XII Международная независимая литературная Премия «Глаголица»

Памяти Ю. А. Линдт

Эта история случилась со мной на войне.

Был осенний вечер, – один из тех вечеров, когда бабье лето уже позади, а настоящие заморозки еще не наступили. По чердакам и подвалам свистел ветер, играя ставнями; листья липли к окну. Темнело. Свет фар скользил по дороге: к зданию подползали запыхавшиеся грузовики.

В госпиталь привезли очередную партию раненых; медсестры торопливо, толкая дверь, внесли в палату мальчика и мужчину. Последнего положили у стены напротив, через несколько коек от меня. Почти сразу, как медсестры вышли, вывихнутая рука его, неестественно изгибаясь, свесилась с койки; по правой щеке шел глубокий порез, где сквозь запекшуюся кровь еще сочилась живая.

Мальчика положили на живот. Рубашка его со спины была распорота, и виднелся бинт, багровый и влажный. Русые волосы взмокли. Когда его принесли, ненадолго пришел в себя: раскрыл глаза, бессмысленно проведя ими по комнате, повернул голову и снова уснул.

Ночью я проснулся от крика: кричала женщина. Во время войны в здании роддома решено было расположить госпиталь: правое крыло отвели под него, левое – оно начиналось уже за стенкой – оставили за роддомом. Я слышал, как разговаривал наш врач с акушером:

– Ну, как у вас? Слышал, трое осталось… – вздохнул он. – А у нас… Что у нас? Уже и не работаешь толком шприцем – все лопатами. Везут и везут – а что поделаешь? Места нет. Говорят, скоро ваши палаты нам перейдут, мол, не до детей сейчас. Так-то оно так, да разве правильно это? – и он снова шумно вздохнул.

Наутро очнулся мальчик. Его попытались накормить, но он лихорадочно задрожал, и ложка, протянутая белым халатом, со звоном упала на пол. Медсестры пожали плечами и удалились. Вместо них пришла санитарка и с каменным лицом принялась водить по полу тряпкой. Мальчик закрыл глаза и не открывал их до вечера.

Ходить он не мог – перевязывали в палате. Большими ножницами доктор распорол бинт. Тот прилип к коже – пришлось отдирать. Мальчик дрожал, вцепившись зубами в подушку.

Бинт сняли. Кровь не переставала идти, а спина представляла собой большое алое месиво. Наложили новый, белоснежный, но и тот вскоре изменил цвет.

Вечером мальчика снова пришли кормить. Он помотал головой, и жидкость в тарелке – суп – досталась другому.

Так шли дни и ночи. Мальчик потихоньку приходил в себя, стал завтракать. Ходить он пока, конечно, не мог, но было видно: идет на поправку.

Мужчина в течение этих дней так и не пришел в себя. Говорили, уже не придет.

Наступила ночь.

Нет, никто не кричал в этот раз, я слышал только тяжелое дыхание больных. Но не оно одно звучало в гулкой тишине ночи: скрипели половицы. Я открыл глаза и увидел мальчика.

Тот ступал осторожно, стараясь не задеть больных. Пройдя к противоположной (от меня) стене, он остановился у кровати мужчины. Склонился, взял его за руку и принялся шевелить губами – слов слышно не было, но я видел его взмокшую красную сорочку. Он вернулся, лег на место и, отвернувшись, уснул.

Эта картина представилась мне сном, и я продолжил бы так считать, если бы не события, произошедшие утром: мужчина очнулся и даже назвал свое имя. Вскоре он уже ел, а спустя неделю – разговаривал.

Мальчик же, напротив, неожиданно слег. Одиннадцать дней его мучила лихорадка. Врачи говорили: «Заражение крови», – и разводили руками.

Медсестры дежурили у его кровати, ставя капельницы одну за другой.

Собрался консилиум, в результате которого решено было перевести мальчика в отдельную палату. «Как только освободиться, – добавил один из них, – там как раз…», – и замер, подбирая слова, но договаривать было незачем: его прекрасно поняли.

Но кризис миновал, и мальчик почувствовал себя лучше.

Он был в сознании, – довольно ясном после болезни, и мне удалось заговорить с ним. Я спросил его имя. Он приоткрыл свои запекшиеся губы. Увиденное заставило меня содрогнуться: язык мальчика был срезан почти под корень: фиолетово-синий, опухший, будто ужаленный роем ос. Я невольно подался назад.

«Кто это тебя так?» – покачал я головой, вглядываясь в лицо мальчика. Ему было около десяти лет; волосы, слипшиеся в колтуны, беспорядочно лежали на голове. Темные глаза смотрели пронзительно и чутко, приняв на себя обязанность говорить.

Мальчик достал из кармана кусок угля и стал писать на стене. Его рука вывела: «Саша».

«Саша», – повторил я, пробуя имя на вкус.

– Что же стало с тобой, Саша?

Он опустил глаза в постель, задумавшись. Затем поднял руку и принялся выводить что-то еще.

Это был забор с колючей решеткой.

Господи!

Неужели ты пережил плен?

Я вспомнил, как его принесли, – худого и бледного. Что я скажу ему?

И только спросил:

– Концлагерь?

Он кивнул, опять опустив глаза.

Я покачал головой. Больше говорить было нечего.

