Люди. Высокие и низкие, математики и гуманитарии, холерики и флегматики. Слишком разные, неподходящие. Не те. Глупо держатся друг за друга. Переплетают пальцы и судьбы. Сами того не понимая, убивают и убиваются. Любят и ненавидят.
«Все мы одной крови», — слова самой сильной и властной женщины в моей жизни. Бабушка. Она поучала меня этим постоянно, до самой смерти. Серые туманные глаза заглядывали в самое сердце и осыпали изнутри осколками жестокой реальности. Слова её резали и кусали, однако, всегда были правдивее родниковой воды.
«Все мы одной крови», — пульсирует в артериях. Эти слова все ещë вызывают во мне нескрываемое отвращение к людям.
Вглядываюсь в черно-белую семейную фотографию, и жуткие воспоминания невольно всплывают в голове. Как же это было давно. Боже мой, сегодня мне тридцать лет… Чёртов четвёртый десяток! «Тридцатник» — жаргонная фраза звучит в голове, почему-то, голосом бабушки. И с кем я переживаю этот ужас? Престарелая, до отвращения добрая кошка Мила.
Такая компания могла быть идеальной, если б не явилась циничная, скупая на ласку мать со зловещими генами своей родительницы. Её, как раз-таки, вообще не звали. Сама прицокала на своих каблучках (что не свойственно для женщины такого возраста), громыхнула пурпурной сумкой и, демонстративно вздыхая, выдала: «Ну, поздравляю». Истерика, вызванная таким внезапным визитом, всё ещё жмётся в голосовых связках.
Заезженные тосты и траурное настроение — всё это невидимым облаком витает над сухими салатами. Отравляет лёгкие, въедается в кожу. Колкие фразы режут меня и заставляют закипать. Кажется, ещё чуть-чуть, и мать в очередной раз одержит победу в баталиях, которые, собственно, сама и придумала. Надменную, её останавливает трель дверного звонка. Плевки ядом прекращаются.
Мила вскакивает и кидается под ноги. Железный замок пронзительно щёлкает, моё неприступное логово предстаёт при подъездном свете во всей красе.
Взгляд вверх — суровые дядя и тётя в идентичных темных пальто, однозначно украденных у героев боевиков нулевых. Не хватает только тёмных очков.
Взгляд вниз — лысенький, ушастый пацанёнок. Живой и настоящий. Со светом веры в глазах, с искренней любовью, с неугасаемыми надеждами. Кривая улыбка, асимметрия и пухлые щеки — всё это делает его немного уродливеньким, но до жути уникальным. И даже низкий рост придаёт харизмы. Какой-то слишком низкий…
Скрип колёс. Мальчик робко выруливает на порог и застревает. И тут подключается дядя — он проталкивает инвалидную коляску вглубь моей каморки. Становится тесно и неуютно. Мне приходится ретироваться назад.
— Это… что? — вырывается из моих лёгких, но я тут же осекаюсь и утопаю под укоризненным взглядом. «Это «кто», — одергиваю сама себя.
— Ваш двоюродный племянник, Серёжка. Солнечный ребёнок с… Особенностью физического развития.
— Мой… кто?
Оцепенение сковывает тело. Злость и паника смешиваются в единое целое. Я выдавливаю из себя какие-то звуки, но никто не чувствует моего возмущения. Моей беззащитности. Мурашки рассыпаются по коже, ком подступает к горлу. Неужели это может быть моей родной кровью?
— Вас что-то не устраивает?
— Ме…ня? — не удаётся сдержать удивлённого смешка. — Действительно, дитя с синдромом Дауна, да ещё и в инвалидной коляске — обыденное явление в моём доме, что не так?
Слышу незамысловатое курлыканье снизу. Отвращение съедает сердце.
— А вас не предупредили? У Серёжки больше нет родителей. Теперь вы — единственная родственница. Дайте мальчику шанс.
Шанс? А мне кто-нибудь давал этот шанс? А когда бабушка лупила меня крапивными розгами за десятиминутное опоздание, так принято проявлять жалость? Когда мать-эгоистка называла меня неудачницей, а потом слезно умоляла отправить ей денежек — это забота? А разбитые зеленые бутылки с удушающей алкогольной вонью вокруг пьяного отца — это семейное времяпровождение? Меня унижали и предавали. Ненавидели, не понимали.
Серёжа смотрит и молчит. Показывает своё наивное любопытство. Глазеет на меня без стеснения, изучает всю подноготную. И я понимаю, что не вынесу больше ни секунды под его осмысленным взглядом.
— Хорошо. Я оформляю усыновление.
Этот беззащитный человечек не будет подвержен той же участи. Не позволю.
Что проснулось во мне? Материнский инстинкт? Но я же биолог, я же знаю, что у человека инстинктов нет. Зелёное нечто цепляет меня в простодушных бусинках-глазках. Два репейника, не иначе.
— Женя, ты сдурела? Ты еще молодая, родишь себе здоровенького, не то, что этот… Что вообще может быть общего у нормального человека с… такими? — кудахчет мать за спиной.
— Мама, дал Бог зайку — даст и лужайку, — с ехидной улыбкой язвлю ей в ответ. — Чьи слова? Теперь я сама решаю.
