… … …
Краснел закат на западе и ветер с шумом раздувал листву и ветви. Мальчик оглядел все вокруг с опрокинутого набок дерева, о чем-то задумался и уставил взгляд в какую-то точку. Спустился с него прыжком и пошел, что-то бубня себе под нос и напрочь забыв о рюкзаке. Синий рюкзак лежал рядом с вывернутым корневищем. В нем лежали «Кольт» с запаянным дулом, испачканная в крови футболка и роман Коллинза в глянцевой обложке.
I
«Почему так псиной воняет?» — так пробормотала про себя вышедшая из рыжего КАМАЗа уборщица города, приехавшая с небольшой бригадой к скверу, когда открыла синий рюкзак. Это Наталья Владиславовна, у которой сын учится в техникуме для плевания в потолок. Убирать город, разъезжая по точкам на облупившемся от света и времени оранжевом грузовике — ее третья работа.
…
Как только Наталья Владиславовна утром проснулась, ее тут же пронзила одна единственная, неотвязчивая мысль: сегодня что-то будет. И так это происходило часто, что женщина всегда запоминала немного больше, чем нужно было; придавала внимание мелочам. С раннего возраста ее преследовали моменты, когда мир вокруг как будто начинал уплотняться, сжиматься вокруг маленькой Наташи. Весь день она могла ходить, высматривая что-то, наблюдая и испуганно озираясь, будто во тьме, наполненной шепотами. Она искала, искала — и находила. Бывало и так, что стоило подождать и потерпеть; начинало казаться, что ее окружает один большой обман; но все-таки она ждала и находила то, к чему шла.
Сейчас Наталья Владиславовна пристально разглядывает внутреннее содержимое рюкзака. Руки в защитных перчатках достали пистолет, внимательные глаза чуть было не полезли на лоб, но вовремя заметили запаянное дуло и опустились на положенное место, затем увидели загадочный экслибрис на внутренней стороне обложки намокшей книги и замерли на измаранной кровью футболке. Руки бережно достали ее со дна рюкзака и начали расправлять, словно внутри скомканной футболки и вправду что-то могло лежать…
…
Сделав перерыв после того, как распиленный на половины тополь лег на землю, все уборщики стали обедать. Водитель уселся в грузовике, а все остальные нашли пни, доски, на которых сидели перед раскладным низким столиком. Справа от них в ржавой бочке трещал огонь. Солнце совсем выглянуло из-за туч в полдень, а с востока дул порывистый ветер, развевая подолы рабочих дождевиков, висевших вдоль бортика грузовика. Наталья Владиславовна не расставалась с тем рюкзаком и все о чем-то напряженно размышляла. Ее уха уже остыла, но она и ложки в нее не опускала. Внимание рассеялось в воздухе и она едва сосредотачивала его, от чего только мешала делу, когда все пилили тополь. К ней подошел знакомый, неглупый бригадир и спросил в чем дело. Наталья Владиславовна отхлебнула остывшей ухи, поморщилась, попросила знакомую уборщицу погреть на огне остывший обед и стала рассказывать бригадиру: что и почему — рассказывать она очень любила, а главное — умела, чем очень гордилась:
«Было мне тогда… Короче говоря, училась в пятом классе. Наташа Макарова — двоичная троечница. Играла только с мальчиками: и в лапту, и в футбол, и в хоккей. С девчонками я не играла и вообще не любила их всего этого «девчачьего». Не сходились мы с ними, нет, никак! Жестокий это народ — девчонки. Бесы в юбках. Они меня травили, ненавидели, сплетничали, всячески, в общем, гнали и презирали. Я до класса четвертого-пятого много плакала, говорила маме, что не могу больше туда ходить и что вообще не вижу в этом никакого смысла. Жалко, что папа у меня был больной. В психбольнице лежал. Он, бывший военный, спился до чертиков, еще когда я была малюткой. Эти чертики и пробыли с ним до конца его несчастной жизни. Так что и мать, и отец — оба в одной закаленной, суровой женщине, которую я называла «мамой».
