Страшно то время, когда
живой взгляд можно заметить
лишь у мертвеца.
Жара в окрестностях Абруццо стояла плотная, изнуряющая, почти осязаемая: казалось, лишь вытяни ладонь перед собой вперед, в пространство, и обожжешься, будто коснулся расплавленного металла, резко отдернешь руку. Раскаленный воздух помехами раздражал неясный взгляд, а частицы полуденного зноя медленно оседали на коже и форме, впитываясь в ткань, обволакивая тело тонким тепловым слоем. Перемещение в, вроде бы, спасительное место в относительной тени, единственное на весь окоп, сулило еще большую муку – душное, не продуваемое даже раскаленными порывами сухого сентябрьского ветра.
Небо, раскидывающееся вверху сплошным монохромным маревом, было бледно-серым. К горизонту оно приобретало грязный пепельный оттенок, над самой головой же пугало картинной мутной белизной: славившаяся в этих краях глубина истинно голубого, даже синего небосвода, скрылась под слоем пыли, пепла и пороха, переполнявшим ставший горьким воздух. Солнце, как ни пыталось пробиться сквозь эту завесу, оставалось висеть расплывчатым кроваво-красным кругом. Отсутствие прямых солнечных лучей, почему-то, лишь усиливало назойливый жар.
Несмотря на значительное преобладание горной местности в этой части полуострова и её буквально очевидного преимущества с тактической стороны, бой развернулся на холмистой равнине с редкими вкраплениями тонких, потускневших деревьев. Отсюда были заметны только верхушки горной цепи, резко взмывающей вверх посреди шири пологих просторов милях в семи от этого поля. Немецкие батареи были расположены ближе к ним, севернее союзной артиллерии, расположившейся у начала открытого пространства, отрезанного на удивление стройной лесной полосой. В то время как часть вражеских войск постепенно отступала в хребты Аппенин, попутно взрывая за собой важные переходы и мосты, войска союза не имели никакой возможности маневра – равнина отлично просматривалась со всех точек – и не могли отступить назад ввиду слишком большого количества и характерного размера оружия, которое бы не прошло через чащу.
Людей не хватало. Подкрепление с юга ожидалось в течение нескольких часов: отряды, которые на пару дней застряли в окрестностях Фоджи из-за бомбардировок, должны были присоединиться к оставшейся в этой части полуострова армии. Оно шло дольше, чем их отряды: они пришли к полю сбоку, по свободной местности, отставшим же полкам приходилось идти через лес. Лишь надежда на скорое присоединение свежих сил сохраняла последние крупинки здравого смысла в разуме, помутившемся от непрерывного грохота взрывов, и не позволяла окончательно сдать позиции. Желая либо измотать, либо банально истребить союзные войска, чтобы прочно завладеть выгодной для борьбы территорией, немцы не жалели боеприпасов и вели статичный обстрел с момента укрепления позиций каждой из сторон. Ответные удары были – перекрестный огонь продолжался до тех пор, пока не кончилось неразумно малое количество имеющихся снарядов. Запасные же всеми полками решили оставить на случай крайней необходимости.
В первый день погибла одна четверть солдат, во второй – половина от оставшихся. Сейчас, на третий день, в беспорядочно раскиданных окопах лежало от силы два десятка – теперь запасные патроны использовать было попросту некому. Те, кто пытались действовать и из ближайших к немцам окопов обстреливать находящиеся в досягаемости минометы, сложили головы на исходе первого вечера, те, кто пытался прорваться наголо, взорвались на снарядах пресловутых минометов следующим утром, а те, кто пытались помочь раненным или отдать дань уважения близким, предав их земле, неожиданно ярко умерли в хлестком едком пламени, озаряющем ночь после часа затишья. И отчаяние этого раскалённого добела боя, густая горячая кровь, насквозь пропитавшая черную землю, безысходность и животный ужас на лицах солдат, воочию наблюдавших смерть их ближайших товарищей, заставляли выживших на третий день лишь только смиренно ждать. Ждать ли смерти, ждать ли помощи, торопливо пробирающейся сквозь лесной массив, но ждать.
