Среди однояйцевых хрущёвок квартала №6, в крайнем доме, на первом этаже была одна преинтереснейшая квартира. Рыжая краска двери местами облупилась, местами почернела и отваливалась, обнажая гнилое мясо дерева. Сумасшедшие называли это постмодернистской инсталляцией, а мамы детей, не съевших обед, пугали своих чад живущей там бабайкой.
«Бабайка» имела в распоряжении целых две комнаты. Но целыми днями она сидела у подъезда на краю скамейки, покачиваясь взад-вперед. Временами она что-то ворчала прохожим вслед, а временами в обществе соседок обсуждала погоду, распущенную молодёжь, ноющие кости, в конце всегда прибавляя: «Старость – не радость».
Несмотря на свой возраст, она не забывала по-своему следить за собой. На сухих, старческих руках ногти часто были выкрашены в убойные цвета лака. Ядовито-рыжие волосы вечно стояли дыбом. На плечах лежал побитый молью изумрудный платок. Два изюма вместо глаз прикрывали несоразмерно большие солнечные очки в белой оправе, а губы шелушились фиалковой помадой.
Всё, что составляло её наружность, в сумме выдавало что-то эдакое… сказочное… Чем-то она напоминала Тортиллу. Правда, державшую вместо золотого ключика ковш с кипятком, которым грозилась ошпарить каждого проходящего у неё под окнами. А между тем, звали её Флюра, что никак не соответствовало спрятанным в имени «флёру, лире, флирту…»
Ни детей, ни внуков у неё не было. Только изредка заглядывал племянник. Это был мужчина зрелых лет: на жёлтом, рано постаревшем лице – хмурые с проседью усы. А на затылке обязательная лысина. Он неизменно носил синюю сальную рубаху и пожелтевшие с годами джинсы. Таких людей обычно называли «родственничками». Сам он считал себя философом, чуть ли не великим комбинатором. Но вся его «философия» состояла из повторения одной и той же фразы: «Работать нужно не по двенадцать часов, а головой». Это давало ему возможность «уделять время только умственной пище, не отвлекаясь на быт и прочую ерунду».
Так время и летело, ничего не менялось, а может быть, и не хотело меняться. Баба Флюра, не изменяя себе, гоняла палками детвору, сидевшую на её месте, и верещала вслед: «Тьфу ты, бесштана команда!» И после ещё долго сыпала башкирскими ругательствами, садилась на край скамьи и, пофыркивая, качалась взад-вперед. Так бы и продолжалось, если бы не один случай, переменивший все круто и безвозвратно.
Это был один из таких летних ленивых дней, когда солнце жгло своими лучами, как солёными розгами, и загоняло обратно в дом молиться вентилятору. И единственные, кому нипочем был этот жуткий зной- дети. Как ни в чем не бывало, они разъезжали на велосипедах, грабили бабушек, опустошая их огороды, и часто спорили о насущном:
-Ксюш, ну вынеси воды-ы-ы-ы…
-Я не могу! Мама домой загонит.
-А у меня щи сварили, есть заставят…
-Вик, иди ты, у тебя-то родители добрые.
Продолжаться это могло долго, но в этот раз спор был прерван бабой Флюрой – точнее ледяным прибоем из её ведра. Промокшие и обиженные, «потопали вдоль улицы тигриною повадкой, придали глазкам разъяренный блеск, явили мощь свою» в горячем крике жалобы: «Отеееееец!» – жаловаться побежали! Папа Маши, русоволосый, крепкий мужчина средних лет, уже направлялся в сторону обидчицы. Перепалка длилась недолго. Баба Флюра после горсти башкирской брани, двинулась было к домофонной двери. Но проигрывать совсем не в её правилах: добить противника она решила в прямом смысле – булыжником.
Бам! Промах. Бах!
В ответ кулак.
У Флюры на глазу синяк.
После этого происшествия баба Флюра изменилась. Забросила посиделки на скамейке, запустила огород, да и вообще почти перестала бывать на улице. Иной раз пройдет, держа буханку хлеба под подмышкой, и не поздоровается в ответ. И соседки, затаившие на неё обиду, говорили: «Флюра-апа дуракланды» – тронулась умом. И, мол, порчу на нее навели и даже что племянник – вовсе не племянник, а тайный любовник…
Но все забывается – и разговоры стихли. О бабе Флюре вспоминали только тогда, когда видели подъезжавшую к дому ржавую «Волгу» её племянника. Шагая мимо скамьи, он всегда здоровался шепелявым «сдрасщте» и скрывался за дверью-инсталляцией. Пробыв там совсем недолго, в спешке уезжал.
Время справлялось со своей главной функцией отлично – оно шло. А баба Флюра всё по-прежнему не объявлялась.
Но однажды теплым декабрьским вечером, окно её загорелось желто-зеленым светом и за пыльным стеклом показалась она. Некогда хитрую старушку было трудно узнать: когда-то багрового цвета волосы погасли и отливали мертвенной белизной, бойкий взгляд черных глаз сменился пустотою, от язвительной улыбки и вовсе ничего не осталось, а на лице седой вуалью легла гримаса нескончаемого мучения…
А время по-прежнему лихо лавировало по разбитым улицам без фонарей, оставляя за собой дни январского беспробудного веселья, февральские морозы и апрельскую слякоть, и уже собиралось окончательно обогнать весну, как вдруг…
…Ранним дождливым утром у знакомого подъезда родной хрущевки квартала №6 собрались зеваки. Толпу взрезал тот самый племянник. Вместе с тремя хилыми санитарами и двумя упитанными полицейскими он скрылся за жуткой дверью. Пробыв в квартире совсем недолго, посетители мигом вылетели оттуда и бросились отмывать ноги в луже от прилипшей к подошве то ли грязи, то ли чего похуже…
Вскоре рапорт был составлен. Тело запаковано. Ботинки помыты.
И бабайки умирают.