XI Международная независимая литературная Премия «Глаголица»

I.

Медленно, со скрипом, раскрылась деревянная дверь избы. Морозный воздух проник в натопленную горницу и защекотал ноздри спящего. Он дрогнул и, посапывая, перевернулся на другой бок. Всё также хрипло втягивая носом утреннюю свежесть, попытался прикрыть дырявым тулупом голые пятки. Лежащая рядом, на сене, собака задрыгала во сне лапами, будто бежит за зайцем. По холодному полу в одних портянках, хромая на левую ногу, молодой человек проковылял к порогу.

— Батюшки-светы! Как же ярко! – он, зажмурив глаза, схватился рукой за поручень крыльца.

Спустя какое-то время Миша всё-таки привык к ослепительному блеску снежного утра и всмотрелся вдаль. Глазу, казалось, не за что зацепиться – лишь ели и припорошенное поле. Но… Что это там? Он ошарашено протёр глаза в надежде, что ему почудилось. Нет… Не почудилось. Над лесом, совсем недалеко, поднимались чёрные столбы дыма. Через мгновение оранжевые языки пламени потянулись по засохшим веткам, слизывая хвою. Зашумели вражеские моторы.

— Игнат! Игнат, вставай! Танки!

— Что… Что такое?

— Поднимайся! Танки идут! Живее!

Игнат, так мирно сопевший на соломе, продрал уставшие веки и впопыхах начал обуваться.

— Кто остался в деревне? – нервно прозвучал его голос.

— Только дезертиры. Их трое. Вооружены.

— М-да уж…

— Все остальные в леса ушли. Должно быть, далеко уже… Только эти-то, — Миша кивнул в сторону двери, — эти-то гады тайгу родимую до пней прочешут…

— Ничего-о-о, — протянул Игнат, — мы ещё повоюем… Жратвы возьми.

— Беру.

Михаил, оперевшись рукой о дубовый стол, заворачивал в какой-то платок две чуть ли не синие, промёрзшие картошины, размером с детский кулачок, и горсть проросшей пшеницы.

— Нож?

— Взял.

— Быстрее, они приближаются, — с долей остервенения выдавил Игнат, не отрывая взгляда от горящего леса.

Он, Миша и собака Булька вышли из избы, занесённой снегом, и со всех ног ринулись в противоположную сторону от гитлеровцев. Их гнал не страх и не трусость, а желание найти свой полк или какой-нибудь отряд партизан – лишь бы своих.

— Неважные мы с тобой вояки, Миха. Можешь не смотреть назад…

Тот промолчал, но, всё же, был согласен с старшиной. Топор и нож вряд ли помогут против вооружённой до зубов армии.

Игнат мучился грудным кашлем, кутаясь в тот дырявый тулуп, который служил и одеялом, и одеждой, и носилками… На ногах – худые сапоги с квадратными носами, на голове – ушанка, поблёскивающая красной звездой. За ним плетётся облезшая Булька-скелет. Только глаза у неё, что две луны – неизменно жёлтые и добрые, как до войны.

Миша Сидоров, которому нет и восемнадцати, выглядит намного старше своих лет. Проклятая война с вереницей боёв, переходов и госпиталей расшатала здоровье парнишки. И вот идёт по скрипучему снегу, хромой, в одном кирзаче на правой ноге. А на левую из-за ранения надет забытый хозяином избы лапоть. Рубашка, шинель, штаны. Одежда по которой плачет стирка. Всё-таки снег не может заменить мыла.

Игнату 33. Где-то там его ждёт жена и маленький сын, старушка-мать и орава младших сестёр. А Мишу никто не ждёт… Мать умерла во время голода. Не выдержала… Отец погиб в Гражданской. Старшие братья и сёстры не доживали и до пяти лет. Бабушек и дедушек нет – родители ещё в детстве остались сиротами.

Старшина Рылеев носил бороду. Но не потому что она ему нравилась, а потому что нормально побриться не было возможности. Война сделала его угрюмым и, с первого взгляда, нелюдимым, но с товарищами он словно оживал, стряхивая с себя тяжёлые думы, шутил и смеялся.