Солдат L. был одним из немногих оставшихся. Он сидел в П-образном рве ближе к середине поля, смиренно готовясь к своей неизвестной участи. Лагерь, разбитый в густой толщи деревьев лесной полосы футах в пятидесяти от самого поля, маячил недосягаемой точкой на самой границе его сознания – добраться туда было не просто сложно, нереально – да и смысла в том не было: опустел он полностью на рассвете этого дня, когда единицы отчаявшихся решили бежать, а он с группой последних ребят, стиснув зубы, остался на указанной позиции, не смея нарушить приказ. Но там по-прежнему могла остаться еда, а желудок поминутно сводило от саднящего голода.
L. сидел, подобравшись, спиной облокотившись на земляную стенку окопа, высоко задрав голову, то ли в попытке унять слезящиеся от гари глаза, то ли стараясь не смотреть на тела отдавших душу солдат, усеивающие все пространство вырытого укрытия. Похоронить их, как было сказано, не получилось, поэтому сидеть приходилось с буквально ощутимым дыханием смерти в плечо, да под её цепким стеклянным взглядом, следящим за L. сквозь застывшие глаза товарищей.
Солдат не был юн. Темно-каштановые волосы, отливающие оттенком махагона, правда, присыпанные пылью и грязью схватки, все еще густо завивались аккуратными вихрами у висков, оглаженных почти незаметной сединой, похожей на иней. Бледная ровная кожа за два года беспорядочных сражений и километров пути будто ссохлась, сложилась в нестройную гармонь крупных морщин, разбросанных по всему лицу, залегла глубокой складкой меж бровей, да тонкими прорезями у разом постаревших неярких карих глаз. Впавшие щеки слишком явно выделялись на вытянутом лице, играли на контрасте с неотесанно грубой линией скул. Нос также привлекал внимание: ровную, почти идеально аккуратную линию портили крошечная, несуразная горбинка и заостренный, визуально увеличивающий ноздри кончик носа. Тонкие губы, отличающиеся почти здоровым и ярким оттенком, тем не менее, терялись на лице, почти не привлекая к себе внимания. В основном потому, что первый же взгляд падал на шрам, уродующий лоб ближе к левому виску, неровной разветвленной паутиной спускающийся почти до подбородка, выделяющийся по-особенному темной, грубо затянувшейся кожей. Похожая отметка была и у правой брови, но она была короткой, почти неприметной, хотя рана, оставившая след в то время, оказалась глубокой и едва не задела глаз. В целом, голова казалась немного больше остального тела, держась на непропорционально тонкой и короткой шее, отмеченной причудливым узором заметных крупных родинок.
Форма солдата, справная даже в самые трудные дни, выгорела на солнце, потускнев едва ли не до белизны, так что грязь ярко выделялась на ставшей светло-зеленой ткани. Карманы почти оторвались, на паре хлипких ниток держась на груди, нашивки растрепались. Пропитавшись жарой и потом, длинные рукава рубашки гадко облепляли руки, чуть подрагивающие и внезапно костлявые, с загрубевшими серыми ладонями в нарывах, с чересчур длинными угловатыми пальцами. Правая рука была неестественно, даже немного карикатурно изогнута – солдат L. был уверен, что повредил ее, спасаясь от прямого, уже в воздухе разрывающегося снаряда, но боль, почему-то, так и не пришла. Однако странность ее формы заставила L. все же ее аккуратно согнуть и прикрыть левой рукой, придерживая, будто убаюкивая, и прикрывая. Ноги он старался прижимать к себе, чтобы, в случае чего, их не задело взрывом, но в икре одной все еще торчал осколок метко вкинутой гранаты, а другая не поддавалась и почти не чувствовалась, отмеченная виднеющейся сквозь рваные участки ткани изредка нарывающей раной, вспухшим темно-розовым ожогом, на счастье все же спрятанным под брюками, и выбитой коленной чашечкой.
Солнце неторопливо, будто назло медленно, начинало опускаться из точки пика. Солдат мельком глянул на багряное светило и снова отвел взгляд, почувствовав неприятный холодок вдоль загривка. Казалось, словно оно либо смеется над ними, изводя жаром и неприятным взгляду светом, либо молчаливо наблюдает за бойней внизу, знаменуя собой погибель.
Над ними. L. хотел было крикнуть или хотя бы свиснуть – двигаться было нельзя – дабы узнать, остался ли еще кто-нибудь в ближайших укреплениях, но воцарившаяся на минуту тишина в той степени была долгожданной, сколь звенящей и странно внушающей ужас, что прерывать её не захотелось.
