XII Международная независимая литературная Премия «Глаголица»

«На войне, конечно, убивают, но земля всегда качается под ногами, если убивают того, кто когда-то жил и дышал рядом.»

Маркус Зусак, «Книжный Вор»

Те ночи в деревне всегда казались мне коварными, хоть и были довольно ясными и тёплыми. Всякий раз – будь я с товарищами на обеде, или же ночью в карауле – всякий раз меня облепляла непонятная тревога, и было дурное предчувствие, что назойливым червячком грызло меня изнутри. Даже мои товарищи, более опытные и соответственно повидавшие за время партизанской службы гораздо больше всякой дряни, посмеивались и хлопали меня по плечу – что, дескать, вечно в облаках витаешь, боишься чего-то? Наверное, ужасы войны и змеиные повороты судьбы вывели их на ту стадию жизни, когда абсолютно плевать, умрёшь ты через лет двадцать или через полчаса. От того они и ходили такими спокойными, почти блаженными – смерть, очевидно, заигравшаяся с ними, постоянно настигала, хватала за пятки, и тут же обходила стороной, либо растворялась в шуме подступающих орудий нашего подкрепления со злобным смешком. Но для меня чувство скорой погибели вовсе не перестало быть менее пугающим, и от его предвкушения мне не хотелось прекращать кричать, вырываться, реветь.. а сейчас это чувство маяло меня как никогда раньше, и возрастало в десятеро с пониманием того, что деревенька-то как на ладони, открытая и уязвимая, как едва появившийся на свет ягненок – и в любой момент, стоит только фашисткой мясорубке перехватить левый фланг, как она с лёгкостью перемелит этот невинный, почти райский уголок, вместе со всеми её жителями и аккуратными домиками..

От мыслей меня оторвал мягкий отклик детского, но такого бойкого голоска – мальчика Серёжки, одного из здешних ребят. Этот пацан, мягко говоря, был отчаянным – из всех своих 10-летних ровесников он сильнее всех рвался в партизаны, и, по-видимому, желая доказать свою готовность, постоянно демонстрировал мне свои навыки. И чего он меня счёл самым «главным», для меня до сих остаётся загадкой. Вероятно, я должен гордиться – ребенок к плохому человеку не потянется. Лично мне никогда не доводилось испытать на себе радостей отцовства – жена полюбила другого, а я так и прожил особняком всю жизнь.

Короче говоря, каждое утро после завтрака и затяжными летними вечерами я на миг выходил из роли ничем не примечательного, мрачного партизана – и становился опытным наставником и учителем. Честно говоря, только в такие моменты жизнь, уже обвыкшаяся темнеть серыми красками, начала казаться ярче, а в сердце вновь вспыхивал редкий, озорной огонёк надежды – всё ещё у меня будет – и мир, и семья.

– Младший лейтенант Миронов прибыл!

Зазвенел голосок мальчика, затонув в воглых стенах землянки. Я оторвал взгляд от окна, и посмотрел на Серёжу – в его зелёных глазах играла привычная храбрость – вот-вот ринется с места и побежит бомбить немецкий танк. Он вытянулся, как струна, и приложил ладонь к виску, отдавая мне честь. Я улыбнулся, пытаясь звучать перед ним уверенным и счастливым – но речь вышла скомканной и даже какой-то грустной.

– Вольно, солдат. По какому случаю прибыл?

–Чтобы снабдить вас медикаментами, товарищ старший лейтенант!

Только сейчас я заметил, что в руках он действительно сжимал клубок застиранных бинтов. Должно быть, их велела передать Тоня, мать Серёжи. Глядя на неё, сразу было ясно, в кого пошёл мальчик — от матери ему достались не только русые вьющиеся волосы, и зелёные, как малахит, глаза, но и смелый нрав и стойкость духа.

Я благодарно кивнул, забирая у мальчика бинты, а тот, в свою очередь, продолжил щебетать:

– Товарищ лейтенант, разрешите мне пойти с вами на разведку! Я ведь так хоть чему-то научусь, к службе подготовлюсь. Чего мне под маминой юбкой сопли вытирать?