Миша Сидоров, мальчонка среди однополчан, в свои 17, смог заслужить их уважение после боя на Брянщине. Сидоров один из первых пошёл в атаку. Шальная пуля попала ему в живот, чудом не зацепив важных органов. Шли первые минуты сражения, и санитары, не зная, что в ближайшем будущем понадобятся все, кто может держать оружие в руках, отправили его в госпиталь вглубь страны. Война жарко дышала в затылок, подгоняя всё сильнее и сильнее, пока трясущийся грузовик вёз его и десятки солдат. Однажды, этот ковчег остановился на дороге, больше похожей на стиральную доску — из посадки вышли советские солдаты. Узнав, что топлива в «чудо-машине» хватит на обратный путь, они выгрузили раненых, битком набили кузов ящиками с патронами и новой партией людей и уехали, оставив их на произвол судьбы. Кто-то стал ждать грузовик (который неизвестно вернётся ли), а кто-то пошел дальше, полагаясь только на себя. Путь решившихся на движение пролегал через поле. У водителя была карта, и солдаты, пока тряслись в кабине, подробно изучили её. Не учли лишь одного – война разворотила почти все дороги. И именно так, идя по полю, печальный стонущий караван наткнулся на мины. Многие погибли. Остальные выжившие повернули назад. Только трое из них оказались отделены от всех смертоносной цепочкой. Назад идти не решились, и остался один выход – осторожно двигаться вперёд.

Так, Миша и ещё двое бойцов оказались на окраине этих лесов, в заброшенной избе на отшибе деревни. Единственным её обитателем была тощая собака с добрыми глазами. Она встретила их как родных хозяев, помахивая хвостом и восторженно прыгая вокруг. Игнат Рылеев практически нёс на себе окровавленного, отчаянно державшегося за жизнь бойца, что подорвался совсем недалеко от Сидорова. Тот же плёлся, хромая, сзади. Осколок раздробил его левую ногу. Кое-как перевязав её, Миша вместе с Игнатом пытался помочь раненому, но тот не смог продержаться долго – слишком большая потеря крови.

За избой вырыли неглубокую могилу, нарвали еловых веток, устлали ими, как периной, землю и похоронили солдата, имя которого так и не успели спросить. Сидоров соорудил из отсыревших досок и веревки крест и водрузил его на небольшом бугре. А выпить за упокой не удалось – гол как сокол раненый солдат, оказавшийся за бортом боевых действий и жизни в тылу…

II.

Молчание товарищей прервал душераздирающий свист сброшенной бомбы. Они рванули со всех ног. Ну, то есть как со всех ног… Только с трёх, если не считать Бульку. Через какое-то время череда взрывов закончилась, и тишина вновь окутала лес. Лишь шум обуви и дыхания нарушали покой природы. Шли до самой темноты, пока не перестали видеть собственных рук. Решили сделать привал. Игнат в кармане гимнастёрки нашёл полупустой коробок спичек. В темноте чиркнула искра. Развели костёр.

— Спать будем по очереди.

— Хорошо, ты первый.

— Уверен?

— Да.

— Как скажешь…

Вооружившись топором, Миша двинулся в тьму леса, прислушиваясь к каждому звуку и ощупывая холодными руками шершавую кору деревьев. Ходил он долго, то приближаясь к свету еле горевшего пламени, то отдаляясь от него. Когда же глаза стали совершенно слипаться, Миша пошёл обратно, с трудом переставляя левую ногу.

— Ты не спишь? Мы же решили… — он замер, — всё в порядке?

Игнат, сидевший на ветках у костра, ухмыльнулся:

— Война – паршивая штука, брат, но разве есть у нас другой выход? Другая Родина? – он залился кашлем и хрипло закончил, — Нет. Надо до конца бороться…

Миша непонимающе вглядывался в лицо товарища, который говорил такие отвлечённые от реальности, самоотверженные, храбрые слова с горечью в голосе. В лицо Игната, которого дома ждут… Пламя освещало его чёткий профиль и трепетало на его одежде пятнами света. Он повернулся. В глазах мужчины стояли слёзы. Игнат подавленно улыбнулся, вытер их рукавом и поднялся. Хлопнул Мишу по плечу и, уходя от привала к деревьям, скомандовал:

— Отбой, солдат.

Миша всё ещё всматривался в тьму, пытаясь разглядеть фигуру товарища, медленно исчезавшего во мраке леса. В конце концов, беспорядочные мысли парня успокоились. Согреваясь теплом ласкового огня, он уснул.

