога. Верующие же обращают глаза кверху и представляют образ того, кто им поможет в трудную минуту, исцелит их запачканную душу или даст подсказку.

На самом же деле исцелить может и восхитительный зимний рассвет, дающий ощущение сладкой неги, может исцелить прохожий мальчик с волосами-солнцем или угрюмая старушка, так похожая на мать.

Каждый должен понимать прописанную истину: чтобы увидеть нужны глаза. Неспроста два глаза были даны человеку. Удивительно, что только два, ведь многие считают, что чем больше, тем лучше, возможно, было бы легче, будь у человека семь глаз. А возможно, от этого стало бы только хуже. В эти изуродованные лица точно перестали бы смотреть люди, боясь очутиться в комнате с зеркалами душ, где сразу видно все, что есть у человека и чего он лишился. Заметьте: «лишился», то есть сам; его никто ни в чем не ограничивал, и уж тем более не лишал его способности думать, анализировать и видеть.

На лавке сидел молодой Человек. С двумя парами глаз и не на одного больше. Весеннее солнце грело ему руки, человек морщил нос, как только чувствовал новый запах, гонимый ветром из ближайшего кафе. Может, он бы и сходил в это кафе, но с самого детства ему было неудобно есть на людях. Хоть глаз у людей всего пара, но ощущаешь себя под их взглядами всегда так же плохо, как если бы их было семь.

Молодой Человек не держал книг, как любили делать загадочные джентльмены на лавочках в такую чудесную погоду, он не ждал собаку, гуляющую где-то неподалеку, не ждал девушку, опаздывающую на свидание, и не ждал, что ему прилетит в лицо шарф, любезно доставленный усилившимся ветром.

— Ох, парень, извини. Он сам как-то улетел.

Голос был молодой, словно тысяча бубенцов, некоторые назвали бы его женственным, но были бы не правы. (Девушки чаще лишаются искренности в голосе, желая соответствовать стандартам, у владельца шарфа искренность была главным атрибутом его голоса.)

Больше голос ничего не сказал, но мягкость шарфа с лица Человека исчезла, и он повернул голову к месту, где прогнулась скамейка.

— Этот ветер совершенно не к месту весной. Вот скажи мне, кто придумал, чтобы весной был такой ветер?

Голос был шутливо возмущен и Человек даже позволил себе улыбнуться.

Ветер, так же как и человек, был кем-то придуман, то ли природой, то ли Богом. Одно можно знать точно: ветра не может быть много или мало. Человек считал, что для некоторых достаточно только урагана, чтобы ответить на вопрос «зачем весной ветер?», а для него ветер и не нужен вовсе.

— Не знаю, но думаю, что ветер точно полезен, — ответил Человек и вздохнул запах свежей выпечки из магазинчика за его спиной.

Скамейка немного выровнялась, а после снова прогнулась, будто кто-то пересел ближе и развернулся в сторону Человека.

— Например? В чем польза ветра?

Голос был насмешлив и немного вибрировал от предвкушения спора или очередной человеческой глупости. Человек же просто отвечал, как отвечал сотни раз до этого.

— Например, с его помощью я знаю, что в ресторане примерно через дорогу подаются восхитительные десерты и отвратительное мясо. А еще, что твой парфюм на редкость диковинный и совершенно не вяжется с твоим голосом.

Как и любой человек, сосед по скамейке услышал только о себе.

Зашуршала одежда. Раздалось бурчание, а за ним сопение. Его обладатель старательно пытался понять подходит ли ему парфюм, а после замолчал на несколько минут.

— Если я тебя чем-то обидел, а парфюм был подарком твоей любимой бабушки, то прошу прощения, — неискренне произнёс Человек.

Человек не желал просить прощения, ведь когда он считал себя виноватым, все слезно уверяли, что это не так, а в отдельных ситуациях соглашались, будто и не было у них слез в голосе.

— Ну, ты, конечно, попал, что называется, в глаз с парфюмом. Но это не столь важно, меня больше волнует почему именно с голосом, а не со всем мной.

Голос неловко и коряво закончил предложение, как не знающий что написать в сочинении ученик, тяжело вздыхающий над своим скудным словарным запасом.

Человек только усмехнулся и отвернул голову, шея сильно затекла, пока он смотрел в сторону невольного собеседника. Удивительно, что этот собеседник не растворился сразу после извинений за треклятый шарф, о котором, конечно, уже все позабыли. Человек пожевал губу и решил все таки ответить, он четко ощущал на себе все семь глаз.

— Я тебя не знаю. Вдруг ты бунтарь и бандит в душе, а этот тяжелый аромат бергамота с чем-то напоминающим гвоздику идеально подходит тебе.

Человек услышал вздох, готовящегося спорить собеседника, поэтому поспешил продолжить первым.

— Твой голос, как бы ты ни старался говорить ниже и мужественнее, не изменится. Он сладкий, словно мед, и звонкий, словно малый колокол в церкви. Голос настоящего ребенка, хотя я уверен, что тебе как минимум двадцать пять.