В то беззаботное время я совсем не обращала внимание на эту «штуку», которая мне сейчас мешает работать. Я вам уже как-то говорила об этом. Тогда я просто шла туда, куда она меня вела, и не думала больше ни о чем. Иногда это состояние пугало меня, но я старалась не думать о худшем. А внимание мое совсем рассеивалось: в конец! Мало того, что учителя не любили меня из-за того, что я болталась вечно со всякой шпаной, сажали постоянно на последние парты, где я была предоставлена сама себе, так окончательно их выводило из терпения то состояние, в котором я, словно в оцепенении, просиживала на «Камчатке», как говорится. Лишь они захотят меня о чем-то спросить, попробовать реабилитировать как способную ученицу, так я стою возле парты, теребя в изгрызенных пальцах изгрызенную ручку и ничего им сказать не могу. Кто-то из учителей в порыве гнева назвал меня скудоумной. Так оно за мной и закрепилось: «скудоумная». Лишь с библиотекарем у нас были нормальные отношения, как у человека с человеком, а не как человека со «скудоумной». Она меня пускала в библиотеку, и я долго ходила среди полок и слушала книги. Они говорили, так тихо-тихо говорили, и некоторые звали меня. Так я прочла свои самые любимые книги, которые люблю до сих пор. У вас есть любимая? Джек Лондон? О, у меня тоже! «Морской Волк», да… Прекрасная книга.
Знаете, из-за этого «помутнения», которое иногда приходило ко мне, со мной вечно происходили странные и интересные вещи! Однажды, в классе, думаю, пятом, мы с мальчишками пошли играть в прятки. Мы тихонько пришли на место склада всяких бетонных частей для будущей многоэтажки, которые тогда обильно строили в нашем селе. Да, я выросла в селе. Рядом находилась фабрика, и для работников этой фабрики строили квартиры, дома… Нам достался дом рядом с небольшим полем, посреди которого рос вздыбленный холмик. Правее, на краю поля, стояли эти бетонные части и мы там часто играли, хоть порою и бегали от строителей. Ребята прятались среди разнородных белых кусочков будущего дома. И я вместе с ними. Мы заползали под плиты, лазали сверху, шныряли из одной бетонной коробочки в другую и залезали в такие щели, куда взрослым точно не просунуться. Я надела поверх футболки новую серую водолазку, а на ноги — красные спортивные штаны. Это начало лета, как сейчас: и прохладно, и дождливо. А я заползла в тоннель из выставленных очередью бетонных стен с отверстием шириной в полтора локтя и уже чувствую, как буду хохотать в колени, когда они все повылезают и не смогут меня найти. Где-то далеко послышалось: «… я не виноват! Я иду искать!!!» — и я всматриваюсь в бреши между плит, пытаясь найти то место, куда бы я поместилась и не оплошала… И вдруг вижу что-то мокрое, черное, лежащее внизу, среди плит, на траве. Какая-то собака с окровавленным боком лежала здесь, быстро и часто дыша. Животное издыхало, но я об этом не думала. Когда я увидела, как она смотрела на меня, я подумала, что собаке вовсе не хочется меня бояться. Я очень острожно поднесла руку к телу собаки, и животное тщательно обнюхало ее и пару раз лизнуло. Я и думать забыла про игру! В левом боку у бедолаги было много крови и шерсть слиплась так, что было непонятно, что там. Я думаю, что в нее кто-то всадил из оружия. Скорее всего, что даже из ружья, и, думаю, что не так давно, как я ее обнаружила здесь, на стройке. Мне ничего не пришло в голову, кроме как снять водолазку и приложить к окровавленному боку животного. Оказавшись в одной футболке, я аккуратно сползла между плит и села рядом с собакой, тихонько приложив к ее телу серую ткань. Мне было и интересно, и до боли горько, и очень страшно сидеть тут, рядом. Я ждала чего-то и заливалась слезами от того, что не могу помочь. Я знала, что как только ребята увидят ее, то осудят как неизлечимо больную и просто добьют, и я им никак не смогу помешать. Дело было совсем гиблое. Но тут кого-то из ребят позвал отец из-за забора, отгораживающего стройку от двора. Видно, тот приехал из города с подарками, так что все очень быстро повылезали и побежали во двор смотреть. Я не очень-то помню, что было дальше… Нет, я кое-что помню, но это не может уложиться в моей голове! Я каким-то образом протащила до дома через поле собаку лет трех-четырех… Мать, кажется, совсем не удивилась моему грузу и самой мне, открыв калитку на крики. Я была вся зареванная, с опухшим лицом, без водолазки, вся испачканная в собачьей крови. Она с каменным лицом спросила: зачем ты ее сюда притащила? — а потом, когда я стала еще пуще рыдать, пытаясь выговорить сквозь сопли и слезы «мамочка, пожалуйста», скомандовав мне повелительным жестом руки в рабочей перчатке, показала в поле и сказала отнести его туда умирать… а потом приходить ужинать и стирать свою новую водолазку перекисью и мылом. Матери я всегда боялась — такое воспитание. Но сейчас я ее ненавидела так сильно, что, видимо, прочитав это по моим глазам, она захлопнула калитку. Я опустилась в песок и дорожную пыль возле низкой изгороди рядом с собакой. Она дышала еще чаще прежнего и, казалось, была уже наполовину там, где все живут вместе счастливо после смерти. Так говорила бабушка, а ад, говорила она, тебе предстоит пройти. Сейчас я ненавидела все и вся, слезы душили меня.