Игнат разбудил его до рассвета. С трудом разлепив сонные веки, Миша, не торопясь, поднялся. Угли тлели, похрустывая еловыми иглами. Собака Булька села неподалёку и звонко зевнула. Молочные отблески солнечных лучей медленно, осторожно, расплывались над горизонтом. Старшина копошился с топором и вещмешком, который так много повидал горя и смертей. Булька подняла заднюю лапу и агрессивно стала чесаться за ухом. Её шерсть клочками падала на мёрзлую землю и ногу Миши. Он, заметив это, фукнул на собаку. Булька обиженно поджала хвост и села подальше. Перекинувшись парочкой слов о погоде, путники тронулись с места.

И снова снег, хрустящий под ногами. Снова Булька трусцой следует за Игнатом. Снова его грудная клетка разрывается от кашля. Снова осколок в ноге Миши болезненно напоминает о себе. А солнце уже поднимается над землёй, набирая силу. Мороз зазвенел на ветках. Сидоров плотнее укутался в шинель и постарался ускориться, видя, что отстаёт. Мыслями он был далеко не здесь…

Прошли сутки. Сделали привал. Ночь на карауле. Пробуждение на заре и скрип снега. Из еды осталась только пшеница. Желудок, поняв тщетность урчания, молчал. Держались исключительно на снеге. Растапливали его в жестяной кружке и пили, пытаясь согреться хотя бы изнутри. Помогало, но не особо. Нога совершенно не хотела слушаться, из-за чего каждый шаг давался с трудом. Стиснув зубы, Миша старался шевелить ею, чтобы совсем не потерять контроль. Было тяжело, но помощи товарища не просил, чтобы не раскисать и бороться с собственной слабостью. Глаза слезились, обветренные губы потрескались, и капельки крови застывали на холоде. Но он упрямо шёл, не отставая, за Булькой, а Булька – за Игнатом. Тот незаметно для Сидорова оглядывался на паренька, чтобы убедиться, что всё под контролем.

Уже приближались к просвету среди деревьев, как из-за пихты выскочил заяц. Булька встрепенулась. Охотничий азарт засветился в глазах путников. Мысль была только одна: «Вот бы зайчатины!». Но отсутствие огнестрела вновь вернуло их в реальность. Собака не смогла устоять и побежала галопом за зверьком, а люди дружно засмеялись. Игнат вспомнил, как ходил с отцом на беляка впервые:

— Мне тогда лет шесть было, — он улыбнулся, прикрыв на мгновение глаза и погружаясь в своё прошлое, — дед зашёл к нам рано утром. За его спиной висели ружья. Я в восторге смотрел на них и думал о великом счастье – подержать хоть немного двустволку в руках. Отец в небывало хорошем настроении, уже одетый, здоровался с вошедшим. Пока они разговаривали, я тихо, словно мышь, лишь бы матушка не услышала, моментом оделся и закутанный прителепал к взрослым. Отец хохотнул и задорно спросил деда: «Охотника берём?». Помню, мне так приятно стало, что меня, как большого, назвали охотником, что я подпрыгнул и хлопнул в ладоши. Дед покачал седой головой, улыбнулся ртом без одного зуба и согласился… Всю дорогу я торжественно молчал. Единственное, что спросил, когда пришли к месту, это: «Бать, а что мне делать?». Он как можно серьёзнее, но с неописуемой теплотой в голосе сказал: «Вот тебе палка. Шуми как можно сильнее, чтобы заяц испугался и побежал. А мы его с дедом цап-царап!». Помню… Помню, отец положил на моё плечо свою большую, пахнущую порохом и бензином, ладонь. А другой рукой показал участок, который я должен прочесать… И у меня получилось! Это был первый заяц, которого я выгнал. Эмоций было через край. Особенно, знаешь, это чувство, будто ты – хищник, выслеживающий добычу… Никогда не смогу забыть предсмертный вопль этого зайца. Сколько охотился потом, а тот был такой один…

Булька радостно залаяла, прервав Игната.

— Стой! Кто идёт?

III.

Это были свои. Не те, с кем они начинали это испытание, но свои…

На войне, как ни странно, границы между людьми стираются. Они не брезгуют есть из одной посуды, делиться одеждой и переживаниями. Горе страны переплело, сплотило их души. За несколько минут плечом к плечу становятся «своими». И за каждого уже готовы порвать врага. В товарищах видели Родину. Больную, покалеченную, голодную, грязную, но несломленную, отважную и жаждущую справедливости. Оставленные семьи, родные, письма, приходившие так редко, нечеловеческие условия и банальная ненависть давали стимул воевать дальше, выстригать по миллиметру врага со своей земли и жертвовать самым ценным – собственной жизнью.