Он кинул взгляд на часы. Поцарапанный мутный циферблат, впрочем, крепко державшийся на облезшем ремешке из когда-то дорогой качественной кожи, давно перестал показывать точное время. Стрелки перепутались, так, что секундная едва ползла от точки к точке, а часовая едва могла догнать стремительно бежавшую минутную. Золотая эмаль, которая покрывала цифры, почему-то слезла, поэтому ориентироваться приходилось лишь по бледно выступающим очертаниям на жемчужном фоне. L. сохранял часы все равно: подарок отца из давнего прошлого, на совершеннолетие, кажется, как-то, да грел сердце. Да и время на войне текло абсолютно по-другому, они бы ему и не понадобились. Но сравнительной точкой отсчета часы все равно были – казалось, что прошло несколько часов с тех пор, как он последний раз кинул взгляд на них, каждую секунду ожидая подход отставших отрядов – однако часовая стрелка, ставшая теперь его главным ориентиром, подвинулась всего на два бесцветных деления. Прошло не более десяти минут.
Где-то недалеко громыхнул еще один снаряд. Положение было плачевным: еще немного, и обстрел прекратят, чтобы уже самостоятельно проверить наличие выживших. И, при действительном наличии таковых, с ними (L. все еще надеялся, что в соседних окопах остались избежавшие гибели товарищи) расправятся быстро, не дав ни малейшего шанса спастись. Винтовка лежала рядом, но спокойствия не внушала. Оставшаяся обойма патронов, и еще, может, десяток, если поискать в карманах грудой лежащих тел, не гарантировала лишних минут жизни, да и воровство у мертвых L. считал если не кощунством, то точно поступком неверным даже под угрозой смерти. Не пригодились им – не пригодятся и ему.
Грохнуло еще раз и где-то совсем близко, наверное, в соседнем окопе, кто-то вскрикнул. Скорее от страха, чем от боли, но режущий звук, сочащийся едким ужасом, волной разлетелся по равнине. L. молча кивнул себе. Остались. Это давало отсрочку – абсолютно мизерную, от силы, может, минут 20, но давало. Шанс был.
Первое, чему учился на войне солдат – никогда не терять надежды, даже когда надежды попросту нет. Парадоксальная и не блещущая смыслом фраза из уст друга, произнесенная во время вечернего отдыха еще во время высадки в Таранто, вопреки здравому смыслу накрепко засела в голове. L. не верил в судьбу, не верил в чудесный шанс избавления после того самого ранения, что располосовало ему лицо, чего греха таить – постепенно перестал верить и в то, за что боролся. Но в жизнь верить хотелось. Поэтому в то время как остальные солдаты рано или поздно теряли надежду, L. цеплялся за неё, как мог, не позволяя себе опускать руки.
Залпы снова затихли. Перезарядка, проходившая каждые три минуты, на этот раз отчего-то длилась чуть дольше. Сердце, стоически отбивавшее немного рваный ритм, гулко отдающийся в голове, в ожидании чего-то затихло. Кончики пальцев немного похолодели. L. глянул на маленькое зеркальце, точнее, использовавшийся в качестве него кривой ассиметричный осколок, и, аккуратно уложив правую руку рядом, ощущая ее, но боясь тревожить, подхватил его другой рукой. Легко сдунул землю, осевшую на поверхности, быстрым движением протер его о пыльную штанину. И аккуратно, сдерживая дрожь в сведенных мышцах после часов без движения, медленно приподнял вверх. Он мог себе это позволить: солнца было недостаточно, чтобы осколок заиграл в лучах радужными всплесками и блеснул вдали для немецких солдат, привлекая внимание. Узнать обстановку было необходимо, подняться L. больше не мог, а понимать, когда за ним придут, было проще, чем встречать гибель в неведении.
Наконец, потратив около двух минут на то, чтобы поднять зеркальце на нужную высоту (лишь его кончик хорошо выглядывал из окопа) и слегка наклонив его, L. попытался взглянуть на равнину. Вопреки его ожиданиям, относительно чистая поверхность осколка ничего не отражала нормально, как пару дней назад, а передавала поломанное и искаженное изображение поля, показывая некоторые участки расплывчато и никак не захватывая вражеские отряды вдалеке.
