Лазурные воды, лазурное море…
Серхио родился на острове Рондо и после смерти родителей остался здесь
же, переселившись из города на берег моря в домик, некогда принадлежавший
рыбаку. Рыбака этого унесло в море во время шторма ещё лет пятнадцать назад.
Помнили эту историю только потому, что тогда шторм случился такой силы,
что разрушил лютеранскую церковь, а снесённая мощной волной колокольня
упала прямиком на кладбище, переломав кресты и надгробья. Чудом никто не
погиб, только рыбаку не повезло — клочья одежды выбросило на безлюдный
каменистый пляж к востоку от его домика.
Домик стоял у кромки щебечущей эвкалиптовой рощи, на небольшом,
заросшем жухлой травой утёсе. Он был маленьким, на две комнаты, не считая
кладовой метр на метр. В одной комнатке приткнулась в углу железная узкая
кровать, рядом комод; в соседней же разместились кухня, стол с потёртой
годами столешницей и двумя кривоногими стульями. Широкое окно с
задвижной ставней выходило на море и, как в объективе фотоаппарата, каждое
утро показывало пляж, мягкую лучистую воду, облака, а вечером — всё то же
самое, только синее или алое. Это уже как пойдёт, на всё была воля природы.
Лодка пряталась под навесом за домом, чтобы не смыло волнами. От рыбака
остались только поплавки в кухонном ящике, удочки и ссохшаяся сеть в
кладовой. Серхио ничего не менял. Зато привнёс своё: на приколоченные
гвозди повесил фотографии в рамках, заставил кухонную столешницу
электрическим чайником, салфетками, корзинкой с хлебом (хлеб был только в
первые несколько дней и иногда появлялся по праздникам, когда корзинка для
удобства перемещалась на стол), а на холодильник прицепил магниты с
надписями «Рим», «Марокко», «Париж», «Дербент» — те уголки мира, в
которых он никогда не бывал и не побывает. Почему? Серхио хватало моря.
Молодость и энергичность давно покинули его тело, хотя Серхио всё ещё
оставался в неплохой форме. Ему было под пятьдесят, он носил очки-
половинки, но это не мешало ему рассеянно задевать углы немногочисленной
мебели и по неосторожности стукаться плечом о дверные проёмы.
Только за столом его руки работали аккуратно, кропотливо и с любовью. Он существовал в сознательном одиночестве, без излишеств. Зарабатывал на жизнь так: с весны до середины осени, пока вода прогревалась достаточно, поднимался с зарёй, надевал водолазное трико, зелёные ласты, маску, на плечах закреплял баллон с воздухом, в рот вставлял дыхательную трубку и погружался на морское
песчаное дно. Точнее, дно состояло не исключительно из песка, ведь тогда оно
не представляло бы интереса: там можно было отыскать потерянные кем-то
дешёвые браслеты или кольца. Учитывая запущенность и пустынность берега,
даже на подобные мелочи надеяться не стоило. К счастью, морское дно, так
интересовавшее Серхио, лишь называлось песчаным; из золотистого полотна
проступали камни, на глубине выраставшие в подводные, покрытые
водорослями скалы и валуны, на которых нежились обтекаемые лучики солнца
и подводные обитатели. Там-то, в впадинках и трещинах крупных обточенных
камней и жили морские ежи. Рукой в перчатке Серхио отрывал их от
неподвижного пристанища и плавно перекидывал в большой сачок без ручки.
Когда сачок заполнялся доверху, Серхио возвращался на берег и позже
отправлялся на рынок, где ежи продавались в «надёжные руки». Сезон
заканчивался, и дни Серхио перетекали за рабочий стол. Он чинил фонарики,
плееры, часы или сворачивал кусачками кулоны и серьги из медной проволоки.
Всегда в основу его «проволочных» сюжетов ложились пенящиеся волны,
ракушки и морские звёзды.