Мишу и Игната приняли радушно и повели через полк к командиру. Их то и дело расспрашивали, кто они, как их занесло сюда. Рылеев говорил, Миша же смотрел по сторонам. Кто-то из солдат взял его под руку и намного облегчил путь. Все такие весёлые, румяные, но с такой же измученной душой.

Все солдаты на привале стараются на время забыть, что они на грани смерти. Поэтому ощущение вездесущей опасности отпускает, когда идёшь между кострами отдыхающих вояк. Каждый занят чем-то. Всё спокойно и неторопливо, будто время обессилено замедлилось. Кто-то варит стряпню в котелке, кто-то чистит обувь, кто зашивает грубыми нитками гимнастёрку, кто натирает оружие до блеска… Вот пятеро спят бок о бок, укрывшись шинелями. Там, у палатки, сушат махорку. Миша оторвался от созерцания бивака и поймал слова рыжего солдата:

— … Вечером будет чтение, перед отбоем.

О, вот дело, что объединяет всех без исключения. У керосиновой лампы, а чаще у костра – центра бивачной жизни – собираются и рядовые, и командиры. Какой-нибудь Вася достаёт аккуратно склеенный томик Чехова или Толстого, и всё замолкает. Лишь ночь, тепло костра и литература…

Командир дал добро, и лейтенант Сидоров с старшиной Рылеевым стали полноценными членами батальона. Им выдали всё необходимое и отвели места в одной из палаток.

Впервые за столько дней Миша ел кашу, приготовленную в котле, с щепоткой соли. Солдатская каша… Лучше, казалось, ничего нет на свете. Новые лица, новые истории вызывали в изнурённом сознании сильнейшую эйфорию. Бульку быстро все полюбили, и она стала собственностью всего батальона.

На следующее утро врач, осмотрев ранение Миши, развёл руками: «Сверху обработать сможем, а достать – нет. Нужных лекарств и приборов сейчас не достать… Ходи пока так». И он ходил. А Игната положили в импровизированную койку, ведь воспаление лёгких – дело серьёзное. Сидоров постоянно околачивался у этого «госпиталя». Там-то он и повстречал её… Ту, что прокралась к нему в самое сердце… Нина… Её имя он произносил в голове раз сто за день. Тёмные волосы, осторожно собранные в пучок, глаза цвета свежескошенной травы и россыпь мелких веснушек приходили во сне каждую ночь и исчезали под утро.

Нина была медсестрой, из-за чего Миша гораздо чаще положенного заходил к Игнату. Он наблюдал за ней издалека, не осмеливаясь подойти, а в «палате» можно было хоть мельком посмотреть на неё поближе.

Как-то раз девушка зашла в палатку, где лежал Игнат, с подносом лекарств. Миша в этот момент сидел рядом на табурете. Его сердце ухнуло, и он чуть не упал, вовремя ухватившись за койку товарища. Нина улыбнулась ему, отдала лекарства и вышла. Старшина заметил взгляд, которым Сидоров провожал медсестру и всё понял. Но он знал то, о чём пока не ведал влюблённый юноша – Нина была замужем и не за кем-то там, а за командиром батальона. Каждый раз, когда Миша приходил, Игнат хотел ему рассказать, но не знал как и совершенно терялся, видя его светящееся лицо. Вскоре всё разрешилось само собой.

Однажды Михаила вызвали к командиру. Подходя к большой палатке «штаба», он услышал тихий голос мужчины и звонкий заливистый девичий смех. Сердце кольнуло – этот смех он узнает из тысячи. Зашёл.

— Лейтенант Сидоров по Вашему приказанию прибыл.

— Вольно. Лейтенант Сидоров, — командир сделал паузу, — помогите товарищу Синицыной перенести носилки с больным в другую палатку.

Нина стояла по правую руку от говорящего и смотрела на него с нежностью. Спокойный взгляд командира не отрывался от лица Сидорова. Синицына тоже посмотрела на молчавшего лейтенанта. Задорный блеск её красивых глаз, обрамлённых веером чёрных ресниц, разжигал в нём бурю. Миша смутился и выпалил первое, что пришло в голову:

— Я не смогу!

