Однажды пополудни я сидел на открытой веранде Café de la Paix, наблюдая за великолепием и убожеством парижской жизни, и сквозь бокал вермута удивлялся странной панораме блеска и нищеты, которая разворачивалась передо мной. Кто-то окликнул меня: я обернулся, заметив лорда Мёрчинсона. Мёрчинсона, с которым мы не виделись почти десять лет после выпуска из колледжа! Я был несказанно рад этой встрече, и мы горячо пожали руки. В Оксфорде мы были близкими друзьями. Я безгранично любил его — он был таким красивым, таким отважным и таким благородным. Мы всегда говорили, что он был бы прекраснейшим из людей, если бы не его страсть рубить правду-матку… Но мне кажется, эта-то честность и нравилась нам сильнее всего. Теперь я нашёл его серьёзно изменившимся: взволнованный и озадаченный, он, казалось, пребывал в каких-то сомнениях. Я знал, что это не мог быть современный скептицизм: Мёрчинсон был закоренелым тори и так же твёрдо верил в Пятикнижие, как и в палату лордов. Сообразив, что здесь замешана женщина, я поинтересовался: не женат ли он?
-Я недостаточно понимаю женщин, — ответил он.
-Дорогой Джеральд, — сказал я, — женщины созданы для того, чтобы их любить, а не понимать.
-Я не могу любить там, где не могу доверять, — отозвался он.
-Я верю, что в твоей жизни есть загадка, Джеральд, — воскликнул я, — так расскажи её мне.
-Давай проедемся, — возвразил он, — здесь слишком многолюдно. Нет, только не жёлтую коляску, любой другой цвет, вот — тёмно-зелёная подойдёт.
Спустя несколько мгновений мы рысцой неслись по бульвару, направляясь в сторону Мадлен.
-Куда же мы поедем? — спросил я.
-О, куда пожелаешь! — подхватил он. — Например, в Restaurant in the Bois; мы отобедаем, и ты расскажешь мне всё о себе.
-Сначала я хочу услышать о тебе, — ответил я, — расскажи мне свою тайну.
Он достал из кармана небольшой сафьяновый футляр с серебряной застёжкой и протянул мне. Я открыл его: внутри была фотография женщины. Высокая и изящная, она казалась невероятно красивой своими большими неясными глазами и распущенными волосами. Будто провидица, закутанная в дорогие меха.
-Что тебе говорит это лицо? — он обратился ко мне. — Стоит ли ему верить?
Я внимательно вгляделся. Передо мной было лицо человека, хранившего тайну — хорошую ли, страшную ли — я не мог сказать. У неё была красота — красота, сотканная из множества загадок; красота более внутренняя, чем физическая — и слабая улыбка, игравшая на её губах, казалась слишком неуловимой для того, чтобы быть по-настоящему нежной.
-Ну, — нетерпеливо воскликнул он, — что скажешь?
-Джоконда в соболях, — протянул я, — расскажи о ней всё.
-Не сейчас, — попросил он, — после обеда, — и начал говорить о другом.
Когда официант принёс нам кофе и папиросы, я напомнил Джеральду его обещание. Он поднялся со своего места, два-три раза прошёлся по комнате и, наконец усевшись в кресло, рассказал мне следующее:
-Одним вечером, — начал он, — около пяти часов я шёл по Бонд-стрит. Там была ужасная давка, и проехать было практически невозможно. Вблизи тротуара стояла маленькая жёлтая карета, которая — сам не знаю почему — привлекла моё внимание. Я проходил мимо, и в этот самый момент из неё выглянуло личико, что я показал тебе. В ту же минуту оно поразило меня: всю ночь я думал о нём, не позабыв и на следующий день. Я бродил по этой жалкой улице, вглядываясь в каждую коляску, и ждал жёлтую карету. Но моя прекрасная незнакомка больше не появлялась, и в конце концов я стал думать, что это просто был сон. Неделю спустя был обед у мадам де Пастель. Он был назначен на восемь часов, но в половину девятого мы всё ещё ожидали кого-то в гостиной. Наконец, слуга отворил дверь и доложил: леди Алрой. Женщина, которую я так искал! Она медленно вошла в комнату, в сером кружеве похожая на луч лунного света. К моему превеликому удовольствию, мне выпала удача проводить её к обеденному столу.