За свою жизнь Серхио имел счастье любить всего три вещи: море,
самодельные украшения и женщину. Её звали Ланнет, она подделывала бирки
на одежде и продавала в секонд-хенды или ещё какие-то частные магазинчики
города Рондо. Жила Ланнет у лютеранской церкви, той самой, позже
разрушенной чудовищным штормом, в полуподвальной съёмной комнате жены
священника. Рядом находилось кладбище, а за кладбищем, у берега, ещё лет
шестьдесят назад в эвкалиптовой роще разбили парк.
Ланнет всегда ждала на каменной скамье у невысокого обрыва и смотрела
на темнеющий горизонт. Над берегом с криком кружились чайки — они каждое
лето прилетали в их края на зимовку.
— Знаешь, Серхио, — однажды сказала Ланнет, — я подумываю
соорудить для чаек кормушку и подвесить у крыши, но боюсь, синьора Фрида
мне не позволит. Она не любит их песни.
Говорила она всегда медленно, с какой-то невыразимой тоской, и в серых
глазах Ланнет эта тоска по чему-то, чего она никогда не знала, но хотела бы,
тенью присутствовала, даже когда её пухлые губы улыбались. Серхио тогда
был моложе и не воспринимал эту черту Ланнет всерьёз.
— Песни? — весело воскликнул он. — Как может жена священника не
любить этих существ божьих и их молитвы? Все же мы из-под одной ладони
его вышли.
Ланнет его настроения не разделяла. Серхио взял её за холодную, как у
мертвеца, руку, переплёл их пальцы, надеясь вызвать на её некрасивом смуглом
лице улыбку, но в тот вечер Ланнет молчала ощутимее обычного. За деревьями
в алом закатном свете виднелась колокольня церкви. Скоро будут бить
вечернюю молитву и Ланнет уйдёт. А завтра на этой же скамье они встретятся
вновь, Серхио наберётся смелости посоветовать ей бояться сварливую синьору
Фриду поменьше… И сделает предложение. Бархатная коробочка с
самодельным медным кольцом уже вторую неделю оттягивала карман
бесформенного отцовского пиджака. Ланнет вдруг подняла голову, кудри
рассыпались по худым плечам.
— Какой красный закат, — с удивлением заметила она. — Значит, завтра
будет дождь.
Серхио повернулся к гладкому полотну воды, прищурился от огромного
полукруглого закатного солнца, погружающегося в линию горизонта.
— Да, очень красиво, — подтвердил он.
Протяжный звон колокола разнёсся над рощей, птицы слетели с веток над
их головами. Ланнет встала, её рука выскользнула из его пальцев. Серхио
смотрел, как её тонкая фигура растворяется среди деревьев. Как только силуэт
окончательно затерялся, он рассеянно достал коробочку, открыл: медные нити
узорами опоясывали бирюзовый с белыми вкраплениями амазонит. Текстура
камня напоминала Серхио лазурь полуденного моря. Как природа смогла
увековечить эту непостоянную стихию!
В его семье никогда не водились большие деньги; отец работал
сапожником, мать держала свою гончарную, но скорее для души или от
безысходности — вырастив единственного ребёнка, она потеряла возможность
опекать его, и появилась мучительно острая необходимость занять себя чем-то
другим. Серхио ютился в комнате родительской квартиры и несколько
стыдился этого. Отец многозначительно угрюмо молчал, мать говорила, мол,
ничего страшного, ведь он их сын, но Серхио приглядывал себе съёмное жильё
где-нибудь подальше от центра города, с видом на море и с каким-нибудь
садом рядом. Ланнет любила цветы.
Серхио посидел ещё немного, бездумно вертя в руке колечко, а потом
вернулся по знакомой тропинке через душащий специями и рыбой рынок в
пахнущую клеем и хлебом родительскую квартиру. Спал как убитый.
В ту ночь случился шторм. С месяц подсчитывали ущерб,
восстанавливали кладбище, за церковь так и не взялись — в центре города была
ещё одна, католическая, с высокими сводами и витражными окнами. Прихожан
на службу в ней собиралось куда больше. Про рыбака забыли через неделю:
время смывало и хорошее, и плохое.
Только вот рыбак был не единственной жертвой в штормовую ночь.