Не знаю, сколько я там просидела, снова и снова утихая, и вновь принимаясь рыдать. Помню, что слезы стали высыхать вместе с прилипшими волосами, кровью и пылью на моем лице. Она еще дышала рядом. Как только я на секундочку утихла, выравнивая сбитое дыхание, то услышала ее хрип: словно насосом колесо на велосипеде качают. И тут же к горлу подступил какой-то огромный ком, которого я не могла проглотить, но и выплюнуть не могла тоже. Я стала подниматься по изгороди, цепляясь руками за прутья и переваливая через нее над клумбой голову, не видя ничего вокруг. Тошнота подступала все выше и выше по горлу… Я надеялась, что меня вырвет, потому что я была явно не в себе, открыла рот и тыкала в глотку грязными пальцами… Я надеялась, что…
— Жалко собаку.
За моей спиной раздался голос.
II
Правее меня, на дороге перед нашим домом, стоял высокий человек в зеленоватом плаще. На голове из-под серой шляпы выбивались седые волосы, а на глазах были большие прозрачные очки. Под мышкой, убрав руки в глубокие карманы плаща, у него был зонтик с какими-то цветными узорами. Лицо его, давно не бритое, было полностью обращено к валявшемуся у изгороди рядом со мной животному. Он с какими-то странным выражением будто растерянного лица простоял в тишине, внимательно вглядываясь в собаку. Я тихо, вытирая мокрый подбородок, сказала:
— Очень.
Тут, вспомнив обо мне, и, видимо, что-то решив, он как-то серьезно посмотрел на меня:
— Хочешь, я ее вылечу?
Мама запрещала мне говорить с незнакомцами. А я заговорила… Встала и посмотрела на него с надеждой:
— Очень хочу…
Я не знала, куда мне деться от смущения. Я начала ломать себе пальцы, стоя перед ним и опустив взгляд на его черные ботинки:
— Очень.
Седой человек улыбнулся.
— Помоги мне завернуть бедолагу в плед. Вот тут у меня есть…
Он стал доставать из-под плаща твидовый плед в клеточку. Я робко подошла к нему и мы вместе укутали ее в теплом твиде, откуда лишь немного торчали его уши и задние лапы с хвостом. Собака никак не пыталась убежать, а лишь иногда тревожно приоткрывала глаза. Держа ее на руках, доктор (я его так уже назвала про себя) удалялся в сторону леса вдоль по темной, едва освещенной светом окон улице. В нашем доме света в окнах не было. Это значило, что мама в это время либо у соседей, либо где-то на заднем дворе возится с огородом, либо… горит в аду, впрочем, где ей самое место. Я так всерьез и подумала. Не шучу. Близкие люди — ты их или любишь всей душой, или ненавидишь что есть мочи, пока маленький. Потом понимаешь, что это самое простое, что ты можешь — ненавидеть. Но тут мой незнакомец, не успев пройти нескольких шагов, развернулся и стал говорить про то, что он живет недалеко, про дом на Высоцкого… Я сразу же, как-то взбодрившись, будто сердце вновь заработало, подбежала к нему и сказала, что меня отпустили. Улица Высоцкого. Ее я знала. Поэтому не боялась заблудиться. Мы шли и оба прислушивались ко всем звукам, что доносились из твида. Доктор, остановившись и приблизив ухо к морде собаки, сказал, быстро и бодро зашагав, что она дышит и что вообще все будет хорошо и не о чем мне волноваться. Он говорил о том, что это сука… Меня несколько смутило это слово. Что ей четыре года и что вообще странно, что она еще жива. А это значит, что он, доктор, приложит все усилия, чтобы спасти ее. Правда, сказал он, не думает, что она будет такой же резвой, как раньше. Сказал, что ей будет нужно время, что это тяжелая травма… Между тем мы уже шли по улице Высоцкого. Это была тихая, спокойная, коротенькая улочка, тупиком упиравшаяся в лесную чащу, вдоль которой стояли обвитые плющом хмеля и винограда двухэтажные домики. К одному из таких домиков мы подошли, и в тишине сгущавшихся сумерек закрылась калитка, а после и дверь на летнюю террасу, в которую мы зашли. В темноте незнакомец прошел по скрипучим