Ночью я увидел, как Саша встал с кровати. Опять, стараясь не задеть никого, он прошел между коек – на этот раз – к Николаю. Того уже который день рвало с кровью. Мальчик взял его за руку, склонился и зашевелил губами. Николай, будто в ответ, шевельнулся во сне, но глаз не открыл. Закончив, Саша лег спать.

Следующей ночью обряд повторился – с Афанасьевым Михаилом, которому осколком гранаты повредило обе ноги. Ему сверх дозы давали обезболивающее – все было бесполезно: он часто начинал кричать, – из тела дьяволом рвалась боль, – и кричал до тех пор, пока не терял сознание.

Однажды кто-то увидел мальчика – пошли толки. Поговаривали, будто он умеет исцелять. Пытались допросить Сашу, пока не поняли, что он нем.

Между тем самому мальчику снова стало хуже. Дрожа, он то откидывал одеяло, то кутался в него с головой. Охваченный жаром лоб блестел от пота. Изнурительный кашель резал легкие, – после приступа мальчик обессиленно опускался на подушку.

Перетерпев боль, он, как прежде, вставал ночью и шел к больным.

Слухи о чудесном исцелении пациентов дошли и до врачей, но верить они не верили, а проверять слова раненых у них не было времени.

Солдаты стали ждать мальчика, стараясь подкараулить момент, когда Саша направиться к кому-нибудь из них. Бывало, им удавалось, и они завороженно глядели на мальчика. Без слов решено было, что мешать ему никто не будет: каждый втайне желал, чтобы Саша пришел к нему.

Раненых становилось все больше, их привозили с фронта чуть ли не каждый день, и мальчик стал подходить сразу к нескольким за ночь. Здоровье его ухудшилось, днем он совсем не вставал, а все больше спал. Раза два у него начинался жар, но Саша упорно продолжал ходить к больным.

Так шли месяцы. Больше никто не умирал.

Все изменилось в одночасье.

К нам привезли сразу несколько грузовиков раненых – среди них оказались зараженные дифтерией. Через несколько дней здоровых палат не осталось: болели все.

В нашей палате на тот момент было двенадцать человек. Первым заболел Николай.

Врач, придя на очередной осмотр, заметил у него в горле белые пленки. Под исподним нашлась сыпь. Горло покраснело и опухло. Николай слег.

В ту же ночь Саша снова пришел к нему. Он шел, опираясь на спинки кроватей. Шевеля губами, своей беззвучной речью он говорил, говорил, говорил… – и движение его губ нередко прерывалось тяжелым вздохом.

Матери и дети за стенкой кричали все реже и реже.

Три дня спустя сыпь нашли еще у пятерых. Саша смог обойти только троих. Один из оставшихся дотянул до следующей ночи, другой – нет.

Первая смерть стала событием. Найдя утром бледное и бездыханное тело, медсестра испугалась. Его торопливо унесли, покрыв белой простыней.

А Саша ходил и ходил по ночам – из одной палаты в другую. Днем он почти не открывал глаз, есть не ел, а пил мало.

Время шло, мальчик, как ни старался, не справлялся – и врачи были бессильны; все больше тел мелькало на носилках. Но после очередной страшной волны, за ночь унесшей десятки жизней, эпидемия стала стихать. В нашей палате еще не переболели только двое: Арсеньев, минометчик, которому взрывом разнесло пол-лица, и я.

Вчера заболел Арсеньев: за ушами нашлась сыпь, горло жгло, голова горела.

Саша помог и ему.

С тех пор мальчик не вставал с кровати. Руки и ноги были в красных точках, его нещадно било в лихорадке. Неделю он лежал, почти не приходя в себя. Лицо и шея опухли.

Сегодня заболел я.

Еще утром ел кашу и чувствовал себя хорошо. К обеду вдруг подскочила температура. К еде не притронулся: горлом шла кровь. Начались судороги. Резкая боль пронзала то ноги, то руки. Меня трясло; тяжелое одеяло взмокло от пота. Видел врачей: в глазах рябило, их силуэты возникали то там, то тут. Они говорили, но слов было не разобрать. К вечеру я потерял сознание.

Ночью почувствовал, как кто-то дотронулся до моих ладоней. Саша! Он шептал что-то мне! Я различал его голос: тихий, но твердый.

Когда Саша закончил, я услышал шумное дыхание. Он уже не мог ходить и, собрав остаток сил, пополз к кровати. Накинув одеяло, замер.

Стояла морозная ночь; за стенкой дважды плакал ребенок. Стужа рисовала странные узоры на стекле. Шумно свистел ветер. Скрипели деревья, разодетые в снежную бахрому. Зима пришла неожиданно, развесила всюду ледяные гирлянды и ходила по улицам, сотрясая небо и собирая звезды в холщовый мешок. Я видел одну: она стремительно сорвалась с неба и, мерцая, скрылась за горизонтом.

Уснул и я.

Открыв глаза, я почувствовал: болезнь миновала. Увидел белые стены, – взгляд остановился на одной из коек.

Саша лежал, бледный, синие губы застыли. В палату вошли медсестры, уложили его на носилки, набросили на худое тело белое покрывало и торопливо понесли прочь.

А что между тем осталось?

Остались рисунки. Забор остался.

Колючая проволока.

Имя.

И все?

Нет.

Я увидел углем дорисованное солнце.