Когда мы сели, я невзначай заметил:
-Мне кажется, я как-то мельком видел вас на Бонд-стрит, леди Алрой.
Она сильно побледнела и тихо произнесла:
-Прошу, не говорите так громко — нас могут подслушивать.
Эта неудачная попытка завязать разговор заставляла меня чувствовать себя ничтожным, и я не нашёл ничего лучше, чем с головой броситься в рассуждения о французских пьесах. Она всё так же говорила очень мало, всё тем же низким и певучим голосом. Казалось, будто она боится быть услышанной кем бы то ни было. А я влюбился; влюбился так пылко, отчаянно, даже глупо, и аура загадочности, окружавшая её, только сильнее распаляла моё страстное любопытство. Когда она уходила — это случилось вскоре после обеда — я спросил, смогу ли увидеть её снова. Она с минуту колебалась, потом оглянулась, чтобы узнать, нет ли кого поблизости, и затем сказала:
-Можете. Пожалуйста, в без четверти пять.
Я умолял мадам де Растель рассказать мне о ней, но всё, что удалось узнать, — это то, что она вдова, владеющая прекрасным домом в Парк-Лейн. Когда какой-то учёный зануда начал рассказывать про свою диссертацию о вдовах — как о наиболее приспособленных к семейной жизни ввиду своего опыта — я распрощался и тут же ушёл.
На следующий день я прибыл в Парк-Лейн точно в назначенный час, но дворецкий доложил, что леди Алрой только что вышла. Расстроенный и довольно озадаченный, я поехал в клуб и после долгих раздумий послал ей письмо с просьбой позволить мне попытать счастья в другой раз. Ответа не было несколько дней, но, наконец, пришла маленькая записка, в которой говорилось, что она будет у себя в четыре часа воскресенья. В ней также была эта необычная приписка:
«Пожалуйста, более не пишите сюда; я объясню вам при встрече.»
В воскресенье она приняла меня и была невероятно очаровательна. Когда я собирался уходить, она попросила, чтобы я, если будет такая возможность, написал ей вновь, адресовав письмо так:
«М-с Нокс, почтовый ящик книжной лавки Уайтэкера, Грин-стрит»
-Есть причины, — пояснила она, — по которым я не могу принимать письма в собственном доме.
Весь этот сезон я часто с ней встречался и смог оценить по-настоящему высоко, но ощущение загадки никуда не пропало. Иногда мне даже думалось, что она, наверное, во власти какого-то мужчины — однако её неприступность не позволяла в это поверить. Было очень тяжело прийти к какому-то определенному выводу: её можно сравнить с необыкновенными кристаллами из музеев, которые то прозрачны, то, через мгновение, абсолютно мутны. Наконец, я решился сделать ей предложение — так я устал от постоянной скрытности, которой сопровождался каждый мой визит, все редкие письма, что мне довелось послать! Я написал в книжную лавку, чтобы узнать: может ли она принять меня в шесть часов понедельника? Она согласилась — и я был на седьмом небе от счастья! Я обезумел от любви, и она вскружила мне голову, несмотря на всю загадочность, окружавшую её. Так казалось мне тогда, но теперь я понимаю: это произошло как раз вследствие загадочности. Нет, нет! Я полюбил в ней женщину, именно женщину… И всё же таинственность раздражала меня, сводила с ума! Зачем, зачем случай натолкнул меня на её след?
-Ты разгадал эту загадку? — воскликнул я.
-Боюсь, что да, — произнёс он. — Рассуди сам.
В следующий понедельник я позавтракал у своего дяди и в четвертом часу шёл по Мэрилебонской улице. Ты знаешь, мой дядя живёт в Риджентс-парк. Мне надо было на Пикадилли, и я решил срезать путь через несколько дрянных улиц. Вдруг, к моему удивлению, впереди я увидел леди Алрой. Её лицо было закрыто густой вуалью, и шла она очень торопливо. Остановившись у последнего дома в переулке, она поднялась по ступеням, достала ключ, отперла дверь и вошла.
