Сибирский добровольческий взвод входил в состав Западного фронта. Совсем ещё мальчишки в отцовских сапогах, сползающих с ног, штанах, изношенных до дыр, с молодыми, измазанными копотью лицами шли каменистой дорогой, напевая вполголоса:
«Отомстим, товарищи, врагу!
Отомстим за сына офицера!»
— Отомстим за сына офицера! — подхватил Борис тише всех, чтобы лишь прижатому к груди автомату и трофейному кинжалу в кармане было слышно. Он никогда не пел. Не таким громким и пронзительным был его хрипловатый голос. И никогда не признавался, что поэт, что это его стихи поют солдаты, ступая по иссхошей земле. Он украдкой посматривал на своих товарищей, кто рот на высоких нотах открывает и не поет, кто фальшивит и смущается немедленно, а кто впереди идет и кричит во все горло: «Отомстим за сына офицера!».
Дорога, обрамленная кустами, вывела взвод на дальние подступы к старинному городу Смоленску. Одиннадцатое августа, а ноги в портянках мёрзнули, руки дрожали, и казалось, что воздух в горле застывал и не двигался. Солдаты останавливались, били кулаками в грудь, пытаясь вытряхнуть лед из глотки, и тогда сержанты клали теплые, отеческие руки на плечи и говорили: «Мужайся, брат. Немного осталось». Борис тоже утешал, и рядом с ним сибирякам становилось спокойно: голос у него был тихий, с хрипотцой, и уверенный, словно он не в неизвестность шел, как другие, а непременно знал, что будет в конце. «Все хорошо у нас, — говорил он, не замедляя решительного шага, — все хорошо. Отомстим врагу, товарищи. Отомстим за сына офицера!»
Показались Гнездиловские высоты у станции Павлино, и солдаты встали, сняв с груди тяжелые автоматы. На высотах затаился враг — жестокий, беспощадный, жаждущий крови. Это он погубил офицерова сына! Борис нащупал в кармане кинжал и погладил большим пальцем металлический наконечник, казавшийся ледяным в его горячей, сильной руке.
— Гнездиловские высоты. Мы должны их взять, — произнес Борис, и его глаза заблестели во мраке глубокой ночи. — Вы помните, здесь километры колючей проволоки и минные поля. Нам надо быть осторожными. А там, — он махнул рукой, — линии траншей вьются, как змеи, и противотанковые рвы. Более двухсот огневых точек установлено проклятым врагом! И пусть нас меньше, пусть не так богато наше снаряжение, но мы сильнее; в нас течет русская кровь.
Сибиряки обнялись, попрощались, и, как один человек, с длинными ногами, шагом откидывающим их на милю вперед, бросились на вражеские укрепления. На небо выплыла бледная луна, разрастаясь и мерцая серебристым светом, и вдруг взорвалась багровыми искрами. Потяжелел щербатый диск, налитый кровью, раскрошил небесную гладь на яркие, оглушительные вспышки, и солдаты попадали на землю.
Немцы открыли бешеный огонь, звенящий в ушах проносящимися пулями, алеющий пятнами на груди. Рожь вспыхнула — и повалил густой дым. Солдаты прижались к земле, задыхаясь от копоти и жара. Дрожащими руками перевязывали они раны. Липкий пот стекал по лицам, и кровь застилала глаза кипящей волной. Земля дымилась и извергала удушливую, кислую гарь, которую глотали сибиряки, затерявшись в колосьях ржи.
— Их слишком много. Отступаем? — хрипло прошептал пожилой солдат, прижимая голову к земле почерневшими от дыма руками.
Сибиряки искали глазами командира, но в темноте знойной, безветренной ночи был слышен лишь его голос:
— Мы возьмем Гнездиловские высоты ценою собственных жизней. Мы сильнее. Вперед!
Немцы вглядывались в темноту. Медленно поднимались безликие тени, едва различимые под ночной вуалью, и рассыпались яркими огнями по всему полю, укутанному в черный, струящийся дым.