***
Постепенно протекает месяц жизни с человеком, которого хочется назвать сыном. Возможно, такое желание возникает из-за ласкового «мама», обращенного ко мне? Чувствую себя странно. Я кормлю его, пою, вожу на горшок и одеваю, в общем, делаю все, что требуется. Однако, люблю ли я его?
Этот вопрос терзает моё сердце. «Семья» — странно использовать это слово. Можно ли называть так нас с Серёжей? Этот мальчуган безумно похож на щенка. Маленького, обиженного, избитого хулиганами, — от того ещё более доброго и преданного. Теперь он приручен, и он мой. И я в ответе за него…Черт возьми, почему я сравниваю ребенка с животным?
Из соседней комнаты раздается задумчивое мычание. Оно уже такое привычное, как тиканье часов. Решаю осторожно заглянуть в комнату, и тут же ловлю на себе изумрудный взгляд. Бледный Сережа подъезжает ко мне, что-то сжимая в маленьком кулачке. Он смотрит на это нечто с… Любовью? Надеюсь, я выгляжу также со стороны, когда наблюдаю за своим мальчиком. Он тянет ко мне сложенные лодочкой ладони, в которых красуется странный белый камешек. Я наклоняюсь, чтобы разглядеть находку. И осознание настигает меня, стоит только Сереже улыбнуться.
— Все в порядке, — присаживаюсь на корточки и кладу руки на его обездвиженные колени. — Это молочный зубик. Скоро новый вырастет.
— Не хочу новый, — хнычет мальчик.
— Новый будет крепкий и постоянный. Уже навсегда.
— На… всегда?
Кажется, это слишком сложный термин для юного мозга.
— Давай мы этот положим под подушку, и его заберет фея. И принесет подарок.
— Не хочу подарок, хочу зубик.
— Тогда, давай мы его сохраним, подвесим на веревочку и будем ждать, пока не прорежется новый.
Глаза Серёжи сияют. Ему очень нравится моя идея. Звонкий смех наполняет пространство, отражается от зеркал, кружит вместе с нами. Я любуюсь своим мальчиком, ловлю каждую эмоцию и стараюсь запомнить. Карамельный запах волос, смешную улыбку, фарфоровую кожу. Качаю его на руках, треплю по голове — всё, чтобы сделать счастливым. Попытаться подарить нормальное детство. И осчастливить себя вместе с ним. Хотя бы ненадолго. Потому что все это может слишком быстро кончиться. Я знаю, и я чувствую, как скоро может угаснуть детский хохот, ежедневно озаряющий мою пыльную квартиру. Сережа со своим здоровьем вряд ли будет жить долго и счастливо, и эта мысль страшно пугает меня. Стараюсь жить здесь и сейчас, отгоняю всё дурное… Получается плохо. Я слышу, как слабо бьется маленькое сердце, как содрогаются его легкие при каждом вздохе. Маленький человек, не сделавший ничего плохого, но обреченный на страдания. Карма, точно ли ты существуешь, и работаешь ли в правильном направлении?
Нас с Серёжей затаскали по больницам. Происходит что-то непонятное, сумбурное. Еще чуть-чуть, и у меня разовьется паранойя. Сердце сжимается от мыслей.
А мальчугану моему от этого не лучше. Бледный весь, как смерть. Врачи говорят, мол, железа больше пейте, но учитывая то, сколько крови высосали на анализы — я думаю, причина явно не в этом. Пугает его вечная усталость, непрекращающиеся болезни, увеличенные лимфоузлы… И окончательно убивают надежду носовые кровотечения.
Я уже готова забыть, что биолог и, если понадобится — я отвергну все знания, полученные за годы обучения, и буду молиться за здоровье ребёнка. Я сделаю всё, что только в моих силах, вплоть до изобретения нового лекарства. Потому что Серёжа уже сделал для меня всё возможное.
***
Серёжу забрали. В больницу. Я позаботилась, чтобы это была самая лучшая больница. Врачи талдычат о каком-то лечении в Германии, но зачем себя обманывать? У меня нет таких средств. Как же не хватает моего мальчика дома. Квартира совсем опустела. Соседи деликатно спрашивают, в чем дело, а я молча захлебываюсь слезами. Начинаю в серьез задумываться о создании лекарства…
***
Лекарство не понадобилось. Серёжки, моего солнечного мальчика, не стало. Сердце пропустило удар, что-то внутри защемило. Крик застрял в легких. Я опустилась в мягкое кресло, которое как будто пыталось меня обнять, но это раздражало ещё больше. Мягкий голос врача эхом отражался от стен. В этот момент я предпочла бы оглохнуть, провалиться под землю, лишиться рассудка — только бы не слышать жуткого приговора. Слово, разрушившее наши с Серёжкиной жизни — лейкемия — вырвалось, заметалось вокруг и ошпарило моё сердце.
Я ненавижу всех. Ненавижу опеку, которая не сказала мне о его диагнозе (вероятно, побоялись, что я откажусь. А я бы отказалась…), ненавижу врачей. Ненавижу себя.
Этот проклятый мир подарил мне луч надежды и тут же забрал его. Я не могу смотреть на тощее тело, о Боже, уберите его, закройте гроб… Серёжа, сыночек, просыпайся…
***
Теперь крохотный зубик красуется на моей бледной шее в качестве украшения. Люди, замечая его, вероятно, думают, что я маньячка и людоедка… Но они никогда не узнают о тяжести моей ноши.