«Вот и загадка», — пронеслось у меня в голове. Ускорившись, я поспешил к дому. После внимательного осмотра стало ясно, что он был чем-то вроде места, где сдаются квартиры. На пороге лежал платок, который она обронила. Я поднял его и спрятал в карман. А затем задумался: что делать дальше? Осознав, что я не имею никакого права следить за ней, я поехал в клуб.
В шесть часов я был у неё. Она лежала на диванчике в своём серебристом чайном платье; туалет её, как и всегда, дополняли удивительные лунные камни. Словом, она была прекрасна.
-Я так рада видеть вас, — сказала она, — я целый день не выходила из дому.
Я пристально взглянул на неё с изумлением, достал из кармана платок и протянул его ей.
-Вы обронили это на Кёмнор-стрит сегодня утром, леди Алрой, — произнёс я очень спокойно. Она в ужасе взглянула на меня, но платка не взяла. — Что вы там делали?
-Какое право вы имеете, чтобы спрашивать меня об этом? — возразила она.
-Право мужчины, влюблённого в вас, — ответил я. — Я здесь затем, чтобы просить вашей руки.
Она закрыла лицо руками и разрыдалась.
-Расскажите же мне! — умолял я.
Она вдруг поднялась и, глядя мне прямо в лицо, сказала:
-Лорд Мёрчинсон, мне нечего вам сказать.
-Вы с кем-то виделись, — настаивал я, — вот и ваша тайна!
Ужасно побледнев, она промолвила:
-Я не виделась ни с кем.
-Вы не скажете правду? — вскрикнул я.
-Я сказала её вам, — ответила она.
Я был в ярости, я был в бешенстве; я не помню, что ответил, но точно знаю, что наговорил ей отвратительных вещей. В конце концов я выбежал из её дома, как ошпаренный.
На следующий день мне пришло письмо от неё; я отправил его обратно, даже не распечатав. В тот же день я уехал в Норвегию вместе с Алленом Колвилем. После этого прошёл месяц, и первой вещью, что попалась мне на глаза по возвращении… Стало известие о смерти леди Алрой в «Утренней почте». Она подхватила простуду в театре, и спустя пять дней скончалась от воспаления лёгких. Я замкнулся в себе, стал сторониться общества. Как я любил её, как безумно я любил её!.. Господи, как же я любил эту женщину!
-Ты… Был на той улице, в том доме? — спросил я.
-Да. — ответил он.
Однажды я всё-таки пришёл на Кёмнор-стрит. Было невозможно не пойти; меня мучали сомнения. Я постучал в дверь, она отворилась, и на пороге показалась представительного вида дама. У неё я поинтересовался: нет ли свободных комнат?
-Видите ли, сэр, — проговорила она, — сдаются комнаты; все они давно закреплены за одной леди, но она не появлялась вот уже три месяца. Так что, я думаю, вы можете взять одну из них.
-Простите, случаем, не эта леди? — осведомился я, показав ей фотографию.
-Она! Она самая, — воскликнула она.
-Эта леди мертва, — произнёс я.
-Боже! Я догадывалась, но… Не могла в это поверить. — пояснила она. — Моя лучшая квартирантка. Она платила мне три гинеи в неделю только затем, чтобы прийти и посидеть в комнатах.
-Встречалась она с кем-то? — догадался было я.
Но хозяйка заверила меня в обратном: леди всегда приходила одна, и она никого с ней не видела.
-Так что, чёрт возьми, она там делала? — вскрикнул я.
-Только сидела, читала книги да изредка чаёвничала, — объяснила дама.
Не зная, что ответить, я дал ей золотой и ушёл.
-Теперь, что ты об этом думаешь? Что всё это значило? Не хочешь ли ты сказать, что хозяйка обманула меня?
-Никак нет-с.
-Зачем же тогда леди Алрой ходила туда?
