Мы встретились с ним всего день назад или… нет, уже, кажется, несколько месяцев прошло. Каждый день я прокручиваю в голове встречу с ним, и каждый раз его слова звучат как-то по-новому.
Я полностью ее помню, вплоть до мелочей. Я шел по улице мимо стройки, одновременно переписывался с подругой. День был пасмурный, душный, будто кто-то рассыпал по небу пепел и залепил им прорехи меж облаков. Он шел чуть позади меня, и, наверное, заметил, что я пишу на русском, потому и завел разговор. Наверное, ему просто необходимо было с кем-то поговорить.
Лицо его отпечаталось в памяти с точностью до деталей. У него были большие, глубоко посаженные глаза; он будто был очень сонный, и не раскрывал их до конца. Зрачки напоминали два тлеющих уголька — они точно когда-то горели, но к моменту нашей встречи их уже притушили. Он шел медленно, говорил тихо, приглушенно, будто сам с собой, его мимика была очень неловкой и неуклюжей. Рассказывал он мне о себе, и постоянно переводил на меня взгляд: будто все время искал подтверждения, что я его понимаю.
Он говорил, что очень любит гулять по некоторым улицам нашего города. В тех районах расположены в основном частные дома и многоквартирники, не больше пары этажей в высоту. Эти места безлюдные, тихие, даже машины редко там проезжают. Каждый день он по нескольку раз обходит эти улочки, глядит в зашторенные окна, осматривает чужие сады и огородики. Он говорил, что очень хотел бы побывать в каждом из этих домов, в каждой квартире. Хотел бы посмотреть мультики с детьми хозяев, посидеть в беседке во дворе, узнать, какие книги лежат на полках, полистать семейные альбомы…
Ему очень хотелось взглянуть на мир из чужого окна. Его приводила в восторг мысль о том, что совсем разные люди живут так близко, выходят в один и тот же двор, и их так мало, что они наверняка все друг друга знают, и здороваются по утрам. Где-то в глубине души ему было очень тоскливо на это смотреть. Будто он залез в старую, пыльную кладовую, в которой лежали все его прошлые жизни.
Еще он говорил, что очень любит лес. Не лес в принципе, а лесопосадки вокруг нашего города. Любит выйти на грунтовую дорогу, ведущую загород. Любит слушать, как под ногами хрустит щебень, пройти мимо зеленой балки, на которой местные дети собираются поиграть в футбол. Любит смотреть в лазурное небо: когда на нем нет облаков, оно кажется ему таким близким… Любит большое аистово гнездо, шапкой накрывшее электрический столб, и, по-видимому, уже давно покинутое. Любит высящуюся над лесными кронами макушку ржавой металлической вышки. Свернуть в сторону леса, где по дороге его встретят грузовые машины и их водители, кивающие ему солнцезащитными козырьками…
Он поднимается мимо расположившегося на склоне частного района. Его он интересует меньше, но будто из чувства справедливости он оглядывает и тамошние дома. Некоторые из них недостроенные, в каких-то уже живут люди… казалось бы, то же самое, но что-то не то.
Он входит в чащу, залитую золотым солнечным светом. Свет стекает по кронам, капает по листве, падает на землю, растворяясь в прохладных тенях, впитывается в корни. Уткнувшись в землю, лежат занятые насекомыми бревна. Над головой в объятиях сходятся деревца, очерчивая узкие проходики и арки. Где-то вдалеке, ближе к небу, перекликаются птицы. Совсем рядом, буквально под ухом, жужжат пчелы — он их совсем не боится.
Он мне говорит, что каждый раз, когда он приходит туда, он будто кого-то ищет. Вернее, он приходит в надежде, что кого-то найдет. Он ходит, гуляет по знакомым местам, фотографирует их в который раз… Поваленные деревья, высохшие шишки, высохший шиповник, цепляющие ноги колючки, сухие травы… Каждый раз он никого не находит, но выходит из леса с чувством, будто его кто-то погладил по голове. Лес отпускает его дальше в мир, а этот Кто-То мирно садится на землю под одним из деревьев, и ждет следующего визита. Он сидит и ждет, под проливными дождями и под палящим солнцем, и каждый раз, заслышав знакомый хруст хвороста, его глаза наливаются теплыми слезами.