Взрыв над самым ухом застал врасплох. L. вздрогнул всем телом и выронил зеркальце, едва не распоров его краем себе череп, и всеми оставшимися силами вжался в земляную стенку укрытия, крепко зажмурив глаза. Тремор непроизвольно пробрал все тело, голову будто окатило огнем, а сердце в припадке затряслось внутри грудной клетки. Инстинктивно пытаясь закрыть свое тело, L. беспомощно задвигал руками, пытаясь подобраться, но попытка лишь привела к вспышке огня в вывихнутой руке, которая молчала столько времени. Он зарылся пальцами в землю, крепко сжав дрожащие, непопадающие друг на друга зубы, и тяжело выдохнул, левой рукой прижимая к себе дефектный локоть. Ждать, ждать, ждать. Нужно просто подождать.
– Сильно прижало, а? – L. едва не свел счеты с жизнью, услышав голос где-то слева от себя. Широко распахнув глаза, он метнулся в противоположную от звука сторону, завалился набок и взвыл, непроизвольно вогнав осколок, сидящий в голени, еще глубже. Перед глазами замелькали черные точки и блики от нехватки воздуха – L. задержал дыхание, чтобы не закричать от разрывающей пульсации в ногах и противной, колющей боли в локте, на который он оперся. Солдат в панике открывал и закрывал рот, понимая, что теперь кислород просто не поступает в легкие. Глаза жгло и раздирало от попавшей в них пыли, слезы редкими огромными каплями срывались с ресниц.
Вдруг кто-то с силой ударил его по спине. Из горла вырвался гулкий, надрывный хрип, дыхательные пути резко открылись, впуская слишком много воздуха, отчего L. затяжно и туго закашлялся. Взгляд все еще ни на чем не фокусировался, но этот кто-то также приподнял его обратно, крепко схватив за плечо, и убрал больную руку в безопасную позицию, после чего сел напротив немного поодаль.
– Прости уж, брат, не знал, что ты так перепугаешься. – L. откашливался, придерживая голову одной рукой, и пытался унять предистеричную дрожь. Сквозь туманную пелену взгляда было видно, что тот, кто был с ним в окопе, не был немцем – характерная форма и истинно британский акцент немного утихомирили вопящую панику внутри. – Вон как всего согнуло.
Постепенно успокаиваясь, все еще справляясь с дерущим горло хрипом, L. понемногу возвращался. Он приподнялся, аккуратно обхватил ноги левой рукой, свел их в месте и подобрал под себя настолько, насколько мог, на самом деле оставив их почти прямыми. Придирчиво ощупал вывихнутый локтевой сустав, проверяя его на еще большие повреждения, снова приобнял эту руку и обратно облокотился на стенку. Стараясь глубоко, размеренно дышать, слегка поморгал, восстанавливая утерянное на минуты ужаса зрение.
– Ну как, нормально?
L., наконец, смог разглядеть напугавшего его солдата. Тот тоже сидел, прислонившись широкой спиной к противоположной стене окопа, немного слева от него самого, и с любопытством разглядывал L. Он был крупным – через форму явно проступали мышцы, мощные ноги он согнул в коленях, на них лежали сцепленные в замок крепкие руки с большими, немного полными ладонями. Форма его была куда опрятнее, чем у L., сидевшего во рву уже около 12-ти часов – почти чистая, разве что слегка припорошенная землей, не порванная, без видимых заплаток. Рубашка была застегнута на все пуговицы, блестящие железным светом на фоне камуфляжной ткани, к грудному карману была пристегнута тусклая цифра пять, вылитая из меди. Взгляд скользил выше. Квадратное лицо; хлипкий рыжеватый волос, скрытый тонкой черно-бурой береткой, сдвинутой немного набок; роскошные густые усы, тоже рыжие, но с золотистым отливом, почти закрывающие полную верхнюю губу; слегка выдвинутая вперед челюсть. Широкий нос, украшенный четырьмя нелепыми веснушками, пухлые щеки, подернутые легкой щетиной, густые, как и усы, брови. Неестественно зеленые глаза.
L. нахмурился, немного смутившись.
– Все в порядке, – прохрипел он.
– Ты, брат, не волнуйся, свой я.
– Я не волнуюсь, – солдат напротив усмехнулся, басисто коротко хмыкнув.