— Что-что? – с улыбкой спросил командир, — Пусть Вы и недавно в отряде, товарищ Сидоров, следуйте уставу. Он на Вас тоже распространяется.

— Так точно.

— Вы не сможете?

— Никак нет.

— Какова причина?

А причины не было. Хотя нет, причина стоит неподалёку и улыбается. Миша поймал волну мурашек по спине. В один миг стёр с лица лишние эмоции и, смотря чётко в глаза командира, отрапортовал, что в боях под Брянском получил ранение в живот, из-за чего врач ему категорически запретил поднимать предметы тяжелее 20 кило. Его отпустили.

Миша с бушующим океаном мыслей прошёл всего несколько метров, как Синицына догнала его.

— Хорошо придумал, Сидоров! – засмеялась Нина.

— Это не выдумка, — угрюмо пробурчал он, отвернувшись в другую сторону.

— Докажешь?

— Зачем?

— Просто…

— Это непросто, ясно? – он словно взорвался и саркастично добавил, — Ладно, ты же медсестра!

Он резко остановился. Расстегнул ремень и задрал гимнастёрку. Молодое тело было испещрено мелкими царапинами, но не до конца заживший шрам изогнутой линией тянулся от ребра к краю брюк галифе.

— Убедилась?

— Я… Мне…

— Ни слова! Меня жалеть не надо! — он застегнул ремень, — Других жалей.

Миша с непонятно откуда взявшейся злостью, раздражённо пошёл дальше. Всё также хромая, он скрылся за палатками. Нина в недоумении смотрела ему вслед.

Сидоров не появлялся в палатке-госпитале несколько дней. Потом стал захаживать к Игнату на минутку. Но уходил спешно и не оборачиваясь. Он догадывался о чувствах Нины к командиру, а позже и Игнат в разговоре как-то между прочим сказал, что она замужем. Картинка сложилась. Миша, поняв, что её муж – командир, самолично растоптал свои чувства, как тлеющий окурок, заставив себя даже не думать о ней. Зачеркнул все свои мысли о глазах цвета свежескошенной травы и погрузился с головой в жизнь батальона.

IV.

Война шла, и отряд тоже двигался. Закончился лес. И спокойные дни остались позади. Теперь рыли окопы, соединившись с остатками другого батальона.

День выдался относительно тёплый и тихий. Мороза не было, как и вьюги. Сияющий снег спокойно лежал кое-где белым покрывалом. Он резко контрастировал с землёй, вытаскиваемой из прорытых окопов. Немцы заняли свои позиции. Командир говорил напутственную речь. Все в смешанных чувствах слушали его.

— Теперь у вас два пути: или враг убьёт вас, или вы убьёте врага. Пленных не брать! И в плен не сдаваться! А если они смогут упечь вас в свои тюрьмы – прощайтесь с Россией-матушкой! Родина побывавших в плену не любит, а тех, кто, трусливо поджав хвост, сбежит, спрячется – тем более! Сдался? Не смог осмелиться? Не отдал жизнь за Родину, когда надо было? Значит, предатель. Вперёд и только вперёд, ребята! По местам и ждать команды. Ура, товарищи!

«Ура-а-а-а-а-а!!! Ур-р-р-а-а-а-а-а!!!» — заревели солдаты и спустились в окопы, разбегаясь по своим местам. Толпа снесла хромого Мишу с ног, и он потерялся в море людей.

Связист, увидев Сидорова, помог ему подняться и поволок его на одно из возвышений. Вручил бинокль и ушёл, звякая аппаратурой.

Мише открывался вид на чернеющие вражеские колонны техники и мельтешащих людей. Липкий страх поднимался откуда-то снизу и, растекаясь по венам, дошёл до головы. В этот момент его глаза, как у загнанного в ловушку зверя, растерянно и трусливо поблёскивали. Он вздрогнул и отряхнул навязчивые мысли. Сам на себя рассердился за минутную слабость и начал напряжённо размышлять. Прислушиваясь к звукам и чувствуя нарастание угрозы всей душой, он оглядывался по сторонам. Игната нигде не было. С соседнего бугра кто-то надорвано крикнул «ТАНКИ!», и этот крик цепной реакцией переходил от бойца к бойцу. Все, ощетинясь, засуетились у орудий.