Ланнет исчезла без следа, оставив смутные черты в памяти единственного
человека и вещи в полуподвальной комнате. Синьора Фрида ругалась: видимо,
какой-то бездомный жил здесь без её ведома столько лет, как она только не
заметила этой вонючей гадости под носом?! Серхио расспрашивал всех в
округе: не видели ли они худую женщину с… Какого же цвета были у неё
волосы или одежда? Он забыл всё. Всё, кроме тоскующих по неведомому серых
глаз. Заявление о пропаже в полицию тоже ничего не дало. Никогда не
существовало такого человека; никогда никто не занимал полуподвальную
комнату, не перешивал тканевые бирки на кофтах и платьях, не приходил
вечерами к обрыву в парке. Серхио решил, что болен, даже хотел обратиться в
городскую психиатрическую больницу, но после смерти родителей передумал.
Их тоже никто не помнил. Люди из его жизни стирались из памяти мира, как
карандашный набросок.
***
Осенью море темнело и превращалось в громадную дышащую спину
кита. Сезон морских ежей закончился раньше из-за стылых проливных дождей.
Из рощи ветер доносил запах влажной земли и опавших листьев. В домике
стало настолько холодно и сыро, что Серхио, привыкший к спартанским
условиям, сдался и приобрёл на рынке печурку на ножках и несколько вязанок
дров. Тепла от печурки было немного, но, размещённая у рабочего стола, она не
позволяла сырости добраться до инструментов и коробочек с различными
разноцветными бусинами и маленькими, примечательными диковинными
прожилками камушками. Целыми днями Серхио, при свете настольной лампы,
мастерил за столом. Дождь стучал по стёклам, каплями выбивая неизвестную
никому мелодию. Чайки, страдая из-за холода и непогоды, с пронзительными
криками кружились над пустым продрогшим берегом.
— Так-с, так-с, — приговаривал Серхио, поправляя очки, съехавшие на
нос, — а этот самоцветик прикрепим сюда, зафиксируем… Ай, хорошо
получается!
Часы появлялись в домике только тогда, когда кто-нибудь из горожан
приносил свои на починку. Всё внутри тонких стен существовало вне времени.
Заказы стали редкостью, и сниженная цена уже не помогала, но Серхио это
мало волновало. Внутри себя он ощущал какую-то неведомую силу, странное
воодушевление, будто бы перед предстоящим радостным путешествием.
Мысли его витали где-то над черепичной крышей, возмущение чаек слышалось
скрипом снастей над бурными волнами. У Серхио были любимое дело и
любимое море, но без третьего компонента сделать его по-настоящему
счастливым это не могло.
Под вечер тучи разошлись, на несколько минут показав проблеск алого заката. Значит, завтра будет дождь.
Его разбудил штормовой рёв. Серхио оживлённо бросился к окну: в
зеленоватых низких тучах сверкнула молния, и через секунду побережье гулко
огласил раскат грома. Бушующая тёмная вода подобралась к подножью утёса,
порывистый ветер завывал под крышей. Шторм накрывал побережье. Серхио
всунул ноги в сандалии, накинул на плечи дождевой плащ и выбежал в ночную
бурю. В воздухе метались сорванные листья и пыль. Прямо перед ним
пенящаяся волна с грохотом разбилась и вздыбилась над утёсом, оросив лицо
солёными брызгами.
— Шторм! Не может быть!.. — Серхио не верил своим глазам.
Это знак свыше. Знак, который он неосознанно ждал пятнадцать лет! Там,
под грозовой завихрённой воздушной массой, в промокшем мраке в эту самую
минуту его дожидалась Ланнет — Серхио чувствовал её скорбный взгляд,
ниточкой уходящий в бурлящее море. Он вытащил из-под навеса лодку и,
спотыкаясь, как каторжник под ударами хлыста, с невиданным доселе пылом
потащил, поволок судёнышко в гневные волны. Солёная вода окатила его с ног
до головы, по-старчески разнылась поясница. Серхио запрыгнул в
раскачивающуюся лодку, подхватил со дна вёсла. Прежде ему нечасто
приходилось грести, но он без страха, с силой ввинчивал деревянные лопасти в
волны. Лодка, казалось, подпрыгивала на гребнях и не двигалась с места.