Из леса он возвращается поздно, когда уже темнеет. Провода путаются в плывущих по горизонту облаках, лапы к небу тянут антенны, будто пытаясь его поцарапать. В домах зажигаются лампы. Акварельное небо меняет оттенки, от лилового к сизому, постепенно затухая. Там, куда уходит солнце, плывут корабли, не касаясь горизонта.
Я чувствовал, что мои слова будут лишними, и понимающе смотрел на него, стараясь не нарушать рассказа. Он говорил все меньше и меньше. Его голос оседал, будто уставший от тяжелой работы.
Он сказал мне представить место. Представить темноту. Как из темноты медленно, как со дна океана, выползает комната. Комната небольшая, будто в каком-то деревенском домике, с двумя проходами по бокам, и одной дверью наружу. На окнах белые кружевные занавески, на стене старый, вышитый узорами ковер. Сам я будто бы лежу в небольшом раздвижном кресле, справа от меня холодная печка, слева кровать побольше, на которой спят родители.
Раннее утро, только заводятся петухи, а мы уже должны вставать. Он говорит про влажный утренний воздух, голубую побелку на стенах дома, не вышедшее из-за горизонта солнце. Он говорит про колющее ощущение голода и тошноты, зябкий утренний холод, какой можно ощутить только в этом сыром маленьком коридоре: между концом лета и началом осени. Мы берем собранные с вечера сумки и чемоданы, целуем на прощание бабушку в темном цветочном платке. Мы обещаем, что приедем, и направляемся к калитке. С нами идет бодрый дедушка в клетчатой рубашке, рабочих брюках, и пожелтевшем от пятен кепи.
Мы идем по широкой улице, конец которой утопает в мягком васильковом тумане. Я с печалью смотрю на несколько ближних домов — не хочется оставлять их жителей, хоть они и подшучивали надо мной. Хотя, наверное, не стоит о них думать: навряд ли они меня вспомнят, если я не вернусь в ближайшие пару лет. Мы выходим из деревни на просторные, пустые пастбища. Вдали виднеется горка из земли – это построенное детьми и ребятами постарше подземное убежище об одной, устланной камышом, комнатке. Переходим старый, грохочущий от каждого шага мост, раскинувшийся над небольшой речушкой, идем дальше вперед по едва размеченной тропе. В это время кто-то наконец-то опрокидывает солнечный чан, и его содержимое льется по пастбищам, искрясь и блестя на утренней росе. Дома становятся все меньше и меньше, пока совсем не размываются на горизонте.
Мы доходим до высокого серого забора в пяток взрослых людей высотой (по крайней мере, с моей перспективы). За ним оказываются железнодорожные пути, и старая, неказистая таможня. Медленно собираются люди, проверяются паспорта, сторожевые псы с интересом поглядывают на нас. Через некоторое время с громким гудением подходит дизельный поезд, и уносит нас на людный городской вокзал.
Он останавливается. Он говорит мне, что там, может, в деревне, может в том доме, может на станции, а может между ними, на этих самых пастбищах, он тоже Что-То, или Кого-То потерял.
Он замолк. Казалось, что прямо сейчас у него внутри раскрылась какая-то воронка, и было непонятно, то ли она была ямой для всех тяготивших его до этого переживания, то ли пропастью, в которую падали все последние светлые мысли, помогавшие с этими переживаниями справляться…
Мы расстались, пожав друг другу руки. Лицо его совсем не изменилось, но теперь взгляд его, казалось, направился куда-то вовнутрь. Он что-то пробормотал мне на прощание, и с тех пор мы не виделись. Мы не виделись, хотя наш город достаточно маленький, что бы два запомнившие друг друга человека могли внезапно встретиться, и, например, черт его знает, обменяться новостями. Я все еще прокручиваю в голове этот наш разговор, и будто каждый раз упускаю в нем что-то, какую-то маленькую деталь, которая должна быть ключом к нашему разговору…
Нет, кажется, я кое-что вспомнил. То, что он пробормотал, прежде чем мы расстались. Он сказал: «А может быть, дело в том, что я уже не ребенок?..»