Слова друга, сказанные когда-то ночью у костра, набатом звучали в голове, отзываясь на расстроенных нервах: «Разве у нас есть другой путь?», потом напутствие командира и снова – «Разве есть другой путь?». Эти слова вторили друг другу, сплетались, рассоединялись и всё крутились, крутились: «Другой путь, Родина, нет другого, одна, стоять до конца, до конца, до конца…»

Враг подползал всё ближе. Ревущие моторы и чужой говор вызывали внутри лишь злость и жгучую ненависть. Фашисты шли сплошняком, растаптывая тяжёлыми сапогами нежный белый снег и почерневшую траву, превращая землю в уродливое месиво. Миша взял бинокль. В первых рядах шли искусные убийцы с наградами на серой форме. За ними – по-видимому, пьяные фрицы. Они напивались перед боем, чтобы лишиться не только страха, но и человечности. На их руках сверкали советские часы. Снятые с убитых… Беспардонные рожи размыто вглядывались вдаль, где были наши, будто вычисляя насколько весело тут будет и как много трофеев они смогут урвать. Некоторые волокли за собой какие-то котомки, связки посуды, домашней утвари, тряпья и прочих вещей… И всё это награбленное. Отнятое. Вырванное с руками и ногами. У людей, не желавших предавать свою Родину, страну и, прежде всего, самих себя.

Миша убрал бинокль и поднял глаза в небо. Обращаясь неизвестно к кому, он вслух произнёс:

— Да за что ж это такое?! Что народ сделал-то? За что такая кара?!

Гул танков и вражеской армии перекрыл вой совсем других моторов. Это были самолёты. Миша в ужасе смотрел на них. «Пушечное мясо» — прошептал он и вспомнил про товарища. Юноша, хромая, побежал по окопам, не переставая выкрикивать его имя. Если уж умирать, то попрощаться с тем, кто заменил ему отца и брата.

Игнат сидел под мостком, переброшенным через окоп, держа в руках карандаш и лист бумаги. Он тщательно выводил каждую букву, ни на секунду не отрываясь от своего дела. Загремели выстрелы, засвистели снаряды. А он всё писал и писал. Миша, согнувшись и еле волоча ноги, бежал к другу.

— Игнат! Игна-а-а-т! Игна-а-а-а-а-т!

Пули, как назойливые мухи, жужжали над головой. Танки палили неустанно. Один взрыв прогремел совсем рядом от Сидорова, и он упал лицом к земле. Взлетевшие на воздух кусочки почвы посыпались на его прикрытую ладонями голову и тело. С уха стекала кровь. Она падала крупными каплями, орошая землю. Миша поднял голову и с хрипом «Игна-а-а-а-т!» пополз к всё также пишущему товарищу. Снова взрыв. Юноша зажмурился и припал к земле. Но, опять приподнявшись, замер. Металлический вкус крови, отдающийся на языке, туманил разум. Крики «Ура!» и вопли умирающих, взрывы и картечь – всё смешалось. Но Миша ничего не слышал, истекал кровью, не замечая боли. Остекленелый взгляд был устремлён всё туда же – к мостку, под которым сидел его единственный родной человек.

От мостка остались лишь щепки. Тело Игната, к которому он так стремился, разорвало, изуродовав до безобразия. Широко распахнутые опустевшие глаза на запрокинутом лице смотрели в небо. Взгляд в вечность…

Миша не мог пошевелиться. Он видел много смертей, но это было ничто по сравнению с тем, что чувствовал сейчас. Слёзы душили. Рыдания, готовые сорваться в сию же минуту, сдавливали грудь. Он лишь прерывисто дышал, шевеля беззвучно губами, и сжимал в руках горсть мокрой земли. Воздух чёрный от дыма не давал голове протрезветь. Миша попытался сесть. Голову закружило. Облокотившись на руку он бесцельно смотрел на дым. Медленно, покачиваясь из стороны в сторону, как осенний лист, в метре от него опустился тлеющий кусочек письма. Михаил выдавил из себя последние силы и по-пластунски прополз до него. Трясущимися чёрными от грязи пальцами схватил бумагу и судорожно стал читать то, что уцелело:

Читал ваше письмо…

Мама, душечка, не плачь по мне.

Я вернусь, а если нет…

Сын будь… слушай ма…

Сёстры… Вы уже…

Ваш…

Уже не сдерживая слёз, Миша бережно положил этот несчастный кусочек последних мыслей человека во внутренний карман гимнастёрки.

Седой снег тихо падал с уставших небес…