XI Международная независимая литературная Премия «Глаголица»

***

Когда объявили, что завтра будет война,

очень громко сказали в рупор,

раскашлялись в интернете,

прокричали по телевизору,

я заметалась по своему хрустальному коробку,

повторяя:

завтра, не наступай,

завтра, не наступай,

завтра, не наступай,

завтра, не наступай,

завтра, не наступай,

завтра, не наступай,

завтра, не наступай.

завтра толкало стрелки,

и мы всей страной

(нет, моя маленькая дурочка-эскапистка, не всей)

их тормозили.

тормозили пальцами,

тормозили буквами,

знаками, клятвами, мольбами, свечами, точками и запятыми,

но стрелочки линией вскользь по границе,

никого из нас, маленьких, не спросив,

наступили.

две страны стучали по клавишам старенького «октября»

и ломали костистые пальцы:

вам сражаться, а вам помогать,

мы все решили, вперед!

и я бы металась не зная

как взять оружие

по бордовым стопам отца

и я бы боялась его потерять

в этом болотистом крошеве

из людей знамен политических взглядов

(отца? оружие?)

если бы не уже

и мы бы наверное тоже всех потеряли

на границе в земле — раненой птице

по чернозему бежит змея с красною спинкой

если завтра наступит война

то флаги все будут красные

грустно что не исчезнут другие цвета

просто все зальет красный

красный — цвет крови пролитой за родину

красный — цвет пакета «пятёрочка прощай тихий любимый мир»

красный — поступит сквозь землю

красный — на руках не наших

красного мало в природе так вот получайте красный везде красный красивый

красный жестокий красный платок на косичку красная ватка красное небо за пару

минут до заката красный на радужке глаза

красный — цвет послезавтра.

***

— как там бабушка?

почему не отвечает?

— я могу позвонить?

свет в конференц-зале

белый, как простыни в больничной палате,

белый, как листок бумаги,

на котором мама пишет

давление, пульс, частоту дыхания —

это все, что остаётся от человека

в реанимации;

белый, как стены ларечков,

лишенных глазниц,

что тянутся прямой вереницей в сокольниках,

маршируют к маленькой будочке передачи;

белый, как снег в декабре —

день рожденья тридцатого,

около нового года.

— я могу позвонить?

зачем тебе мне звонить,

напиши, что ей стало хуже

и все.

и все.

я вернусь в конце августа

и увижу ее дома, на диване,

с книжкой в руках и в малиновой кофте,

и она спросит, как там смена,

что было, с кем познакомилась,

«ну, рассказывай».

— я могу позвонить?

клавиатура дрожит,

обращается в поле для шахмат:

она не появляется в сети с 16:15 2 августа,

не отвечает на сообщения,

хотя я написала про то,

что мне повезло с соседкой

и что в сочи душно, но очень красиво.

пальцы холодеют,

когда ставишь фигуры

на черно-белые клетки.

я могу позвонить?

я могу позвонить?

я могу позвонить?

я могу позвонить?

сбрасываю, пишу что-то про инструктаж,

что он скоро закончится,

и я перезвоню

обязательно.

она скажет, что ей стало хуже,

что осталась в реанимации,

но это ведь можно написать,

необязательно звонить,

правда?

коридоры школы сворачиваются петлей,

«вы идите, я догоню,

просто важный звонок».

— привет. как там бабушка? почему не отвечает?

ставлю ногу на белую лавочку,

там – лестница за прозрачной дверью,

и тишина не шуршит бумажкой,

замирает косулей,

подходит сзади,

закрывает руками мои глаза,

сжимается в маленький клубок,

до вздоха матери шепчет мне на ухо:

ты ведь знаешь,

что

сейчас

скажут.