– Да вижу я, изучаешь, как подвох ищешь, – он снова хмыкнул, больше про себя, потом слегка привстал, достав из-за пояса небольшую металлическую флягу. – На, попей хотя бы.
Солдат несильно кинул её L. Тот почти смог поймать, но она все же упала в землю, мгновенно испачкавшись в грязи. L. кинул виноватый взгляд на хозяина, но тот опять хмыкнул (L. решил, что это его привычка) и махнул рукой.
– Вытру. Ты пей давай, без воды поди день уже сидишь.
Он полез в карман в поисках чего-то, L. же открутил крышку, осторожно зажав фляжку между бедер, схватил сосуд и сделал три огромных, очень жадных глотка. Зажмурился от переизбытка нахлынувших ощущений. Отдышался. Снова запрокинул фляжку и почти осушил её, едва не забыв остановиться, вспомнив, что вода не его, да и неизвестно, сколько еще придется здесь ждать. Глаза открылись, по-особенному свежо и ясно смотря на мир. Солдат тихо засмеялся.
– Вот что глоток сделать может, брат, – он ухмыльнулся и, наконец, достал из кармана помятую сигарету и спички. Ловко зажав, он поджег ее, с явным наслаждением втягиваясь, и взглядом предложил закурить L. Тот помотал головой.
– Мне и так огонька хватает.
– Как знаешь.
Он подмигнул и откинул голову назад, схватив сигарету большим и указательным пальцем, выпустил тонкую и причудливо завитую струйку дыма. Они замолчали.
L., окончательно отойдя от пережитого шока, снова принялся рассматривать солдата, слегка сведя брови. Тот заметил это.
– Звать-то тебя как? – L., неожиданно растерявшись, не ответил. – Ну молчи-молчи, успокаивайся. Меня Хью зовут.
– Я не видел тебя раньше.
– Так до этого пойди-разбери, кто и где находится. Туда и обратно из лагеря на поле кидали, измотали страшно.
– Не видел тебя в окопе.
На это Хью не ответил, увлекшись сигаретой и наблюдением за алым солнцем, все ниже сползающим к линии горизонта. Теперь, когда он задрал голову, L. смог разглядеть растрепанную толстую нить черного цвета, огибающую шею рядом с тонкими звеньями жетонной цепи. Из-под аккуратно отвернутого воротника чуть выглядывал небольшой серебряный крестик, зацепленный с помощью крошечного железного звена, откуда-то отломанного, за нитку. Он незаметно поблескивал даже в этом небольшом количестве света, попадающего в их укрепление, и, почти как форма Хью, был покрыт достаточно плотным слоем пыли и грязи. Если бы не это, крестик бы поблескивал ярче, чем пресловутое зеркальце, которое теперь валялось с другой стороны. L. сделал пометку затупить край осколка, если выберется, и снова вернулся взглядом к распятию. Что-то в этой грубой, толстой нити, несущей такой тонкий и до смешного хрупкий символ веры было знакомо, что – он не знал.
Хью, отвлекшись от неба, заметил более пристальное наблюдение со стороны L. и проследил его взгляд, чуть склонив голову вправо. Снова слегка ухмыльнулся и посмотрел L. в глаза.
– Веруешь?
L. задумался. Возможно, когда-то до войны, он посещал церковные службы с семьей. Мать его веровала, отец был убежденным католиком, один только брат оставался в воскресенье в доме, будучи скептиком. Сам же L. разрывался между позициями близких, никогда, впрочем, не вникая глубоко в тематику религии, даже находясь в храме. Почти ничего не изменилось, когда он ушел на войну. Зато ему удалось быть свидетелем отречения от веры десятков, если не сотен солдат, и он принимал их решения, но и понимал позицию тех, кто от Бога не отрекался.
– Не знаю, – честно ответил L.
– Здесь многие не знают, брат, – Хью, расправившись с сигаретой, откинул окурок в сторону. – Да только вот легче человеку-то, легче, коли есть во что верить, да знать, что он не один. А то как это вынести? – он кивнул в сторону немецкого полигона, затем кивнул вверх. – Черное небо да красный круг – будто серп над головой занесен. Не по мне это.
– Тебя призвали? – казалось, Хью удивился вопросу.