Всё одна и та же песня – я бы уже давно принял мальчишку в наши ряды, но майор Тихонов был против, ссылаясь на то, что ребенок этот слишком хрупкий и без царя в голове – убьют, подорвут, возьмут в плен – тогда Тонька совсем пропадет с горя – потерявшая на фронте мужа и родившая мертвую дочь, она видела в Серёже единственное спасение. А пацан без конца напрашивался, и шел уже как второй месяц нашего пребывания в Буденовке, а он все не пропадал с горизонта, пытаясь добиться расположения майора умением правильно держать ружье и при любых обстоятельствах надёжно хранить тайны. И вот, сейчас я не выдержал – мальчишка ведь воевать хочет за Родину, зачем же в нём подавлять это желание? И я взял его за руку, выбравшись из своего тёплого насеста в виде кучи сена.

– Пойдем, — говорю я, – с майором договоримся.

Когда мы шли по грязи, намешанной частыми августовскими ливнями, я мог чувствовать взбудораженность мальчика – сразу видно, пойти на фронт было его самой яркой юношеской мечтой.

В душной казарме, за широким столом сидело пятеро коренастых фигур – а в центре всего этого собрания, на щербатой деревянной поверхности, словно какой-то загадочный древний свиток, распласталась потрёпанная карта. Тихонов ворчал и тыкал в какой-то участок в области леса, обозначенного наспех начерканными елочками, а сержант сидел рядом, и, попыхивая трубкой, вырисовывал карандашом линии. Услышав скрип деревянной покошенной двери, все, как по команде, вздёрнули подбородки – и многие озарились дружелюбными улыбками при виде Серёжи – за время нашего пребывания в деревне многие из отряда тоже успели проникнуться к этому забавному мальчишке.

Тихонов же недовольно фыркнул, переводя взгляд с меня на мальчика и обратно. Конечно же, он знал, что сейчас будет, и потому решил не церемониться.

– Что? Опять ему неймётся?

Спросил он скептическим тоном, с едва уловимыми нотками горечи. Серёжа уже открыл рот, начиная тараторить звонким голосом:

– Здравия желаю, товарищ майор! А вашему отряду, случаем, не нужно пополнение? Из меня выйдет достойный помощник..

Товарищ сержант прервал его, закашлявшись:

– Знаю я уже, знаю. Ну, пацан, упрямый ты…

Проворчал он, начиная злобно тереть виски. Все, затаив дыхание, ожидали его вердикта, а двое молодых парней (20-летний Димка Железняков, а младшему ещё меньше — 15-летний Тоша Журавлёв ) тихо переговаривались, поглядывая на Сергея, явно восторгаясь его юным рвением к службе.

Я, не отрывая взгляда от майора, взвешивал возможный ответ, и мне казалось, что тот вот вот согласится. Интуиция меня не подвела – после минутного молчания Тихонов сдался, сгорбив плечи.

– сегодня разок сходит с нами на разведку в лес. – буркнул он, и собственные слова ему явно не нравились. – но если вдруг засада, или арт обстрел, – тут его голос затвердел, как камень, и он ткнул пальцем в мою сторону. – ты, Журавлёв, лично будешь перед Тоськой стоять и объяснять всё как есть.

От такой угрозы я почувствовал, как неприятно сжимается живот – но отказаться уже не мог, да и так обижать мальчишку я не хотел. Пусть сходит с нами разок, что плохого может случиться? Всё равно ведь, рано или поздно он вырвется из родного гнезда, да пойдет воевать за Отечество. Такие, как он, долго ждать не будут.

– Так точно, товарищ майор. Серёжа – парень отважный, и совсем не глупый.