половицам и включил свет, тускло озаривший террасу. Я оказалась в застекленной комнате, посреди которой стоял темный, блестящий столик с бумагами и парой книг. Возле столика стоял длинный, неубранный диван, на котором валялась измятая подушка. Вдоль двух стен, ведущих на улицу, шла длинная стеклянная полоса окон, занавешенных белым тюлем, а по двум оставшимся стояли огромные книжные шкафы, битком наполненные всяческими изданиями. Я оглянулась, немного пройдя, налево и там увидела дивное кресло в форме чаши с глубоким мягким сиденьем, подвешенное на трех крепких бечевках к стержню в потолке. Доктор скрылся вместе с собакой за массивной дубовой дверью, ведущей в дом, попросив меня подождать здесь, на террасе. Я немного постояла на месте, разглядывая всю комнату. За окнами уже вступала в свои права тьма и, казалось, она тоже захлопнула за мной какие-то двери. У меня начался какой-то глупый, панический страх. Я вновь почувствовала комок в горле, но, двинувшись к столику, начала дышать и успокаиваться. Я стала разглядывать листы с непонятным мелким почерком, рисунками каких-то шариков и подсчетами. Книги были очень старыми. С тонкими мелованными страницами, с мелким текстом в два столбца на каком-то иностранном языке и рисунками каких-то черно-белых почек, селезенок, печени, сердец со сносками и описаниями.
«Точно доктор,»— подумала я и отошла от столика. Я заглянула в окна за тюлем и не увидела ровным счетом ничего. Кромешная, непроглядная тьма. Как я домой вернусь? Лишь было слышно, как поют скворцы в кустах, на деревьях; как порой жалобно начинала заливаться вдалеке какая-то одинокая собака и ей кто-то отзывался. Иногда из-за двери, из глубины дома доносились какие-то неясные звуки, и я старалась прислушаться, но — тишина. Я прошлась вдоль шкафов и взглядом пробегала по старым корешкам книг, что смотрели на меня из-за стекла. Не очень-то хотелось лазить по шкафам в чужом доме, и я отошла к тому дивному креслу. Меня потянуло сесть в него, и я села. Оно оказалось таким мягким и глубоким, что я там сложилась в комочек и подумала сейчас же сквозь довольную улыбку: «тут собакой пахнет; ну, все, сейчас вылезу…» — и заснула тем спокойным сном, которым спишь только когда все худо, но знаешь: обязательно станет лучше. Обязательно…
?!
Я услышала какой-то глухой шум и проснулась. Шум как-будто приближался все ближе и ближе ко мне, а я не могла вылезти из кресла и отчаянно раскачивалась в нем, пытаясь выкарабкаться из мягкой чаши. Я собралась с силами, качнулась еще, и еще, потом еще… И вывалилась из перевернутого чаши, как будто меня выплюнули. Я откинула волосы с лица, оказавшись посреди комнаты на коленях. Шум прекратился, я оглянулась вокруг и увидела собаку. Она стояла в двух метрах от меня, с зеленым теннисным мячиком в зубах. Тот поврежденный правый бок ее теперь был бережно перевязан белыми, чистыми бинтами, а сама она была чище и выглядела свежее. Дубовая дверь, за которой скрылся доктор с «бедолагой», была открыта, и в дверном проеме показался он сам, в белом свитере, с убранными назад седыми волосами. Те огромные очки он приподнял и левой рукой тер глаза. Мяч упал и покатился по полу, мы услышали громкий заливистый лай, которым одаривала меня «исцеленная». «Ах ты, негодница, не узнала свою спасительницу?» — сказал доктор и подвел ее ко мне. Она вновь, как тогда, между плит, лежа в примятой траве на краешке жизни, понюхала мои руки и глянула на меня тем взглядом… Сначала я засмеялась, затем начала плакать, и обнимала, обнимала мою самую живую, мою самую лучшую собаку. Я обнимала чудо, которое ж и в о и бегает с мячом в зубах, которое лает, дышит… Доктор опять стал тереть глаза, приподняв свои большие очки. «Вы не доктор! Вы волшебник! Волшебник!!!» — говорила я ему, а он лишь улыбался мне своей седой щетинистой улыбкой.