– Сам пошел. За правое дело, понимаешь, воевать. Ты не думай, что мы такие не воюем. Против войны-то, конечно, само наше понимание мира, да только вот есть вещи, ради которых можно им пренебречь, – настала его очередь изучать L. Но он лишь быстро пробежался глазами, чуть дольше задержавшись на ранах и на глазах, а потом грустно улыбнулся и отвел взгляд. – Да и ты не забывай, что не видно за стерильностью врачебного халата крови и органов. Никто не знал, какая эта война на самом деле.
L. сдержал вопрос, осевший на кончике языка дерзостью. Он не понимал того холода неприятия, которым почему-то отдавался внутри этот человек. Все существо почему-то отвергало его, даже не пытаясь обосновать эту неприязнь. L. пытался объяснить себе это чувство, аккуратно изучая неизвестно откуда взявшегося гостя, надеясь взглядом зацепиться за то, что дало бы ответ. Его раздумья прервал вопрос.
– Ты, брат, один тут сидишь?
– Да. С утра последнего гранатой задело. Думал, что сам по себе остался. Но в соседних окопах еще были люди.
Ответ L. прервал грохот. Немцы продолжили обстрел после долгого перерыва, видимо, напоследок решив окончательно подчистить их ряды. L. слегка вздрогнул, не ожидавший резкого звука, Хью же даже не пошевельнулся, лишь, слегка подав тело вперед, оглянулся назад, к югу.
– Все еще не идут, черти? – ему удалось перекричать эхо прогремевшего недалеко взрыва, но его голос все равно казался глубоким и тихим. – К утру ведь должны были добраться!
– Пока никого нет, – L. глубоко вздохнул и расслабил в раз напрягшиеся при грохоте мышцы. Тупо заныло колено. Что-то было не так. L. не представлял, что могло задержать отряды, бойко пробирающиеся сквозь лес. Техника? Пехота могла уйти вперед, не дожидаясь проезда минометов. Трех дней должно было за глаза хватить для тридцати миль, разделяющих войско. L. снова бросил взгляд на часы. Стрелки сдвинулись на пять делений отчего-то уже в другой части циферблата.
– Черти, ей Богу черти… – Хью гулко забормотал, небрежным движением заправив крестик глубже под рубашку, откинувшись назад, – Ладно, придут, никуда не денутся. Всего-то продержаться осталось.
Прогремело где-то совсем близко. На затылок прилетела раскаленная земля, обжигая кожу. Уши заложило, и какое-то время они с Хью сидели лишь в оглушительно громком звоне, вибрирующим в ушах. Краем глаза удалось увидеть следующий взрыв, вспыхнувший ярдах в пятнадцати ураганом искр и душащей гари. L. перевел взгляд на солдата. Тот смотрел прямо перед собой, слегка прищурившись, лишь чуть крепче сцепив снова покоящиеся на коленях руки. Заметив внимание L., он улыбнулся.
– Не жалеют ведь на нас патронов, а? – L. невнятно кивнул.
– Ты сам-то один?
– Я-то? – отчего-то Хью засмеялся и пристально, непонятно весело посмотрел на него. – Сейчас уже один остался. Ребята мои давно в земле мерзнут, – сказал он и кивнул вправо от себя, слегка приподнявшись, следя за тем, чтобы голова не показывалась из-за границ рва.
L., сцепив зубы и как мог зацепившись левой рукой за стенку, приподнялся так же, как можно нежно опираясь на менее раненную ногу. Переборов непродолжительный приступ тошноты, уняв резво вскружившуюся голову, он посмотрел туда, куда указывал Хью.
По югу поля шел лес, а на восточной стороне остались лишь его редкие вкрапления: солдат показывал на крошечную рощу из деревьев четырех, полукругом выстроившуюся на границе равнины. Именно там прошлой ночью оставшиеся в живых пытались почтить честь погибших, хороня их в произвольно вырытых могилах. Напротив тех немногих, которые перед обстрелом успели закопать, стояли самодельные деревянные кресты, сооруженные из отломанных березовых ветвей, перевязанных толстой бечевкой. Они были наспех воткнуты во взрытую, черную как смоль землю, и стояли теперь, слегка покосившись, белым пятном выделяясь на фоне сухой, выгоревшей травы.
