***
Когда объявили, что завтра будет война,
очень громко сказали в рупор,
раскашлялись в интернете,
прокричали по телевизору,
я заметалась по своему хрустальному коробку,
повторяя:
завтра, не наступай,
завтра, не наступай,
завтра, не наступай,
завтра, не наступай,
завтра, не наступай,
завтра, не наступай,
завтра, не наступай.
завтра толкало стрелки,
и мы всей страной
(нет, моя маленькая дурочка-эскапистка, не всей)
их тормозили.
тормозили пальцами,
тормозили буквами,
знаками, клятвами, мольбами, свечами, точками и запятыми,
но стрелочки линией вскользь по границе,
никого из нас, маленьких, не спросив,
наступили.
две страны стучали по клавишам старенького «октября»
и ломали костистые пальцы:
вам сражаться, а вам помогать,
мы все решили, вперед!
и я бы металась не зная
как взять оружие
по бордовым стопам отца
и я бы боялась его потерять
в этом болотистом крошеве
из людей знамен политических взглядов
(отца? оружие?)
если бы не уже
и мы бы наверное тоже всех потеряли
на границе в земле — раненой птице
по чернозему бежит змея с красною спинкой
если завтра наступит война
то флаги все будут красные
грустно что не исчезнут другие цвета
просто все зальет красный
красный — цвет крови пролитой за родину
красный — цвет пакета «пятёрочка прощай тихий любимый мир»
красный — поступит сквозь землю
красный — на руках не наших
красного мало в природе так вот получайте красный везде красный красивый
красный жестокий красный платок на косичку красная ватка красное небо за пару
минут до заката красный на радужке глаза
красный — цвет послезавтра.
***
— как там бабушка?
почему не отвечает?
— я могу позвонить?
свет в конференц-зале
белый, как простыни в больничной палате,
белый, как листок бумаги,
на котором мама пишет
давление, пульс, частоту дыхания —
это все, что остаётся от человека
в реанимации;
белый, как стены ларечков,
лишенных глазниц,
что тянутся прямой вереницей в сокольниках,
маршируют к маленькой будочке передачи;
белый, как снег в декабре —
день рожденья тридцатого,
около нового года.
— я могу позвонить?
зачем тебе мне звонить,
напиши, что ей стало хуже
и все.
и все.
я вернусь в конце августа
и увижу ее дома, на диване,
с книжкой в руках и в малиновой кофте,
и она спросит, как там смена,
что было, с кем познакомилась,
«ну, рассказывай».
— я могу позвонить?
клавиатура дрожит,
обращается в поле для шахмат:
она не появляется в сети с 16:15 2 августа,
не отвечает на сообщения,
хотя я написала про то,
что мне повезло с соседкой
и что в сочи душно, но очень красиво.
пальцы холодеют,
когда ставишь фигуры
на черно-белые клетки.
я могу позвонить?
я могу позвонить?
я могу позвонить?
я могу позвонить?
сбрасываю, пишу что-то про инструктаж,
что он скоро закончится,
и я перезвоню
обязательно.
она скажет, что ей стало хуже,
что осталась в реанимации,
но это ведь можно написать,
необязательно звонить,
правда?
коридоры школы сворачиваются петлей,
«вы идите, я догоню,
просто важный звонок».
— привет. как там бабушка? почему не отвечает?
ставлю ногу на белую лавочку,
там – лестница за прозрачной дверью,
и тишина не шуршит бумажкой,
замирает косулей,
подходит сзади,
закрывает руками мои глаза,
сжимается в маленький клубок,
до вздоха матери шепчет мне на ухо:
ты ведь знаешь,
что
сейчас
скажут.