-Милый Джеральд, — вздохнул я, — леди Алрой, по всей видимости, просто была одержима загадочностью. Она снимала комнаты и тайно приходила в них исключительно для того, чтобы иметь возможность, надев вуаль, почувствовать себя героиней романа. Это была страсть к таинственности; однако сама же она оказалась Сфинксом без загадки.
-Ты действительно так думаешь?
-Я в этом уверен, — ответил я.
Он вновь вытащил сафьяновый футляр, открыл его и поглядел на фотографию.
-Хотел бы я знать! — сорвалось с его губ.
One afternoon I was sitting outside the Cafe de la Paix, watching the splendour and shabbiness of Parisian life, and wondering over my vermouth at the strange panorama of pride and poverty that was passing before me, when I heard some one call my name. I turned round, and saw Lord Murchison. We had not met since we had been at college together, nearly ten years before, so I was delighted to come across him again, and we shook hands warmly. At Oxford we had been great friends. I had liked him immensely, he was so handsome, so high-spirited, and so honourable. We used to say of him that he would be the best of fellows, if he did not always speak the truth, but I think we really admired him all the more for his frankness. I found him a good deal changed. He looked anxious and puzzled, and seemed to be in doubt about something. I felt it could not be modern scepticism, for Murchison was the stoutest of Tories, and believed in the Pentateuch as firmly as he believed in the House of Peers; so I concluded that it was a woman, and asked him if he was married yet.
‘I don’t understand women well enough,’ he answered.
‘My dear Gerald,’ I said, ‘women are meant to be loved, not to be understood.’
‘I cannot love where I cannot trust,’ he replied.
‘I believe you have a mystery in your life, Gerald,’ I exclaimed; ‘tell me about it.’
‘Let us go for a drive,’ he answered, ‘it is too crowded here. No, not a yellow carriage, any other colour — there, that dark-green one will do;’ and in a few moments we were trotting down the boulevard in the direction of the Madeleine.
‘Where shall we go to?’ I said.
‘Oh, anywhere you like!’ he answered — ‘to the restaurant in the Bois; we will dine there, and you shall tell me all about yourself.’
She grew very pale, and said to me in a low voice, «Pray do not talk so loud; you may be overheard.» I felt miserable at having made such a bad beginning, and plunged recklessly into the subject of French plays. She spoke very little, always in the same low musical voice, and seemed as if she was afraid of some one listening. I fell passionately, stupidly in love, and the indefinable atmosphere of mystery that surrounded her excited my most ardent curiosity. When she was going away, which she did very soon after dinner, I asked her if I might call and see her. She hesitated for a moment, glanced round to see if any one was near us, and then said, «Yes; to-morrow at a quarter to five.» I begged Madame de Rastail to tell me about her; but all that I could learn was that she was a window with a beautiful house in Park Lane, and as some scientific bore began a dissertation of widows, as exemplifying the survival of the matrimonially fittest, I left and went home.
‘The next day I arrived at Park Lane punctual to the moment, but was told by the butler that Lady Alroy had just gone out. I went down to the club quite unhappy and very much puzzled, and after long consideration wrote her a letter, asking if I might be allowed to try my chance some other afternoon. I had no answer for several days, but at last I got a little note saying she would be at home on Sunday at four, and with this extraordinary postscript: «Please do not write to me here again; I will explain when I see you.» On Sunday she received me, and was perfectly charming; but when I was going away she begged of me, if I ever had occasion to write to her again, to address my letter to «Mrs. Knox, care of Whittaker’s Library, Green Street.» «There are reasons,» she said, » why I cannot receive letters in my own house.»
‘All through the season I saw a great deal of her, and the atmosphere of mystery never left her. Sometimes I thought that she was in the power of some man, but she looked so unapproachable that I could not believe it. It was really very difficult for me to come to any conclusion, for she was like one of those strange crystals that one sees in museums, which are at one moment clear, and at another clouded. At last I determined to ask her to be my wife: I was sick and tired of the incessant secrecy that she imposed on all my visits, and on the few letters I sent her. I wrote to her at the library to ask her if she could see me the following Monday at six. She answered yes, and I was in the seventh heaven of delight. I was infatuated with her: in spite of the mystery, I thought then — in consequence of it, I see now. No; it was the woman herself I loved. The mystery troubled me, maddened me. Why did chance put me in its track?’
