Necessitas, Vis, Libertas.
Кому угодно — пусть переводит.
И. С. Тургенев.
— Выйти пройтись, что ли?..
Пять, четыре, три, два, один…
Монетка звонко приземляется на стол. Решка.
— Как-нибудь потом.
—
— Чаю?
Пять, четыре, три, два, один… Решка.
— Не сейчас.
—-
— Может, уже лечь спать?
Пять, четыре, три, два, один… Решка.
(А в голове — «Что я стану делать, когда выпадет орел?»)
— Значит, чуть позже.
—
Может быть, ставить все на волю случая было ошибкой, но снять с себя ответственность – этот черный, словно слипшийся с кожей – глубже – с кровью, с сердцем, — плащ – хотелось слишком сильно. Куда проще, когда все за тебя решают другие, особенно – независимый эксперт – монета, которой нет дела до обстоятельств.
Может быть, ставить все на волю случая было ошибкой, поэтому неудивительно, что Алек в скором времени превратился в темный скрюченный комок, способный лишь на то, чтобы резко выпрямить большой палец и сосчитать до пяти.
Может быть, ставить все на волю случая было ошибкой, но куда большей ошибкой было бы этого не сделать.
«Когда в мире существует всего два цвета – две стороны, жить становится намного проще».
—
20 июня 1783 г.
— Да остановитесь же, выслушайте меня! Вы мне нужны, черт возьми, вы мне нужны! – за Алеком бежал, очень быстро перебирая коротенькими ножками, низенький человечек, писклявым голосом выплевывая слова – первые, что попадались под язык, — лишь бы заставить Алека остановиться.
Алек круто повернулся, сверху вниз посмотрел на человечка и сквозь зубы проговорил:
— Я же сказал, я не буду работать на вас.
— Да зачем же работать, помилуйте! Всего один портрет и… — снова затараторил человечек, но Алек не выдержал и схватил его за ворот кружевной рубашки.
— И меня отправят за решетку! Вы ведь сами не понимаете, о чем говорите. Мне запретили рисовать три года назад, з-а-п-р-е-т-и-л-и. С тех пор я не брал в руки кисти, и не возьму!
Алек выпустил рубашку – человечка – и направился к выходу.
— Вы правда думаете, — Алек застыл, потому что теперь голос человечка звучал очень неожиданно-неестественно: низко. — Вы правда думаете, что я пошел бы сюда, к вам в мастерскую – не зная вас? Не зная вашей истории? Вы были единственным художником в городе, способным оживлять портреты – и это мне известно! Поэтому, я прошу вас – всего один портрет… Понимаете? Я пришел именно к вам – не просто так.
Алек оперся о стену, закатил глаза к потолку.
— Не из проверки? – глухо спросил он.
Человечек покачал головой.
Алек ничего не говорил. Тогда человечек подошел к нему, достал из кармана брюк что-то, завернутое в платочек – развернул – внутри оказался медальон с портретом белокурой девчушки лет семи, с улыбкой во весь рот – и без передних зубов.
— Дочка, — шепнул человечек, с улыбкой разглядывая медальон, потом вдруг словно опомнился и часто-часто заморгал. — Играла во дворе, расшиблась, не доглядел… Мне бы хоть раз еще заговорить с ней, понимаете… А насчет проверки не беспокойтесь – я могу следить, что в городе делается… Предупреждать вас…
— Нет, — упавшим голосом просипел Алек, дрожащими руками забирая медальон. – Это я сам, сам… Пусть… вина моя.
Человечек – впервые – посмотрел Алеку в глаза – с жаром стиснул его руку – вложил в нее золотую монетку – и – удалился.
Алек завернул медальон в платок и спрятал его в карман измазанных шаровар. Потом покрутил в руках монетку, согнул большой палец и положил монетку на него. Выпрямил.
Пять, четыре, три, два, один… Орел.
—
— А сейчас?
Пять, четыре, три, два, один… Решка.
Зевок. Еще один. Глаза начинают тяжелеть и слипаться.
— Позже…
—
22 июня 1783 г.
Алек рисовал с самого утра. Кисти, краски, натянутый холст – и полные энтузиазма глаза – нет, весь он, от кончиков пальцев до пят был полон этого невероятного, опьяняющего экстаза. За все 10 лет работы Мольера просили оживлять Джоконду, Петра I или Маяковского – забавы ради, но никто и никогда – из чувств. Был, правда, один молодой – невесту похоронил за три дня до свадьбы – да и тот возмущался после, что через холст нельзя, дескать, ощутить «тепло любимого тела…»
«Это все брехня, профанация — бормотал Алек, набрасывая карандашом эскиз. — А как бы узнать – от Бога это, или проклятие?»
—
23 июня 1783 г.
Алек закончил наносить набросок. Занялся цветом. Первой на холсте выступила копна белых, длинных, вьющихся волос, за ней – легкие, но уже очень точные черты лица. На какой-то миг ему показалось даже, что это жульничество – у некоторых и за всю жизнь не выходит ни одного шедевра, а ему – самоучке из подворотни – даже стараться не надо: кисть словно сама рисует все за него.
«На то ли я поставил свою жизнь?»
Нет ответа. Пока Алек скрючивается надо мольбертом, поминутно испуганно вздрагивая и оглядываясь – нет ответа. Остается писать, писать – но зато – хоть один раз в жизни – Алек употребит свой дар – на благо.
(Проклятие?)
На холсте высветились желтые, цвета болезненного – через облака – солнца, глаза.
— Ну, привет.
Один раз в жизни… Последний раз.
—
— Может хотя бы сейчас?..
Пять, четыре, три… считать становится все труднее. И думать – голова словно свинцовая.
Два, один… Решка. Не спать…
—
27 июня 1783 г.
Алек не спал всю ночь – он работал. К утру портрет оказался почти готов – не хватало губ. К этой детали Алек относился особенно бережно – некий завершающий обряд; именно с того момента, как губы окажутся на холсте, портрет сможет заговорить. Пухленький, слегка надутый – словно обиделась – ротик за пару минут оказался на своем месте. Алек немного отошел от холста, оглядел его и улыбнулся:
— Как тебя зовут?
Улыбнулась и девочка:
— …
Договорить она не успела – дверь в мастерскую резко зашаталась, заходила ходуном – и вышла из петель. Двое — в военной форме – ввалились внутрь, повалили Алека на пол – монета из кармана его измазанных шаровар выпала – и покатилась прямо под ноги низенькому человечку, широко раскрытыми – как у рыбы – глазами наблюдающему за происходящим.
Выбраться Алек не мог – ему оставалось смотреть. Он смотрел, как громят его мастерскую, как закрашивают черной краской только что законченный портрет, оставляя только белые проплешины в местах, где должны были быть волосы.
«Когда в мире существует всего два цвета — две стороны, жизнь становится намного проще».
…Он смотрел – в широко раскрытые – как у рыбы – глаза низенького человечка, к ногам которого покатилась монета.
Последнее, что увидел Алек – человечка, резко распрямляющего большой палец. Монета упала на пол. Решка.
«Я ничего не знаю! Он сам, вина его! Он украл мой медальон!..»
—
Опуская голову на грудь, уже едва-едва разлепляя глаза:
— Последний раз…
Пять, четыре, три…
«Об этом ты узнаешь только перед самой смертью – только тогда скажу я тебе, было ли это твоим призванием – или проклятием – и зря ли ты на это поставил жизнь свою…»
Монета упала ребром.