В тот вечер я думаю, я светилась от счастья и радости. Доктор предложил назвать собаку Витой. Vita, сказал он, с латыни переводится как «жизнь». «Жизнь» мне закидывала лапы на плечи и валила с ног, стараясь облизать мое лицо так, что потом оно было все липкое. Позже, когда мы разговорились, доктор предложил мне попробовать пирожных-корзинок, я подумала отказаться (из вежливости, конечно), но потом, когда речь зашла о липовом чае с медом, то вся моя вежливость куда-то исчезла, уступив место благодарности. Мы пили чай и говорили обо всем: он спрашивал меня о родителях, о школе… Его порадовало то, что я «слышу» книги нашей библиотеки. А то кресло-чашу, которое меня выплюнуло на середину террасы, он назвал «желальня». Странное слово доктор объяснил тем, что, по собственным его наблюдениям, в этом кресле, сделанном собственными руками доктора, приходят самые приятные желания и освежают даже «самые смрадные дни».
…
Пирожные редели. Чайник пустел. Ночь за окнами густела. Я обомлела, когда взглянула на часы. Быстро в голове моей все смешалось: и лицо мамы, и сопевшая в кресле-«желальне» Вита, и ночь… ночь — темнота за окнами! Я встала, сказала, что мне пора. Он начал сам себя ругать за то, что так задержал меня здесь своими пирожными и чаем, в самом деле, до позднего времени. Я неловко попрощалась с ним, обняла собаку и чмокнула ее в холодный нос. Вита немного фыркнула. Я рассмеялась вышла с террасы. Проходя мимо черного окна у двери, помню, что не узнала себя в отражении. Выпорхнув из дома, как мотылек, я отправилась в темноте на поиски места, куда меня пустят и где будет тепло, светло. Я невыразимо скучала по маме и хотела поскорее ее обнять. Вдруг доктор меня окликнул: я забыла водолазку. Подбежав в темноте к калитке, я взяла то, что было моей водолазкой — скомканное и грязное — и двинулась, пожелав спокойной ночи и поблагодарив доктора. Он был человек, что называется, сам себе на уме, но я чувствовала к нему нежную дружбу. Доктор мне нравился. Но для меня он остался волшебником… Хоть я и знала, что он пытался как-нибудь отделаться от этого звания, но был и остался им. У него не было никого. Совсем. Все боятся волшебника и зовут его идиотом и тому подобными именами, но когда им что-то становится нужно… Я знала волшебника, который хотел быть доктором. Вы поймите, что за такое время он сумел вытащить с того света собаку! — я до сих пор не понимаю, как это случилось. Он стал волшебником для меня и за это я его полюбила как друга. Да, у меня появился седой друг.
…Сейчас я больше всего хотела увидеть маму. С какой же радостью я прибежала домой! Мама на меня тогда очень сердилась:
— Ты где была?
Она стояла на крыльце, и голос ее дрожал под лампой у входа. Лицо было бледным. Я знала, что она очень беспокоилась за меня, хоть и вновь хотела быть строгой. Подбежав к ней, я приняла легкую пощечину, которой она меня одарила. Не раздумывая, я очень крепко обняла ее и сказала: «я люблю тебя, мамочка.» Мы стояли обнявшись, и она нежно прижимала меня к себе. Кажется, она плакала. Ужин уже остыл…»
…
Наталья Владиславовна пришла домой в каком-то странном состоянии, переоделась и почувствовала себе невероятно уставшей, легла, не заснула и стала ходить по комнате. За окном медленно разгорался вечер. В 21:37 фонари вспыхнут, потом потухнут, а затем вновь начнут потихоньку нагреваться и разгораться. «Зачем я ему все рассказала?» Она села курить, чего уже давно не делала. К голове прилила кровь. Посидела еще и поглядела во двор. Потом вновь легла в кровать и заснула тем успокаивающим сном, когда все вокруг худо, но обязательно станет лучше. Обязательно.