Остальные поддерживали меня зубастыми улыбками и поддакивали, нахваливая Сергея. А тот стоял, как заворожённый, не веря своей удаче – подумать только, он, как настоящий воин, пойдет на разведку с партизанами! И в тот вечер он действительно основательно подготовился – вёл себя тихо и осторожно, не мешал делу, и окончательно завоевал доверие Тихонова, со временем став почти полноценным партизаном. Однако, все мы всё равно испытывали незримое чувство отцовства, хоть и у многих оно основательно притупилось с момента ухода от жён и детей по долгу службы, и конечно же, считали Серёжу самым ценным бойцом нашего отряда. Вспоминая наши совместные походы, я все время задаюсь вопросом – неужели сам мальчуган во всей этой страшной войне видел лишь игру, способ доказать свою браваду, или же им действительно двигало чувство долга перед Родиной, раз он ни черта не боялся и однажды даже полез под вражескую машину, стремясь подорвать её? Вероятно, для меня всегда останутся тайной мотивы этого удивительного человечка. Но факт оставался фактом – он воевал, и воевал самоотверженно, отдавая делу всего себя, и казалось, даже после первого ранения его желание рваться в бой лишь усилилось. Когда затерявшемуся в пылу битвы Миронову осколком пробило ребро, весь отряд сидел возле его койки, а Тоня и сердобольные бабы с села делали ему перевязки и носили еду.

«Не пойдёшь, никуда больше не пойдёшь!» причитал Тихонов, и за его реакцией даже было забавно наблюдать – извечно строгий и суровый майор на глазах у всего отряда приобретал черты заботливого, ворчливого деда. Тоша с Димой поддерживали Серёжу морально, а старший сержант Кривогорницын, известный в нашем отряде как главный шутник, постоянно травил анекдоты, отчего раненный смеялся и сразу забывал про боль. Паренёк достойно принял это испытание, и едва успев выздороветь, вновь начал рваться выполнять задания. Некогда простой, вечно докучавший мальчонка стал очень полезным, важным и опытным солдатом, хотя, казалось бы, прошло всего полгода..

…В ту роковую ночь небо было отвратительно болотного оттенка, предвещая грозу.

«От Советского Информбюро – немецко-фашистские войска ведут наступление восточнее города Минска. Красная Армия отстаивает позиции, стараясь отражать наступление..»

Трещал голос по радио, и все в казарме, затаив дыхание, слушали. Если бы тишина могла быть цветом, то в тот момент она была черной, с уродливыми красными подпалинами. В ней смешалась тьма тревог и подавленности, а кровавым оттенком нахлестывал праведный гнев. «Стоять до конца, помогать нашим» твердили в этот момент сердца каждого из нас, и вместе с яростью пробуждалась и твердая решимость.

Серёжа в ту ночь особенно рвался в бой – но Тихонов запретил ему, поставив жирную точку.

Молодой партизан был похож на какого-то бешеного, неспокойного зверька, остался на ночь в землянке и всю ночь ворочался, явно пытаясь придумать план, как улизнуть с нашими.

Но он так и не сумел пойти, и оттого напряжение в отряде так и потрескивало, и даже Кривогорницын не смел улыбаться.

Задачу мы выполнили основательно, наткнувшись на немецкие танки и подобив их, конечно же, не без потерь – трое оглушённых, а Кривогорницыну разворотило ногу – благо, до деревни не так далеко, и мы втроём дотащили его на себе.

А вот в следующие два дня дела шли паршиво – червячок в моей груди откормился, вымахав до размеров жирной змеи, постоянно извещая о чём-то страшном, что грядет в будущем.

И в конце концов, я получил то, чего так ждал бессонными ночами – фашисты выследили нас, такую желанную добычу, и ещё совсем ночью напали на деревню. Первым, конечно же, пострадал наш отряд – сонные и пребывающие в замешательстве, мои солуживцы были почти беспомощными перед целым гарнизоном фашистов, что вломились в нашу скромную обитель с молниеносностью ракеты. Тех, кто не успел среагировать и схватиться за ружье, убили сразу – их вышло человек семеро. Я вцепился пальцами в холодный затвор винтовки, и боковым зрением видел, как падают наши ребята, почти ощущал, как смерть медленно поднимает их души и взваливает себе на плечи. Грохот автоматных очередей смешивался с орами и стонами, превращаясь в этакую отвратительную, дьявольскую симфонию. Казалось, наша ветхая казарма вот вот не выдержит такого месива из звуков сразу, и её основательный фундамент обрушится, схоронив всех нас под одной братской могилой из дерева и земли.