Но Хью указывал немного ближе, чем на место общего захоронения солдат. Недалеко от крайних окопов, вырытых наиболее глубоко, в ряд расположилось пять могил с такими же импровизированным крестами, но сколоченными уже из гладких, отструганных досочек, и стоявшими аккурат ровно. Издалека казалось, что на каждом кресте была высечена цифра.
Первая могила немного отличалась от остальных – она была наполовину закопана, и крест, видимо, также заранее подготовленный, лежал на боку, почти падая на землю. Вокруг по периметру лежали горстки выкопанной земли, ставшей бурой и рассыпчатой от дневной жары.
Душно. Мысли настойчиво лезут в голову, никак не собираясь в цельную идею.
– Вон там ребята лежат, – сказал Хью, спокойно опускаясь обратно. Он дождался, пока L., отведя изучающий взгляд от могил, тоже сядет на прежнее место, и продолжил мысль. – Похоронили вчера, да. Служить вместе шли, с детства знакомы, почти неразлучны. Горой друг за друга вставали, – он внимательно посмотрел L. в глаза. – А одна граната все решила, брат. Какая-то минута, а уже никого не осталось.
Вдалеке прогрохотало.
– Мне жаль, – тихо сказал L., отвечая солдату тем же вниманием. В голосе Хью не было горечи – он говорил спокойно, почти неслышно, но до откровенности честно, и практически шепот, едва уловимый в шуме снарядов, отчего-то с легкостью долетал до L.
– Да чего уж жалеть. Война это, война, здесь каждый маленький человек платит слишком большую цену.
Взорвалось где-то рядом. По округе разнесся истошный крик и почти сразу все затихло.
– Всего-то немного подождать, – еще тише сказал Хью.
– Первая могила, — горло свело и L. надрывно откашлялся, прежде чем продолжить, – она осталась полузакопанной.
В ответ Хью промолчал, внезапно улыбнувшись, и тихо хмыкнул, снова посмотрев прямо в глаза L. Тот вдруг нечаянно понял, что так его удивляло в этом солдате, что отталкивало от него, что его сознание никак не хотело принимать.
Глаза у Хью были живые. До глупого зеленые, будто только что раскрашенные акварелью, с непривычной глубиной чернильной тьмы зрачка, с едва заметными бликами на радужке. Взгляд был прямой и ясный. В нем не читалось пустоты. В нем не было немой безысходности, в нем не было страха, в нем не было даже усталости. Он был живой. С непонятной свободой, которая сейчас казалась такой далекой и которая была во взгляде каждого солдата до войны. L. видел такие глаза, казалось, вечность назад, и растерялся, встретившись с их ошеломляющей ясностью.
Казалось, Хью понял, о чем он думает. Он улыбнулся еще шире и отвел глаза, доставая еще одну сигарету, снова цепляясь взглядом за небо. Солнце, немного просветлев, приобрело ржавый оттенок, по-прежнему медленно опускаясь к горизонту. Стрелки часов передвинулись на два деления.
Снова взорвалось прямо над головой. Земля затряслась, и L. как можно сильнее вжался в стенку. Сзади повеяло порохом. Рука взорвалась жгучей пульсацией от неосторожного движения, и он, зашипев, посильнее прижал ее к себе. Слегка приподняв голову, L. увидел кажущиеся прозрачными языки пламени, скоро пожирающие короткую траву на границе окопа. Снаряд почти попал вниз.
– Не проймут, черти, да, брат? Не проймут… – Хью затянулся с исполненным удовольствия лицом и подмигнул. В его взгляде на секунду промелькнуло что-то нечитаемое, но оно моментально исчезло, и на его губах заиграла легкая, почти успокаивающая улыбка. Тускло мигал огонек тлеющей сигареты, мутно поблескивала медная пятерка на груди, нечитаемо горели глаза. – Держимся. Держись, понял? Всего-то немного подождать, – повторил Хью.
Грохот раздался слева. В ров бросило горсть земли. Висок обдало горячим, и, аккуратно притронувшись кончиками пальцев, L. ощутил кровь, идущую из тонкой царапины. Жара продолжала давить. На землю пробился один слабый луч света, дрожащий, едва заметный. Солнце внезапно вновь налилось багрянцем, в этот раз почти бордовым, глубоким. Духота по особенно сжала горло, осев во рту неприятной сухостью.
На почти оторванном, помятом грудном кармане L., пораженном грязью и нелепыми пятнами застывшей