Человек улыбнулся и откинулся на спинку скамьи, почувствовав себя именитым сыщиком, разгадавшим новое преступление. В детстве он перечитал все книги о нем, а те которые не нашел, переслушал в актерском чтении. Было не так интересно, ведь он не мог сам придавать эмоции персонажам, за него это делали актеры, но содержание не могло его не порадовать. Когда каждый день приходится искать то, что поможет тебе понять окружающий мир, учишься ценить чужие истории.

Скамейка снова прогнулась, собеседник решил уйти. Человека это не удивило. Никому не нравится правда, особенно, если она сказана случайным человеком.

Две пары глаз, а самого главного не видят. Зачем то все выдумают и уничтожают то, что видно и так. После удивляются, годам к девяноста, как же не заметил такой красоты новорожденной весны.

— Вот знаешь, хотел уйти, но отчего-то вспомнил, что мясо в ресторане через дорогу и правда отвратительное.

Скамейка немного накренилась, а Человека схватили за руку и активно затрясли. Голова инстинктивно наклонилась туда, где бесцеремонно тряслись в сомнительном рукопожатии руки.

— Я Антон. Ну, Антошка, который не хочет копать картошку.

Антошка засмеялся с шутки, понятной, если не всем, то многим. Но казалось, что смеется он от того, что глазами не увидишь, но можешь почувствовать сердцем. Словно тепло весеннего солнца, на которое не возможно смотреть, его слова грели душу, сидящего рядом, узнающего в этом простом предложении свое детство.

— Ну, Антошка, я Юра.

Антон снова сел на скамейку. Юра виделся каким-то отстраненным интеллигентом, рядом с ним должна быть скрипка, книга и девушка с двумя косичками, которая будет непременно беседовать с ним о гаммах и искусстве. Но ничего этого не было.

Как Антон не был бунтарем в душе и не сходился с запахом бергамота, который носил его отец, так и Юра не держал рядом девушку с косичками и книжку Достоевского, которого почему-то все считают сложным и для большого ума.

— Эх, Юра, вот я нашел еще одну пользу ветра.

Юра не стал спрашивать об этой пользе. Возможно, он не любил, когда чего-то не знал, а может он просто умел слушать не отвлекаясь, поэтому легко понял, что ветер принес не только шарф, но и новое знакомство.

На следующий день Юра снова сидел на скамейке. Он долго думал, было ли что-то такое в Антоне, чего не было в тысячи других. Первое, что он смог вспомнить — Антон не смущался. Юра подловил его на усмешке, но не слышал стыда, когда его макнули лицом в человеческую грязь, называемой обманом. Антон сознательно врал о своем характере, стараясь сделать его тяжелым во время разговора.

Второе, он не из вежливости согласился с паршивым мясом. Хоть мясо и вправду было отвратительным, многие лицемерили, говоря, что оно им нравится. Нравится не столько мясо, сколько место, где его подают, ведь этот ресторан — лучшее заведение Москвы для тех, кто хочет проявить свой шик даже в выборе еды.

И третье, Антон не ушёл, увидев его увечье. Он не обратил на это внимание, что очень странно для современного человека.

Кто не равен обычному человеку, будет обязательно изувечен. Будь то духовно, будь то внешне. И тогда не стоит общаться с этим неравным человеком. Вдруг тебя посчитают таким же как он или, что ещё хуже, благодетелем. Если вас посчитают равными, то точно найдётся кто-то третий, который станет вашем благодетелем. А потом ещё и ещё и так до того момента, пока ваше общество не станет элитой. Вдруг тебя посчитают тем самым благодетелем, и тогда прошлая элита откажется восхищать твои поступки, придётся делится с другими сиянием медного таза, в которое ты смотришься по утрам. Ведь он же бедный и несчастный более твоего, хотя это ты к нему благосклонен и жалеть и восхвалять должны тебя;

Юра часто думал о чем-то таком, что обычные люди называли «клиникой». Он также часто встречался с такими благодетелями и со временем он решил, что все, кто говорят с ним, хотят смотреться в этот медный таз по утрам и точно не хотят делиться.

Юре таз не нужен, он научился пользоваться тихой водной гладью реки, из которой все наполняют по утрам свои тазы. Он научился слушать природу, молчать, громко кричать и тихо спорить, говорить о сущей ерунде и говорить о философии ( что для некоторых одно и тоже). Он научился различать моду и классику, людей и нелюдей. Юра в свои молодые года ни раз был в церкви и в какой-то момент понял, что церковь была бы куда лучше без власти людской, которая проникает, как болезнь, во все институты общества, безжалостно руша все прекрасное своим корыстным устройством. И, возможно, прав был Мастер, написав: «Всякая власть является насилием над людьми». Юра бы еще добавил « …над людьми и правдой», но он еще пока не может прикасаться к чужому творчеству. Юра не критик и не писатель, он простой и молодой юноша, чья жизнь была изуродована — по оценке большинства и прекрасна — по его скромному мнению.