Наш отряд выкосило почти полностью, отставив в живых, словно ради какой-то извращённой забавы, молодого Тоху, меня и Тихонова, судорожно глотающих спертый воздух и смотревших на тела некогда живых, спящих товарищей. С чужой, непонятной руганью немцы выпроводили нас из барака, щедро давая ускорения пинками, отчего Антон едва не упал лицом в землю. И почему не могли они пожалеть хотя бы самого младшего, спокойно убив и оставив его душу теснится с остальными в той пропахшей табаком казарме? Такая участь казалось самой сладкой, учитывая, что ждало нас дальше.

Подумать только, как ад и рай могли так тесно прижиматься друг к другу, и единственной, что их разделяло – тоненькая покошенная дверца. Когда нас выгнали из казармы и повели к остальным домикам деревни, моя душа взвыла, а кровь застучала в висках, как отбойный молоток.

Деревня была охвачена огнём, и казалось, пламя вздымалось до небес, пытаясь сожрать даже ледяное, звёздное небо. Языки пламени лизали стены домов, и для такого рода хаоса все казалось слишком неправильно тихим. Однако со временем я начал понимать, что было совсем не тихо – просто я уже не улавливал слухом гул, который мой мозг, наверное, просто не мог переварить – этот гул нарастал медленно, как приливная волна, и ошеломлял своей тяжестью. Он произрастал от треска горящей древесины, шума и суматохи, но главным его составляющим был страшный звук воплей и страданий людей, ставший из-за своей обширности неразборчивым и оттого не менее чудовищным. Моё сознание помутилось, а к горлу подступила тошнота – Тихонов с Овсянниковым стояли вместе со мной, как вкопанные, и мы втроём испытывали одно и то же горе.

Тут одна единственная мысль прорезала в голове все остальные, как нос паруса, рассекающий волны – где же Серёжа? Жив ли он?

Я лихорадочно искал глазами их небольшой домик с терраской– тот, как и другие, был охвачен огромным кострищем. И тут я увидел знакомый силуэт мальчишки – он стоял на коленях, такой ничтожно маленький перед стеной жаркого огня, и его крик, теперь тонкий и неслышный, тонул в море стонов, воплей и причитаний. Сорвавшись с места, я помчался к нему – и меня со всей дури огрели прикладом по спине, выбив весь дух. На память об этом «любезном» ефрейторе мне осталась трещина в позвоночнике. Что за жестокость – видеть, как человек так стремится спасти кого-то, и так сурово оборвать все его попытки..

Серёжа, сам завидев меня, поднялся с колен, что вероятно стоило ему нечеловеческих усилий, и поковылял ко мне – для ребёнка с ногами, покрытыми волдырями от страшных ожогов, он шёл быстро, почти бежал. Я распахнул руки, словно мог укрыть мальчика от всех бед, раз и навсегда стереть из его памяти образ родной деревни, умирающей в адском пекле. Его мозолистые, хрупкие ручонки вуепились в меня, а я обернул его своей грязной шинелью. Он издал сдавленный всхлип, переходивший в унылый вой:

– ма-а-амка моя там, в сарае.. сожгут там всех..

Он указал пальцем куда-то в сторону, и я увидел.. громадный, деревянный сарай, в котором местные колхозники обычно хранили стоги сена. А злобные фашистюгы с огнемётами кружили вокруг, как стая кровожадный зверей, и не жалея ярости направляли мощную, огненную струю на этот старый, несчастный сеновал, позволяя людям внутри визжать и страдать с новой силой. Самыми страшными и ясными были крики женщин и визг детей – они добавляли всей жуткой какофонии скорбный оттенок.

Некоторых детей выбрасывали из окон сарая – вероятно, надеясь что те успеют спастись – и они, словно тлеющие в пламени мотыльки, падали на землю, – покрытые ожогами, они ещё двигались, но рядовые СС умерщвляли их из автоматов.