‘You discovered it, then?’ I cried.
‘I fear so,’ he answered. ‘You can judge for yourself.’
‘When Monday came round I went to lunch with my uncle, and about four o’clock found myself in the Marylebone Road. My uncle, you know, lives in Regent’s Park. I wanted to get to Piccadilly, and took a short cut through a lot of shabby little streets. Suddenly I saw in front of me Lady Alroy, deeply veiled and walking very fast. On coming to the last house in the street, she went up the steps, took out a latch-key, and let herself in. «Here is the mystery,» I said to myself; and I hurried on and examined the house. It seemed a sort of place for letting lodgings. On the doorstep lay her handkerchief, which she had dropped. I picked it up and put it in my pocket. Then I began to consider what I should do. I came to the conclusion that I had no right to spy on her, and I drove down to the club. At six I called to see her. She was lying on a sofa, in a tea-gown of silver tissue looped up by some strange moonstones that she always wore. She was looking quite lovely. «I am so glad to see you,» she said; «I have not been out all day.» I stared at her in amazement, and pulling the handkerchief out of my pocket, handed it to her. «You dropped this in Cumnor Street this afternoon, Lady Alroy,» I said very calmly. She looked at me in terror, but made no attempt to take the handkerchief. «What were you doing there?» I asked. «What right have you to question me?» she answered. «The right of a man who loves you,» I replied; «I came here to ask you to be my wife.» She hid her face in her hands, and burst into floods of tears. «You must tell me,» I continued. She stood up, and , looking me straight in the face, said, «Lord Murchison, there is nothing to tell you.» — «You went to meet some one,» I cried; «this is your mystery.» She grew dreadfully white, and said, «I went to meet no one,» — «Can’t you tell the truth?» I exclaimed. «I have told it,» she replied. I was mad, frantic; I don’t know what I said, but I said terrible things to her. Finally I rushed out of the house. She wrote me a letter the next day; I sent it back unopened, and started for Norway with Alan Colville. After a month I came back, and the first thing I saw in the Morning Post was the death of Lady Alroy. She had caught a chill at the Opera, and had died in five days of congestion of the lungs. I shut myself up and saw no one. I had loved her so much, I had loved her so madly. good god! how I had loved that woman!’
‘You went to the street, to the house in it?’ I said.
‘Yes,’ he answered.
‘One day I went to Cumnor Street. I could not help it; I was tortured with doubt. I knocked at the door, and a respectable-looking woman opened it to me. I asked her if she had any rooms to let. «Well, sir,» she replied, «the drawing-rooms are supposed to be let; but I have not seen the lady for three months, and as rent is owing on them, you can have them.» — «Is this the lady?» I said, showing the photograph. «That’s her, sure enough,» she exclaimed; «and when is she coming back, sir?» — «The lady is dead,» I replied. «Oh, sir, I hope not!» said the woman; «she was my best lodger. She paid me three guineas a week merely to sit in my drawing-rooms now and then.» — «She met some one here?» I said; but the woman assured me that it was not so, that she always came alone, and saw no one. «What on earth did she do here?» I cried. «She simply sat in the drawing-room, sir, reading books, and sometimes had tea,» the woman answered. I did not know what to say, so I have her a sovereign and went away. Now, what do you think it all meant? You don’t believe the woman was telling the truth?’
‘I do.’
‘Then why did Lady Alroy go there?’
‘My dear Gerald,’ I answered, ‘Lady Alroy was simply a woman with a mania for mystery. She took these rooms for the pleasure of going there with her veil down, and imagining she was a heroine. She had a passion for secrecy, but she herself was merely a Sphinx without a secret.’
‘Do you really think so?’
‘I am sure of it,’ I replied.
He took out the morocco case, opened it, and looked at the photograph. ‘I wonder?’ he said at last.