И все же иногда ему хочется иметь семь глаз, может тогда он смог бы увидеть больше, чтобы написать или рассказать об этом. А пока все, что ему остается — это сидеть на скамейке и ждать, пока кто-то с ним заговорит и станет его благодетелем.

Скамейка была магнитом для шарфов. Пожилая женщина (что было понятно по запаху мыла и благородной речи), чей шарфик с бахромой прилетел к Юре, вежливо его поблагодарила за то, чего он не делал и хотела уйти, придавленная чувством жалости к молодому парню, но ее нога не позволила ей убежать. Недовольно ворча на свою боль, женщина присела на самый краешек скамейки, словно не хотела отнимать место, и молча стала разминать ногу. Иногда Юра слышал, как она пыхтела, или как ее больные пальцы пытались размять сведенные мышцы, противно хрустя во время сильного сгиба. В какой-то момент он вспомнил о тазах и подумал, что не всегда благодетель должен смотреться в него, ведь река тоже своего рода таз.

— Возможно, я смогу вам помочь. Мне приходилось разминать сведенные мышцы.

Юра услышал, как шелохнулась одежда, засопел, он был уверен, крупный нос, и затрепетал аромат мыла в воздухе.

— Молодой человек, я совершенно точно могу справиться сама, иначе бы не убежала от фашистов в сорок четвертом!

От прежней вежливости и плавности не осталось и следа. Женщина превратилась в старуху и потеряла всю особенность в глазах Юры. В младшей школе они делали открытки ветеранам, он никогда не любил делать что-то руками, ведь по воле природы или Бога он не мог понять как выглядит то, что он должен сделать и от этого делал так, как мог. За что всегда получал «Хорошая работа, Юр, отдыхай» уже через пять минут от начала занятия.

Вероятно, сказался детский опыт, но Юра не стал больше предлагать женщине помощь и себя в роли благодетеля.

Он точно не хотел возвращаться от реки к тазу.

Посидев на скамейке еще с минуты две, женщина поднялась и, тяжело ступая, встала перед Юрой.

— Видишь? — негромко, будто печально, спросила она, — Я могу ходить без труда! — брызжа слюной, прикрикнула старуха. — Моя жизнь в мои руках! Я могу ходить, жить и еще переживу других!

Юра почувствовал, как запах мыла приблизился к его лицу. Вероятно, женщина подошла совсем близко.

— Ты же слепой мальчишка, не видя меня, смеешь мне говорить, что мне нужна помощь?

Эта бестактная старуха попыталась заделаться в благодетели и указать Юре на его никчемность, на то, что именно ему необходима помощь. Юра обратил на это внимание, но его это нисколько не задело. Он привык слышать и вовремя не запоминать то, что ему говорят. Все же он решился ей ответить, схватив ее за руку, Юра начал говорить:

— Я вижу больше вашего. Например, что вы глубоко черствы и еще больше несчастны.

Руки старухи даже не дрогнули, но Юра услышал, как большой нос засопел сильнее, будто дикого быка потянули за кольцо в носу.

Юра продолжил, он слышал, кричал тихо и шептал громко обо всем, что женщина знала сама и от чего она бежала всю жизнь.

— Вы не имеете сердца, но у вас есть его качественная поделка, слепленная из образов книг и ваших добрейших и доблестных учителей.

Старуха молчала, не отнимая рук. В глубине души она была поражена слепым человеком, рассказывающем о ее слепом сердце, которое она не смогла спасти в сорок четвертом. Ее целью тогда было сохранить как можно больше жизней.

Сохранить свободу.

Мы можем на неё посмотреть в отличие от Юры. Крупная, но по старчески иссушенная, словно изюм, женщина, казалась той, кто всегда жила в достатке и не знала горестей войны. Крупный нос и темные глаза без искр не предавали ей красоты, но давали ей способность убеждать окружающих в своей правоте. В ее обыкновенные два глаза было страшнее смотреть, чем в семь. В этой темноте, болоте, затягивающем тебя в убеждение, что твоя правда ни стоит и копейки, не было видно и грамма света.

Старуха смотрела на Юру без стыда. Она прекрасно знала, что многое, кроме овала ее лица и глаз, выдает в ней пустого человека даже незрячему.

Юра мягко похлопал ее по руке, как хлопают маленьких детей бабушки в парке, даря им леденцы. Он не был на неё обижен и не был ею огорчен. Юра знал, что старуха не хотела такой быть, она вообще не задумывалась какой она хочет быть. Она просто была. Также как был просто ветер, был Юра, был Антошка, который не хочет копать картошку, и были сотни других, которые вместе составляют целый мир.

Слепым может быть не только человек. Им может быть сердце, разум, чувство. Каждый раз когда мы задумываемся о жизни стоит помнить, что каждая песчинка, каждый волосок и тихий голос ребёнка составляют огромный мир, который можно увидеть, только если внимательно слушать.

И Юра не увидел, он услышал целый мир.