Грохот выстрелов потряс стихшую землю, немцы осыпали колосья огненным дождем, и рожь вспыхнула, выстроилась огненным кольцом окрест Новосибирского полка, подсвечивая окровавленные лица. «Feuer auf russische Soldaten!» — кричали немцы, выкатывая черные глаза, и сибиряки вновь падали грудью на землю, устланную мертвыми телами. Непрерывные выстрелы разлетались брызгами по полю, разрывая бледную насыпь звезд.
Черное поднебесье рвали звезды, рдеющие в вышине и падающие на землю громкими, раскатистыми взрывами. Земля расходилась трещинами, ломая тонкие стебельки спелой ржи, разбрасывая мертвые тела.
Борис полз на животе, отталкиваясь прикладом от рыхлой земли, подтягивая бурлящее молодой кровью тело. Пусть будет он трижды мертв и упокоен в землю, но пред врагом не отступится, не даст слабину!
Все вокруг искрилось и сквозило сухим жаром. В огненной гуще растворилась свежесть летней безоблачной ночи. Рядом солдат — пожилой мужчина, отставной военный из-за тяжелой травмы ноги, но верный доброволец в Новосибирском полку — давился слезами, уложив на колени голову сына, смотрящего вперед огромными пустыми глазами, подернутыми дымкой решимости.
Каким он был молодым, ещё совсем мальчишка! Его Сереженькой-соловьем звали: он громче всех пел песни и шел всегда впереди взвода — не боялся смерти. Отец говорил ему: «Осторожнее будь, Сереженька, я в бою за тобой приглядеть не смогу». «Мне, отец, немца бояться нечего, — отвечал он, — он меня больше боится. Я как возьму автомат в руки — он предо мной на колени упадет!»
Бой разжег в сердце Бориса неистовый огонь. Сколько погибло верных товарищей! Как далека родимая Сибирь! Алые искры луны зажгли его волосы и бледную кожу, и получился костер, разрастающийся, крепкий, неподвластный немецкому пулемету. Еще сегодня Сереженька шел, запевая, и взвод шел за ним, а теперь он пойдет, и товарищи с ним в ногу.
Борис поднялся с пылающей земли, не слыша грохота, не видя проносящихся над головой пуль.
— Борис! — вскрикнули солдаты, поднимая головы в грязных касках. — Борис! Ты чего удумал? Ложись!
Сержант огляделся, нашел глазами сибиряков, увидел их измазанные в крови и копоти лица и повелел громким голосом:
— А ну-ка.. Запевай: «Вставайте, солдаты! Вставай, верный взвод!»
Солдаты переглянулись, щурясь в темноте, и, как один, подхватили яркую боевую песню, поднимая автоматы с земли, и с ревом, не способным заглушить пение, открыли огонь по застывшим на укреплениях немцам. Сибиряки шли, как ожившие мертвецы, покачиваясь, наступая на тела, не чувствуя собственных ран, и пели — громко, решительно, надрывая голоса: «Отчему краю сибирский отряд выстлал победу телами!»
Взбешенные немцы, превозмогая ужас, повели огонь, но сибиряки не прятались в колосьях ржи. Они шли на вражеские окопы, отстреливаясь, сплевывая кровь, и яростно кричали строки песни. Ночной воздух наполнял гимнастерку соленой влажностью. Руки выворачивались крыльями, немецкие пули проносились над головами, земля взрывалась под ногами. Сибиряки не слышали протяжного свиста в ушах, не чувствовали боли в ногах, не видели россыпь алых огней на поле, но языки их то прилипали к небу, то ложились на зубы..
«Отчему краю балтийский отряд
Выстлал победу телами!»
В лесу, у станции Павлино, на постаменте стоит теперь Борис в военном плаще, каске и с поднятым вверх автоматом. У подножия лежат живые цветы с трепещущими тонкими красными лепестками. Он юн, встретил не больше двадцати вёсен, за всю жизнь спел лишь однажды, а глаза его, раскрытые навечно, блестят металлом и отвагой, словно живой он, не умер в том сражении от немецкого пулемета и не оплакивали его товарищи-сибиряки под березой. И напевает себе под нос: громко петь стесняется, голоса нет, пусть Сереженька поет — у него получается: «Отомстим за сына офицера!»