(вместо эпилога, или «ПИШЕТ ПРОФЕССОР»)
(Выписка из дневников профессора А. П. Крестова)
2.09
«от шума спасает лишь Шуман»
Сегодня холодно и зябко. Я редко садился за перо. Все время был занят делом. В течение пяти лет я имел силы надеяться. Тогда, несколько лет назад, я стал верить в то, что все можно изменить. Моей Вите могло стать хуже в любой момент — и я стал наблюдать за ней, изучать ее. Эта опухоль разрасталась и разрасталась, а силы и вера подогревали к каким-то действиям, хоть я и не знал, что делать. Тогда же я свозил ее к знакомому ветеринару из Москвы, с которым мы вместе учились. Мы взяли анализы, обсудили все и разъехались, чуть было не поссорившись. Старый дурак все еще ревнует меня к Нине — забавно! …
Никто ей не хотел помогать, кроме меня. Вита может умереть. И тогда меня завело в пещеру страха. Мне было страшно каждый день. Я боялся собственной тени, не выходил на улицу и просил соседского мальчугана покупать мне продукты. Я перестал работать. Все опротивело вокруг. Спать было сложно.
Но спустя месяц, когда я все-таки вышел за грибами вместе с Витой, появилась новая надежда. Вита начала примечать ныряющих между деревьев вальдшнепов, только что прилетевших в наши края. Их было до того много, что хоть беги за ружьем да и пали куда придется — не ошибешься. Они вылетали отовсюду, будто играя между собой, а Вита заливалась на них звонким лаем, бегая между деревьев и высоко задрав морду вверх, примечая одного, затем другого… Тогда же ко мне пришла идея (показавшаяся мне какой-то смешной, или даже безумной!) о клонировании моей умирающей собаки. Я стал как-то сам для себя, ненавязчиво, искать оборудование, никому не говоря о своих целях. Все нашлось и я уже не считал идею смешной и глупой. Я опять нашел нить: стал работать, нормально спать, трудиться и трудиться не покладая рук над своим замыслом. Это была моя идея фикс, которой я отдался полностью и целиком в течение пяти лет. Я зависел от Виты.
Вместе с ней мы растили Виту №2, такую Виту, по которой в будущем не расползался бы рак. Между тем, мою Виту он иссушал с каждым годом. Это невыносимо — видеть, как близкое существо умирает. Это невыносимо — ждать чего-то и на что-то надеяться, когда уже понятно: надежды нет. Я больше не пойду к этим напыщенным идиотам, которых собственные иллюзии счастья тешат больше, чем что-либо другое. Мечта оказалась лишь шуткой судьбы надо мной.
Когда я увидел в руках у Наташи Виту №2 с простреленным боком, то сразу понял, что дело худо, но ребенку не сказал ни слова правды. И ведь — что самое трагичное — Вита №2 ожила для Наташи. Я почти уверен, что это тот безумный дед выстрелил в нее из ружья. Он стреляет без разбору во всех, кто пытается пробраться в его курятник. Вита №2 не первая и не последняя. Мы вместе с этой чудесной девочкой принесли ко мне бедную собаку, не впервые сбегающую из-под моего надзора. Я отнес ее, уже мертвую, в пледе в свой кабинет, забинтовал Виту и выпустил точно такую же собаку к девочке. Как ярко светились ее глаза от счастья, — я даже это описать не берусь. Разве от обмана можно быть таким счастливым? Что есть обман?
Для девочки Вита воскресла. А для меня она умерла позавчера. Я похоронил настоящую Виту рядом с ее клоном там, в лесу, у ручья. Сейчас пальцы сами вспомнили и сыграли «Грезы» Шумана. Хорошая мелодия. Боже, мне так хорошо! Так хорошо! Разве можно быть от обмана счастливым? Что есть обман? Жертва правды? Так для чего же нам правда?
Разве можно так обманывать себя? Разве можно? Как хорошо… Боже!