«Сумасшедший!» — вдруг подумал Серхио. Весло выскользнуло, лодку
развернуло боком, захлестнуло буруном, и в оглушительном шуме всё вдруг за
мгновение рухнуло в мутную толщу, завертелось, залилось в уши, нос, рот,
лёгкие. Серхио протащило по каменистому дну и выбросило вглубь, в глухую
подводную темноту. В бок его ударило что-то твёрдое, вышибло остатки
воздуха. Не помня себя от испуга, он сделал отчаянный рывок к поверхности и
внезапно с пронзительным криком взмыл над штормовыми кручами. Пальцы
растянулись в белые перья, маленькие птичьи лёгкие раздулись от
животворящего воздуха. Кипящим прибоем, уже не таким страшным с высоты,
вдоль линии берега уносило разбитую лодку к востоку, видимо, на безлюдный
каменный пляж. Серхио, стряхнув взмахами крыльев остатки влаги, взмыл над
чёрными тучами. На птичий язык лёг чистый вкус дождя. А над тучами
находился рай. В мягких сумерках, под сиянием звёзд и любящим взором луны.
Собратья-чайки кружили среди пушистых верхов облаков.
«Нам пора в дорогу! — кричали они ему. — Быстрее! Попутный ветер!
Быстрее!»
Серхио подлетел к ним, ища глазками-бусинками ту, ради которой он
оставил человеческую жизнь. Ланнет летала чуть поодаль. Он узнал её сразу же
по подёрнутым дымкой глазам. Она раскрыла клюв, но ничего не смогла
сказать. «Она пожертвовала голосом, — понял Серхио. — Все мы чего-то
лишились, чтобы взлететь». И тут его охватило то самое странное
воодушевление, как в домике рыбака. Два компонента «счастья» показались
чем-то совершенно лишним. Всё, по чему тосковала его душа, настоящая душа,
принадлежавшая перьям беспокойной чайки, была Ланнет. И она тоже скучала
по нему, ещё тогда, на земле, по нему настоящему; видела своими серыми
глазами его душу размером с яблочную косточку и знала, что человеческая
жизнь — не навсегда.
Стая чаек клином устремилась на юг. Серхио и Ланнет держались
рядышком, отталкивались от воздуха крыльями бок о бок. Море осталось
позади; ставший крошечным остров Рондо скрылся из виду, а впереди
простиралась необъятная земля. Они пролетали над древним, разграбленным
веками Римом, огибали шпиль Парижа, с криками проносились мимо жёлтых
на солнце султанских крепостей Дербента, мелькали над мечетями и дворцами
Марокко, золотоголосыми церквями Москвы, полями, лесами, озёрами…
Мир сливался в одну точку. Большую или маленькую — неважно.
Значение имели лишь сияющие любовью ко всему живущему яблочные
зёрнышки в груди суетящихся человеческих фигурок внизу.
***
Ровно в полдень на острове Рондо с криком, с каким обычно приходят в
жизнь новорождённые, появился ребёнок. Как его назвали, никто уже не
помнит, да и не так уж это важно. Его отнесли в ветхий дом у разрушенной
церкви. Кажется, хозяйкой раньше была жена священника — вон, даже под
крышей после неё осталась кормушка для птиц. Она с мужем под старость лет
скопили денег, отправились в путешествие на пароходе и, видимо, осели там
же, куда плыли.
Мать в солнечные летние дни любила выносить новорождённого на
прогулку в эвкалиптовый парк, пока супруг помогал по хозяйству. Она
садилась на скамейку у невысокого обрыва, расправляла одной рукой серый
передник, второй покачивала полусонное дитя, поднимала ясные глаза. По
морю гуляли золотые мурашки; в ветвях чирикали птицы; над прибоем, играя,
носились чайки. Как дети: беззаботные, преувеличенные в своём значении для
мира. В такие дни мать улыбалась, прикрывала глаза и затягивала лучистую
простенькую песню. Никто уже не помнит слов, осталось только начало:
Лазурные воды, лазурное море…