Я стоял, окаменелый, сжав кулаки и впиваясь в ладони ногтями, и в этот момент, кажется возненавидел всё и всех: безжалостных приспешников геноцида и немилосердный огонь, ядовитый дым, въевшийся в лёгкие и собственную неспособность закрыть Серёже глаза – тело меня не слушалось, и, наверное, даже если бы меня сейчас окатили ледяной водой, я был бы не в силах шелохнуться. А тот, в свою очередь, беспомощно впивался глазами в разворачивающийся перед лицом ад наяву, а из его приоткрытых сухих губ не вырывалось ни звука. Но вот, чья-то грузная фигура подошла и взвалила тяжёлую, потную ладонь на худое плечо паренька. Фигура хищно возвышалась и деловито поблёскивала железным крестом на погонах. В тот момент моё тело сработало, как спусковой рычаг – я вскинул руку и наотмашь врезал эсэснику по уродливой гримасе – и увидел, как та исказилась, когда чванство солдата сменилось животным испугом. Ударил я, видно, хорошо, потому что недруг, который в тот момент казался самым смертельным, самым ненавистным врагом на всём белом свете, повалился на землю, хватаясь за разбитый нос и гортанно ревя, а маленький партизан отскочил от того, как от заразы. Конечно, отрада моя длилась всего мгновение, и на меня посыпались удары и пинки – на удивление, не такие сильные, какими я их себе представлял – видимо, фрицы за время штурма деревни сполна насытились насилием, и на меня силы тратить уже не хотелось, а толстый офицер в уязвленных чувствах, между тем, выкрикивал приказы, явно возмущённый тем, что меня били слишком слабо.

И я лежал, покрытый дымовой копотью и кровью, прислонившись щекой к горячей земле, с вялым удовлетворением понимая, что сумел провернуть свой маленький акт неповиновения, в последний раз заступившись за мальчишку, что за ничтожных для жизни полгода стал мне роднее всех.

Наваждение глупой радости неприятно, медленно разбавлялось поступившим к горлу комком, и по моим огрубевшим щекам потекли горячие слёзы, когда до моего сознания добралась новая горькая мысль – Серёжу я спасти так и не успел.

Тот медленно уплывал от меня, как невинный агнелок, в пучину смерти, зажатый тисками лап двух фашистов – и обугленный сарай, медленно разваливающийся на уродливые чёрные балки, грозно возвышался над ним, взывая в своё алое жерло.

Моё зрение помутилось, покрывшись белесой пеленой – неужто я умер, раз и навсегда оставивший земную оболочку безликого, лежащего партизана, которого, под слоем сажи и обугленной плоти, даже не сумеют опознать?

…Нет, у судьбы явно были на меня совершенно другие планы, и она непонятно для чего тошнотворно долго уговаривала смерть не забирать меня в мир иной. В тех жерновах я выжил, пусть и слегка израненный – по словам очевидцев, Тоха, один из последних выживших партизанов, выволок меня в погреб, запрятав там, а к утру уже подоспели наши, вытеснив немцев с фронта– они и не надеялись найти живой души на этом выжженном участке некогда плодородной земли – однако, вот он я, лежащий на булыжнике в прохладной тьме, и Тоха, мой верный сослуживец с перевязанным наспех животом, лежащий рядом со мной с видом эдакого мрачного, серокрылого ангела-хранителя.

В госпитале подлатали меня быстро – а вот старательно выщербленную войной дыру в сердце нельзя было залечить никакими бинтами и водкой.

По сей день мне снится Серёжка, тот отважный воин с мальчишеским лицом, и во снах преподносит мне яблоки, сорванные с дерева в их полисадничке, попутно рассказывая чудные истории о своей пионерской юности. Порою я думаю, сколько бы он ещё сделал для родины, дожив хотя бы до двадцати, и как бы радовался победе, распевая песни и заключая каждого встречного в тёплые, радостные объятия.. Вместо этого отпраздновал он её скромно, но не менее счастливо, где-то в облаках, обращаясь белым журавликом, витая в небесах вместе с Тихоновым и другими моими сослуживцами, души которых тоже окрылились и предстали перед миром в новом изящном обличии.

Я глядел на них с земли, щурясь от солнца в жаркий майский день, и сразу узнал каждого, помахав ярким букетом гвоздик, а те ответили мне дружелюбным гоготом. Жизнь для меня вновь приобретала краски.